Федор Достоевский - Том 15. Письма 1834-1881

• Название: Том 15. Письма 1834-1881
• Автор: Федор Достоевский
• Издательство: Наука
• Жанр: Русская классическая проза
• Год: 1996

В пятнадцатый том Собрания сочинений вошли письма 1834-1881 гг.

http://ruslit.traumlibrary.net

---

P. S. Может случиться, что ведь из ред<акции> «Русского вестника» и не придут к Вам деньги (100 руб.).

P. S. Я Страхову пишу: В редакцию журнала «Заря», дойдет ли?

Обнимаю Вас.

Ваш Ф. Достоевский.

135. H. H. Страхову* 12 (24) декабря 1868. Флоренция

Флоренция, 12/24 декабря/68.

Вы меня много обрадовали, дорогой Николай Николаевич, во-первых, письмом, а во-вторых, добрыми известиями в письме.* На первое письмо Ваше я не ответил уже по тому одному, что Вы адресса Вашего не приложили, хотя письмо то «заключил в моем сердце».* Буквально говорю: такие письма, как от Вас, от Майкова, — для меня здесь как манна небесная. Теперь сижу во Флоренции уже недели с две, и, кажется, долго придется просидеть, всю зиму, по крайней мере, и часть весны. А помните, как мы с Вами сиживали по вечерам, за бутылками, во Флоренции (причем Вы были каждый раз запасливее меня: Вы приготовляли себе 2 бутылки на вечер, а я только одну, и, выпив свою, добирался до Вашей, чем, конечно, не хвалюсь)? Но все-таки те 5 дней во Флоренции мы провели недурно.* Теперь Флоренция несколько шумнее и пестрее, давка на улицах страшная. Много народу привалило, как в столицу;* жить гораздо дороже, чем прежде, но сравнительно с Петербургом все-таки сильно дешевле. И все-таки все мечты мои устремлены к Вам, в Россию, в Петербург, да, видно, бодливой корове Бог рог не дает. Но какая же, однако, я бодливая корова, помилуйте! Я, может быть, глупая корова, во многих делах — это правда, согласен, но если бодливая, то разве нечаянно.

Что совсем было прекратилась литература, так это совершенно верно.* Да она, пожалуй, и прекратилась, если хотите. И давно уже. Видите, дорогой мой Николай Николаич, ведь с какой точки зрения смотреть: по-моему, если иссякло свое, настоящее русское и оригинальное слово, то и прекратилась, нет гения впереди, — стало быть, прекратилась. Со смертию Гоголя она прекратилась. Мне хочется поскорее своего. Вы очень уважаете Льва Толстого, я вижу; я согласен, что тут есть и свое; да мало. А впрочем, он, из всех нас, по моему мнению, успел сказать наиболее своего и потому стоит, чтоб поговорить о нем.*

Но оставим это, а вот что: что это Вы пишете про себя: «Нет, Вы на меня не надейтесь». Эти слова Ваши не могут иметь серьезного основания, Николай Николаевич. Если Вам стало наконец отвратительно вечно писать, к срокам, заказные статьи, то ведь это и всем нам точно так.* Эти сроки и заказы одолевают наконец всякое настроение и всякий жар, особенно к летам. Но успокойтесь, сердцевины Вашего влечения Вы никогда не потеряете. Что же? Не пишите 12-ти статей в год, а пишите три. Это напишете с удовольствием, особенно если разгорячитесь. Но ведь достаточно не только трех, двух, но даже одной статьи покапитальнее, чтоб уж дать тон журналу (новому особенно) и обратить на него внимание. Но ведь главное — редакторство. Редакторство — вещь капитальнейшая: свой глаз, своя рука и всегдашнее направление. Теперь же, особенно теперь, — это самое главное. Нет, не разуверяйте меня насчет «Зари»! Из писем Ап<оллона> Ник<олаеви>ча и даже из Вашего я вижу, что, к счастью, у нового журнала много будет молодого и горячего; много соберется около него людей, которые захотят что-нибудь сделать. А было бы молодо, будет и свежо; а что будет толково и даже назидательно, то в этом я, зная Вас, не хочу сомневаться.

