Леонид Жуховицкий - Остановиться, оглянуться…

• Название: Остановиться, оглянуться…
• Автор: Леонид Жуховицкий
• Издательство: Советский писатель
• Жанр: Советская классическая проза
• Год: 1973

Главный герой романа Л. Жуховицкого — тридцатилетний журналист Георгий Неспанов. Гошка, «король фельетона», как называют его друзья, — прирожденный газетчик. Он может топать пешком по осеннему бездорожью и спать где попало, — лишь бы разоблачить мерзавца и шкурника, лишь бы помочь честному человеку. Счастливый своей работой и удачами, Неспанов начинает верить в безошибочность собственной интуиции, непогрешимость и справедливость своей самописки…

Но жизнь многогранна, сложна, полна неожиданностей, и, вмешиваясь в нее, необходимо не однажды остановиться и оглянуться, проверить каждый свой шаг в чужую судьбу… «Король фельетона», посредник и третейский судья в неизбежных жизненных конфликтах, совершает ошибку и оказывается виновным перед собственной совестью в смерти единственного друга Юрки. О том, как произошла эта трагедия, об огромной ответственности, которая лежит на плечах журналистов, и рассказывает автор в своем романе, густо населенном людьми разных профессий и характеров.

---

Я не хотел об этом больше думать. Но механизм уже сработал, и остановить его было не в моих силах. Сами собой стали возникать фельетонные фразы, обороты, ходы, из всего этого копошения мало–помалу складывались абзацы…

Я повторил их в уме и поморщился: получилась первоклассная дрянь. Своеобразный жанр — ласковая сатира. Мой мозг лукавил: он не отказывался работать, но выгораживал меня, как мог… Ладно, ну его к черту! Наверное, даже профессор–стоматолог не станет сам у себя дергать зуб…

Я встал, дошел до ближайшего угла и дождался автобуса, который ехал в центр. Он был почти пустой.

Чтобы окончательно выбить из головы этот проклятый фельетон, я стал думать о речных портах. Но тут выбор был уж совсем нищенский: Северный порт, Южный порт, Западный порт.

Потом мне вдруг показалось, что, когда я на скамейке в скверике считал железнодорожные вокзалы, один пропустил. Я стал вспоминать заново. Но вышло, что все верно, — девять вокзалов, десятого нет…

На следующий день я решил, что позвоню Таньке не раньше четырех. Нечего дергать девку. Даже при самой спешной работе журналисту нужна хотя бы видимость покоя.

Но где–то в половине третьего она позвонила сама.

— Привет королям! — сказала Танька Мухина, и по наглому тону я понял, что все в порядке, фельетон есть, и получился он, наверное, здорово.

Я тоже поздоровался, и она спросила:

— Ну чего — тащить Федотычу или сперва показать тебе?

— Как хочешь, — сказал я спокойно.

Как хочешь, сказал я спокойно, и вдруг почувствовал, как уходит из–под ног палуба, и уходят из–под рук поручни, и корабль, который я так старательно и хитроумно мастерил, уже не принадлежит мне. Захочет — покажет, захочет — оттащит прямо Федотычу… Я оттолкнулся от берега — но руль уже не у меня, и не я буду ставить парус, да и вообще, кто я теперь? Привязанный к мачте матрос… Куда меня уносит? Что там, за первым валом, который я еще могу разглядеть?.. Два дня назад я решал: что буду делать дальше? А теперь без меня решалось, что со мной будет дальше. Без меня решалось, что будет со мной на этом неуправляемом корабле…

— Смотри, старуха, — сказал я, — дело твое.

Она вдруг присмирела:

— Гошка, ты вечером будешь дома?

— Наверное, буду.

— Я приду, ладно?

— Давай, — сказал я.

— Как позавчера. Ладно?

— Давай как позавчера.

— Только ты жди! А то еще умотаешься куда–нибудь…

Я ответил, что буду ждать.

Я действительно ждал ее. Ждал с той самой секунды, как она положила трубку, и так, как, пожалуй, не ждал никогда ни одну девчонку. Что она там понаписала, Танька Мухина, нахальное дитя века, безалаберный штурман моего корабля?..

По дороге домой я спохватился: в холодильнике у меня конечно же пусто, а она наверняка придет голодная. Кажется, ни разу еще не видел ее сытой…

В гастрономе на Садовом кольце я купил всякой еды, стараясь повкусней, и бутылку вина. Не бог весть какой радостный случай — но обычай есть обычай. Даже маляр по случаю окончания работ имеет право на свои законные пол–литра…

Я довольно долго стоял перед витриной, гадая, какое из вин могло бы прийтись по вкусу Таньке Мухиной. Скорей всего, какая–нибудь крепленая дрянь — «портвейн розовый» или вон то, за. два семнадцать, с шипящим названием, застревающим в горле. Или, может, коньяк?

В каком–то советском романе из японской жизни я вычитал, как делается харакири: самурай вспарывает ножом собственный живот, а голову ему в этот момент отрубает лучший друг… Черт возьми, какое же вино любит мой лучший друг Танька Мухина?

Правда, один раз я был с ней на вечеринке, в компании, где бурно увлекались индийской философией. Но там трудно было уловить ее вкус, потому что она лакала все, что давали, норовя урвать побольше, как семиклассница за взрослым столом…

Домой я поспел как раз к семи и на мгновение испугался: а вдруг она уже приходила?

