Анна Саакянц - Марина Цветаева. Жизнь и творчество

• Название: Марина Цветаева. Жизнь и творчество
• Автор: Анна Саакянц
• Издательство: Эллис Лак
• Жанр: Прочая документальная литература
• Год: 1999
• ISBN: 5-88889-033-2

Новая книга Анны Саакянц рассказывает о личности и судьбе поэта. Эта работа не жизнеописание М. Цветаевой в чистом виде и не литературоведческая монография, хотя вбирает в себя и то и другое. Уникальные необнародованные ранее материалы, значительная часть которых получена автором от дочери Цветаевой — Ариадны Эфрон, — позволяет сделать новые открытия в творчестве великого русского поэта.

Книга является приложением к семитомному собранию сочинений М. Цветаевой.

---

Первая глава — "Город Гаммельн" — была написана вмиг: уже 19 марта завершена. И так же быстро вторая: "Сны" — с 4-го или 5-го по 22 апреля. "Упорядоченные", безгрешные гаммельнцы соответственно своему "положению" видят и сны — и ни на йоту в сторону: "муж видит во сне жену, жена мужа, сын — страницу тетради чистописания… служанка — добрых хозяев… Что может видеть добродетель во сне? Собственные добродетели".

Третьей главе ("Напасть") поэт посвящает май; заканчивает 28-го.

Поутру следующего дня сытые гаммельнцы проснулись. Их день — схема их жизни. Начало — базар (так и была названа в первой редакции эта глава). "Можно покупательниц изобразить в виде кухонной утвари" (черновая запись). И другая, рисующая жизнь этих неодушевленных фигур:

Ратуша — кирха — рынок.
(Ну, а по-нашему значит так:
Церковь — острог — кабак.)
           — —
Ратуша — Гаммельну — голова,
Гаммельну — кирха — совесть,
Рынок — желудок, верней — живот:
Чем человек живет.

Калейдоскоп уродливых лиц, трескотня гнусных сплетен. Апофеоз жира и сытости, но не чрезмерной, а "так, чтобы в меру щедрот: Не много чтоб, и не мало". Иначе будет грех, а это для обитателей Гаммельна — табу…

И вдруг — шквал, напасть, тучи неведомо откуда появившихся крыс: "Крысиный горох", "крысиная рысь", "крысиная дробь"…

Злость сытости! Сплёв
С на — крытых столов!
Но — в том-то и гвоздь! —
Есть — голода злость.

Вот они, "бродячие крысы" Гейне: алчные, пакостные, безжалостные, "целый мир грозятся стрескать", перевернуть на свой казарменный, тоже упорядоченный, но по-иному, лад:

"Ты им: Бог, они: черт!.. Ты им: три! они: пли!..", у них и свой язык (нетрудно догадаться, на что намекает поэт): "У нас: взлом, у них: Ком, У нас: чернь, у них: терн, Наркомчерт, наркомшиш, — Весь язык занозишь!"

И еще более прозрачный намек: эти полчища — "из краев каких-то русских…"

Но крысы не более отвратительны, чем гаммельнцы (бюргеры, обыватели, мещане). "Голодные" не отвратительнее "сытых", а "сытые" — "голодных".

…Два на миру у меня врага,
Два близнеца — неразрывно-слитых:
Голод голодных — и сытость сытых!

("Если душа родилась крылатой…", 1918 г.)

…А в тот час, когда всполошенный Гаммельн внимал постановлению ратуши: избавителю города от крыс отдать в жены задумчивую бургомистрову дочь, не желающую (по слухам) ни за кого идти замуж, — недаром, по замыслу, "дочка бургомистра — Душа", — в тот самый час в город входил… Крысолов. Вот как работала Цветаева над последним четверостишием этой главы:

В тот же час — походкой Будущего
— с лицом из Будущего
— совсем из Будущего
— так входит Будущее

В тот же час — как только Будущее
Входит! — Бойся, старожил!..
В тот же час — так только Будущее
Входит! —
         строен, но не хил,
В град означенный входил
Человек в зеленом — с дудочкой.

В тот же час, минуя будочника,
— Стар, а не усторожил!
— Явственно не старожил!
В город медленно входил
Человек в зеленом — с дудочкой.

С этого момента начинает осуществляться другая часть замысла поэмы:

"Охотник — Дьявол-соблазнитель — Поэзия".

Четвертую, ключевую главу "Увод" Цветаева начала писать, по-видимому, 31 мая. "Увод" — истинное волшебство, по переливу смыслов и созвучий. Крысолов звуками флейты завораживает крыс; мелодия манит их в путь, прочь от насиженных мест, от мешков и кулей: "Этот шлак называется — Раем!", "Лишь бы сыт! Этот стыд называется: свято"… Разумеется, пересказ этой гениальной главы бессмыслен, как и цитирование, — иначе пришлось бы просто привести ее целиком. Скажем лишь о главном. Крысолов появился в тот час, когда крысы из голодных уже превратились в сытых, ожиревших, застывших от благополучия. "Без борьбы человек не живет. — У меня отрастает живот…"

Цветаевский ответ на знаменитое: "Кто был ничем, тот станет всем!" Ожирение революции, остановка. "Буря и натиск" сменились стоячей закисью.

