Анна Саакянц - Марина Цветаева. Жизнь и творчество

• Название: Марина Цветаева. Жизнь и творчество
• Автор: Анна Саакянц
• Издательство: Эллис Лак
• Жанр: Прочая документальная литература
• Год: 1999
• ISBN: 5-88889-033-2

Новая книга Анны Саакянц рассказывает о личности и судьбе поэта. Эта работа не жизнеописание М. Цветаевой в чистом виде и не литературоведческая монография, хотя вбирает в себя и то и другое. Уникальные необнародованные ранее материалы, значительная часть которых получена автором от дочери Цветаевой — Ариадны Эфрон, — позволяет сделать новые открытия в творчестве великого русского поэта.

Книга является приложением к семитомному собранию сочинений М. Цветаевой.

---

Не зашли бы Вы с инструментами (если есть) сразу после завтрака (завтракать не зову, ибо обнищали), после к<оторо>го мне нужно в город — может быть поедем вместе? Если можно — ответьте через Алю. Всего лучшего, простите за беспокойство".

Еще одна:

"Милый Николай Павлович!

Подождите меня, пожалуйста, в Кламаре, скоро вернусь. Ключ под дверью.

МЦ".

Через Гронского Марина Ивановна передавала в "Последние новости" свои стихи. 20 июля 1928 г. она пошлет туда шесть стихотворений 1916 года; в следующем письме (от 24 июля) распорядится: "Со стихами, если увидите, что данные долго не печатают — давайте другие, но по одному за раз, чтобы не было возможности выбора. Напечатают — следующее". В письмо от 23 августа вложен цикл "Любви старинные туманы"; в письме от 29 августа — напоминание: "Передали ли стихи для Последних Новостей?" 7 октября: "Попросите П. П. (отца Гронского. — А.С.)… достать гонорар из Последних Новостей, как мал бы ни был…" 17 октября: "…надеюсь достать из Праги мои "Юношеские стихи" (1913–1916 гг.) — нигде не напечатанные, целая залежь… Прокормлюсь ими в Последних Новостях с год, если не больше… Завтра, или в субботу, занесу стихи для Последних Новостей". И т. д.

Ариадна Эфрон, когда передавала мне выписки из писем матери, заметила: "Из всех писем Н. П. Гронского только в одном о стихах: от 23. 7. 1928 г.: "…Я дал два вторых Ваших стихотворения в редакцию Последних Новостей. Было напечатано лишь одно, и притом не первое, а второе. Продолжать давать стихи или нет?" К дружбе Марины Ивановны с Николаем Тройским предстоит ещё вернуться.

* * *

Озабоченная ученьем дочери, проявившей не только литературный, но и художественный дар, Цветаева попросила Саломею Николаевну помочь устроить Алю бесплатно в студию художника В. И. Шухаева. "Она очень способна, с осени учится во франц<узской> школе рисования, но — безнадежной, как большинство таких школ" (письмо от 25 февраля). Через месяц Аля начала ходить в студию.

Судя по письмам Марины Ивановны, у нее с Саломеей Николаевной установились хорошие отношения; она нуждалась в обществе этой женщины, совмещавшей в себе, по-видимому, два драгоценных качества: внимательность и спокойствие, "…назначьте мне какой-нибудь день… захвачу Федру, если захочется почитать, можно ведь не всё", — писала ей Марина Ивановна 14 марта.

* * *

Наступила весна. Сергей Яковлевич нашел временную работу, отнимавшую весь день до поздней ночи. Он тосковал по своим сестрам, особенно по Лиле, которой писал регулярно, волнуясь по поводу ее здоровья. Он наконец нашел могилу родителей и брата на Монпарнасском кладбище; чувства кровной связи с сестрами нахлынули на него, и вместе с ними — надежда увидеться. Об этом он писал Лиле и рассказывал о своих. О дочери: "Она исключительно одарена, но нет настоящей воли к работе" (по поводу занятий Ариадны в мастерской Шухаева. — А.С.). О сыне — "страшном сорванце, ласковом, живом, как ртуть, лукавом". "Не переносит намека на чужое страдание, и поэтому три четверти русских сказок для него непригодны (от дурных концов рыдает)". О жене: "Тяжелее всех, пожалуй, живется Марине. Каждый час, отнятый от ее работы, — для нее мука". В этом же письме (от 1 апреля) сообщал:

"Недавно хоронил брата Ю. Завадского, умершего от туберкулеза кишок. Смерть его была удивительной. До последней сознательной секунды он не думал о смерти — был уверен, что выздоравливает. Тихо заснул и во сне все время смеялся. Сестра умершего тоже в туберкулезе. Ее ты, верно, скоро увидишь".

Владимир Завадский, в прошлом — доброволец, в эмиграции — служащий лондонского банка, умер восьмого марта. "Брат моей подруги", — написала Цветаева Тесковой. Брат красавицы Веры Аренской, для которой Марина Ивановна написала роль Дамы в пьесе "Метель" в далеком восемнадцатом году, а в прошлом году пыталась ответить на ее вопрос о смерти в "Поэме Воздуха". Брат "Комедьянта", "Каменного Ангела", безнадежной… нет, не любви: безнадежного ее увлечения. Цветаева писала, что "на вид и по всему" Володе можно было дать восемнадцать лет.