Но соседка тетя Катя сказала, что нет, никто не спрашивал.

— Придет, никуда не денется, — сказала она и улыбнулась. — Теперь девки такие пошли: ты ее в дверь, а она в окно норовит. Уж я их знаю!

В последнее время мне звонили редко, и тетю Катю это беспокоило. Она, конечно, знала, что плохо, когда девки бегают к парням. Но когда не бегали, выходило еще хуже, потому что нарушался проверенный ход жизни и потому что девки, не давая повода для увлекательных пересудов, как бы уклонялись от своей исторической миссии. Позавчерашний невинный визит Таньки Мухиной в глазах тети Кати все поставил на свои места…

Я забросил еду в холодильник и стал ждать Таньку Мухину. Я мог бы пойти ей навстречу, но боялся, что у нее что–нибудь там случится и она позвонит. В конце концов, я вышел в коридор и минут десять как дурак болтался между двумя звонками: телефонным и дверным.

Я услышал ее шаги еще на лестнице, открыл дверь и провел Таньку в комнату. Я хотел снять с нее пальто, но она увернулась:

— Да ладно, сама.

Потом достала из сумочки рукопись и кинула на стол. Рукопись была уже отпечатана на машинке. Я удивился:

— Когда это ты успела?

Она ответила банально:

— Долго ли умеючи!

Вообще она была непривычно напряжена и хоть сразу же уселась на кровать, но в скованной, чертовски неудобной позе.

Фельетон назывался «Верхом на дельфине». Я машинально отогнул последнюю страничку — было в самый раз, семь с половиной. Что ж, по крайней мере, этому Танька Мухина за четыре месяца научилась: видно, и у нее рука уже автоматически рассчитывает разбег, так, чтобы гнев, сарказм, легкая ирония и откровенная ненависть сами собой уложились в двухколонник, иди в «подрез», или в низкий, типично фельетонный «подвал».

— А ты молодец, — похвалил я ее за это.

— Старалась, — ответила она, может, поняв, а может, и не поняв, что именно я имел в виду.

— Ладно, — сказал я, — ты тут развлекайся, как умеешь, а я буду читать.

Во второй строчке была пропущена запятая, я хотел тут же поправить, но под рукой не было ни ручки, ни карандаша. Ладно, решил я, мелочи потом.

Дальше я на мелочи не обращал внимания.

Я глотал страницу за страницей, и во рту у меня сохло; потому что каждая строчка била меня по морде. Фельетон был легкий, спокойный и до предела ядовитый — из любого абзаца торчал змеиный зуб. Непонятно было, при чем тут дельфин — впрочем, от этого заглавие казалось еще обидней…

Я читал, и во мне поднималась злость на эту девку, лежавшую, задрав ноги, на моей кровати, на ее подлый, по–бабьи мелочной талант, на иезуитское умение попасть в самое больное место, злость на карьеру, которую она так цепко пытается выстроить на моих костях. Ведь можно было написать и по–другому, сказать все, что надо, — но не так! Черт возьми, если бы этот материал попал к обычному фельетонисту, газетному работяге, работающему свой сто двенадцатый фельетон…. Написал бы все, что следует, поставил вопрос, подсказал решение. Ну и, разумеется, облаял бы меня — деловито и, в общем, беззлобно, просто по долгу службы, как облаивает из–за забора случайного прохожего под слеповатый дворовый Полкан…

Но тут вдруг я наткнулся на неожиданность. Целых два абзаца были посвящены Одинцову. Она придралась к тому, что он заказывал материал и ставил в номер, сказала то, что не смог бы сказать я ни в какой исповеди. Я был виноват, и слишком уж мелко было бы перекладывать часть вины на другого — даже на Одинцова. А Танька была безгрешна, как всякий человек со стороны и со спокойной объективностью выдала каждому свое. Мне досталось больше, но и ему хватило.

Это было как подарок: даже тонуть не так обидно за компанию с Одинцовым. Все–таки талантливая она девка…

Я дочитал до конца. Лишь на последней странице хитрая Танька Мухина объясняла, почему дельфин, — вспомнила анекдот про новороссийского полицмейстера, который считал, что раз он полицмейстер, значит, умеет все, даже дельфинов объезжать.

Параллель была ядовитая, но слишком отдаленная. Хотя были и свои плюсы: никто не оторвется от фельетона, пока не узнает, при чем тут этот дурацкий дельфин.

Я подумал немного и решил, что ничего, можно и с дельфином. В конце концов, каждый пишет по–своему. Я бы так не стал — а вот Танька Мухина написала…

Я поднял голову от стола. Танька сидела на кровати и напряженно, исподлобья глядела на меня, как ребенок, который сделал что–то необычное и еще не знает, похвалят за это или побьют.

— Ну что, старуха, — сказал я. — Молодец.

Она недоверчиво молчала, и я повторил деловито:

— Молодец. Абзац тут один скучный. Упражняешься в чистом искусстве, а действие стоит. Я бы вычеркнул. А вообще смотри сама — ты теперь умная.

Она спросила:

— Какой абзац?

Она быстро подошла ко мне и смотрела, не отрываясь, как мой палец скользит сверху вниз по краю листа.

— Вот, — сказал я. — Видишь?