А флейта заклинает: "Крысы, с мест! Не водитеся с сытостью: съест!" Поразителен их диалог, этих разжиревших вчерашних бунтарей; им — "скушно: крайне", они жалуются друг другу: "-у меня заплывает глаз… — У меня — так совсем затек Мозг…" — и т. д. Они начинают тосковать по своему боевому прошлому: "сшиб да стык, штык да шлык… Есть дорога такая — большак… — В той стране, где шаги широки, Назывались мы…" (строка обрывается, рифма напрашивается сама). И опять жалобы, жалобы, среди которых Цветаева прозревает, как бы сегодня сказали, новые ненавистные социальные реалии своей родины:

— Всё назад, чуть съем.
— И естественно: после схем,
Диаграмм — да в склад!

А флейта манит, а флейта соблазняет, и вот уже им хочется — прочь от "перекорма", "пересыпа", "перестоя", "пересеста". А флейта зовет и приказывает: "Чтоб сошелся кушак — Выступать натощак!" И крысы завороженно сами себя заклинают: "Нам опостылел домашний фарш!.. Нам опостылел молочный рис!.. Кто не прокис — окрысься!"

Впрочем, обольщение флейты началось гораздо раньше: с того момента, когда крысы почувствовали… дискомфортность своего перекорма, тягостность застывшего благополучия. Флейта внушила им это так же, как и тоску по прошлому и будущему, которые кажутся им равно прекрасными:

Только там хорошо, где нас нет!

Флейта не умолкает, звучит все настойчивее:

Не жалейте насиженных мест!..
Не жалейте надышанных стен!

Навевая сладкие грезы о будущем — о райской Индии, о вселенских крысиных боях, ведет Крысолов своих сомнамбулических жертв в болото (лужу? гаммельнский сгнивший пруд?) — в Озеро… Долго длится увод, и не все до конца загипнотизированы. Следует длинный словесный поединок: Старая крыса все-таки не верит Музыканту, чует, что ведет он их на -

      …Смерть!

Флейта:

Что в том?
Лучше озеро, чем закром,
Сплыл, чем сгнил!
Тина? Полно! Коралл! Берилл!
Изумруд…

Ведь не в луже, а в звуке — мрут!

И дальше:

Воздух душен, вода свежа.
Где-то каждый из нас раджа.
(В смерти…)
     С миром глаза смежи.
— Этой Индии мы — раджи!

Последняя реплика принадлежит — им, доверившимся, уводимым, уведенным, тонущим.

Увод. Уход в другой мир. Для крыс — "земных забот" — это смерть, для Поэта, Музыканта, Крысолова — мечтанный иной свет…

Завершит Цветаева четвертую главу 7 июля.

* * *

Что до "Жизни, как она есть", то в ней не было каких-либо ощутимых перемен. Миновала весна — "на необитаемом острове", с радостями от прелестного толстого Мура, с тревогами за Сергея, который, не удержавшись от соблазна, ко всем своим хлопотам прибавил… игру в "Грозе" Островского (правда, единственный раз) — спектакле, осуществленном полупрофессиональными силами и поставленном на сцене пражского театра. По словам Марины Ивановны, он сыграл бесхарактерного Бориса благородно и обаятельно. Артистизм был присущ его натуре, он, конечно, вспоминал свои выступления у Таирова — и позже, в письмах к Елизавете Яковлевне, будет интересоваться "Камерным". Главной заботой, главной радостью, любовью и ревностью Марины Ивановны был Мур, так же, как в свое время Аля. Она фиксирует каждый момент его развития, сообщает свои наблюдения в письмах к друзьям, "…сегодня я поймала себя на том, что я уже мечтаю об острове с ним, настоящем, чтобы ему некого (оцените малодушие!) было, кроме меня, любить" (письмо к Ольге Елисеевне 10 мая). Не о том же ли писала она в стихах к маленькой Але?

Да, я тебя уже ревную,
Такою ревностью, такой!..

(1914 г.)

Она делится с Ольгой Елисеевной самым сокровенным: как нашептывает сыну свои мечты, как боится, что он будет любить всех актрис или займется революцией и т. п., и как у него будет эмигрантский ("волчий") паспорт, — и тут же — ассоциация: волк вскормил Георгия (Егорушку!).

"И еще о России, о том, что Россия — в нас, а не там-то или там-то на карте, в нас, и в песнях, и в нашей русской раскраске, в раскосости глаз и во всепрощении сердца, что он — через меня и мое песенное начало — такой русский Мур, каким никогда не быть X или Y, рожденному в "Белокаменной".

* * *

Весною в пражском издательстве "Пламя" вышла книгой поэма "Мо'лодец" — почти спустя два с половиной года как была написана, с посвящением Борису Пастернаку и эпиграфом из былины "Садко, богатый гость": "За игру за твою великую, за утехи твои за нежные…" 26 мая Марина Ивановна сообщала Борису Леонидовичу, что послала ему книгу с дарственной надписью, однако книга почему-то осталась у нее. О Пастернаке она не перестает думать, пишет ему о желании встретиться — в туманном будущем — в Париже или в Веймаре. "Когда мы встретимся, это, правда, гора сойдется с горой: Моисеева — с Зевесовой. Не Везувий и Этна, там взрывы земного огня, здесь — свыше: все небо в двух, в одной молнии. Саваоф и Зевес. — Едино. — Ах!" (Письмо от 26 мая.)