Новая встреча со смертью. И как всегда, — отклик, реквием, миф. В апреле Цветаева написала маленькую поэму "Красный бычок". Причудливый поворот творчества: в каком сне возможно было предположить, что посмертным "героем" ее поэмы станет тень родного брата того человека, который послужил в свое время героем и прототипом молодых романтических стихов?

Но здесь была своя идея. Еще два года назад, как мы писали, Цветаева, возмущенная "Шумом времени" Мандельштама, загорелась желанием защитить добровольцев (мы не знаем, почему тогда ее "Лебединый стан" не вышел в свет). Теперь замысел нового произведения на эту тему сам шел к ней в руки. Умер один из "белых лебедей", в ее сознании — совсем юный; в одном из предсмертных снов ему приснилось, будто за ним по зеленой траве гонится "красный бычок". Красный — за белым. Бык — большак — большевик. Кровь, погоня. Длинный и долгий путь вспять. И — смерть на чужбине с предсмертным видением "красного бычка". Примерно такая несложная схема легла в основу новой поэмы, исполненной в теперешней цветаевской манере: сжатого и пружинящего лаконизма, простоты, переходящей в свою противоположность, требующей при чтении предельного внимания и воображения, чтобы "поспевать" за сменяющимися планами. От самых первых строк:

Будет играть — свет свечной:
С косточки — да — в ямочку.

(тени на лице умершего) — и дальше: воспоминания о его словах:

— Мама! Какой сон смешной!
Сон-то какой! Мамочка!

Перемежаются, сменяются видения: "жидкая липь, липкая жидь кладбища (мать): — садика" — тело хоронят в этой жидкой глине — но ведь "человек — глина есть…" И слово бык, не уходящее из сознания поэта, который хоронит добровольца: "- Ясное дело! При чем — бык? Просто на мозг кинулось". Глина — лейтмотив поэмы и ее главная декорация. Старая мать, шествующая на кладбище "в глинище по щиколотку". Глина — трехгодового мытарства добровольца: похода, отхода и исхода:

Длинный, длинный, длинный, длинный
Путь — три года на ногах!
Глина, глина, глина, глина
На походных сапогах.

А вслед сапогам чмокают копыта: "Я — большак, Большевик, Поля кровью крашу. Красен — мак, Красен — бык, Красно' — время наше!" И вновь глина — "на французских каблуках Матери". Два "глиняных" похода: сына и матери. Такова эта поэма — очередная дань романтической белой идее, никогда не погаснувшей в поэте. Летом она оживет в новой поэме.

"На вид и по всему — 18". Это о "герое" "Красного бычка".

А рядом был настоящий восемнадцатилетний: живой и внимающий.

Ее записки к Тройскому: "- Завтра я ухожу в 5 ч., если успеете, зайдите утром, т. е. до 2 1/2 ч. Или уже в среду… Как-нибудь расскажу Вам и о Вас… Такой рассказ требует спокойного часа. Лучше всего на воле, на равных правах с деревьями.

Та'к — а может быть и что' — Вам скажу, Вам никто не скажет. Родные не умеют, чужие не смеют. Но не напоминайте: само, в свой час" (2 апреля), "…очень хочу, чтобы Вы научили меня снимать… Мур растет… Приходите как только сможете… Побеседовали бы о прозе Пастернака и сговорились бы о поездке и снимании" "1 апреля 1928". Тройский стал ее спутником в прогулках по Медонскому лесу; ездили в Фонтенбло, в Версаль ("Я не была ни в Fontainebleau, ни в Мальмозэне — нигде. Очень хочу" (2 апреля).

Подобно тому как в Чехии она увлеклась вязаньем, "шерштью", так теперь — фотографированьем. Сохранилась целая россыпь любительских фотографий той поры, сделанных Тройским и Мариной Ивановной…

Она "дарила" своему юному другу самое ценное: своих замечательных друзей, она все время поднимала его до себя, верила в его силы.

Записка от 19 апреля:

"Дорогой Николай Павлович,

Жду Вас не в субботу, а в воскресенье (Волконский), к 4 ч., с тем, чтобы мы, посидев или погуляв с Сергеем Михайловичем и проводив его на вокзал, остаток вечера провели вместе… Захватите тетрадь и готовность говорить и слушать".

Она приглашала Тройского на вечер А. Ремизова,

"большого писателя и изумительного чтеца… Хочу… чтобы Вы после Волконского услышали Ремизова, его полный голос… В Ремизове Вам дана органика (рожденность, суть) обратная органике Волконского. Точки (В<олконского> и Р<емизова>) чужды, дело третьего, Вас, круга — в себе — породнить. Ничего полезнее растяжения душевных жил, — только так душа и растет!" (23 апреля).

Что означало это почти всегда неизменное "Вы" Гронскому — при "ты" Бальмонту, Пастернаку и Рильке? Быть может, Гронский виделся ей рыцарственным юношей, наподобие вахтанговца Владимира Алексеева из Москвы ее молодости; а может, этим "Вы" она взрослила его, — взращивала и взрослила… Как та раковина ее стихотворения, что растила жемчуг в недрах своей души — повторение истории с Александром Бахрахом, с тою разницей, что тогда общение было заочное.