Теперь вот что, Николай Николаевич: я жду «Зари»; ради Бога, пришлите экземпляр сюда, во Флоренцию, и не задерживая. Поставьте на счет (если уж очень надо?). Может быть, как-нибудь и сочтемся. Вы не поверите, что для меня это будет значить! Это надо самому испытать на себе, чтоб постичь. Напишите мне, если не секрет, число Ваших подписчиков. Я Вам пишу: «напишите мне». Это значит, я серьезно убежден, что Вы меня не забудете. Я понимаю, что Вам много дела; но напишите страницу — для меня и то будет радостью. Вы да Ап<оллон> Ни<колаеви>ч — только ведь двое и есть у меня. Я надеюсь через месяц совершенно отработаться в «Русский вестник», но зато этот месяц буду сидеть, не отрываясь от работы. Хорошо еще, что во Флоренции тепло, хотя и сыро; а в Милане я не знал, сидя дома, во что закутаться. Про Швейцарию же и говорить нечего — это Лапландия.

Да, дорогой мой, много бы хотелось переговорить с Вами; после 2-х лет, я думаю, даже и взгляды и убеждения должны отчасти измениться!

То, что Вы мне пишете про Данилевского, меня очень интересует. Ведь он непременно должен быть тот отчаянный фурьерист (и натуралист), кажется, Данилевский, которого я тогда знал. Исполать ему — коли в силах был из фурьериста стать русским, да еще передовым, как Вы рекомендуете. Жду его статьи как голодный хлеба.*

Итак, наше направление и наша общая работа — не умерли. «Время» и «Эпоха» все-таки принесли плоды — и новое дело нашлось вынужденным начать с того, на чем мы остановились.* Это слишком отрадно. А знаете, не худо бы в продолжение года, в «Заре», пустить статью об Аполлоне Григорьеве, то есть не то чтоб биографию, а вообще о его литературном значении.*

Пишу Вам наугад: в редакцию «Зари». Надеюсь, дойдет.

Мой адресс:

Italie, Florence, à M-r Th. Dostoiewsky, poste restante.

До свидания, жена сейчас напомнила, чтоб я не забыл Вам написать от нее поклон. Если б Вы знали, как мы часто обо всех вас вспоминаем. Одни сидим. Но вот я отработаюсь и — не без милости же Бог! Может, и возвращусь как-нибудь в будущем году в Петербург. То-то радость! Того только и жду. А покамест до свиданья.

Ваш искренне Федор Достоевский.

136. С. А. Ивановой 25 января (6 февраля) 1869. Флоренция

Флоренция, 6 февр<аля> / 25 января / 69

Мой добрый, милый и многоуважаемый друг Сонечка,

Я Вам не отвечал тотчас же на письмо Ваше (которое Вы написали без означения числа) и умер от угрызений совести, потому что очень Вас люблю. Но я не виноват, и теперь пойдет иначе. Теперь в аккуратности переписки дело лишь за Вами, а я буду в тот же день отвечать; и так как каждое письмо из России для меня теперь событие и волнует меня (а от Вас самым сладким образом), то пишите часто, если меня любите. Не отвечал же я Вам так долго потому единственно, что оставил все дела и не отвечал даже на самонужнейшие письма до окончания романа.* Теперь он кончен наконец! Последние главы я писал день и ночь, с тоской и беспокойством ужаснейшим. Я написал перед этим за месяц в «Русский вестник», что если он с 12-й книжкой согласится несколько опоздать, то всё будет кончено. Срок присылки последней строчки я назначил 15 генв<ря> нашего стиля и поклялся в этом. И что ж? Последовали два припадка, и я все-таки на десять дней опоздал против назначенного последнего срока: должно быть, только сегодня, 25-го генваря, пришли в редакцию последние две главы романа. Можете, стало быть, вообразить, в каком я теперь беспокойстве насчет того, что они, может быть, потеряли терпение и, не видя 15-го генваря окончания, выпустили книгу раньше! Это будет для меня ужасно. Во всяком случае, в редакции, должно быть, на меня ужасно озлоблены; а я, как нарочно, находясь в эту минуту без копейки денег, послал к Каткову просьбу о присылке денег.

Здесь во Флоренции климат, может быть, еще хуже для меня, чем в Милане и в Вевее; падучая чаще. Два припадка сряду, в расстоянии 6 дней один от другого, и сделали то, что я опоздал эти 10 дней. Кроме того, во Флоренции слишком уж много бывает дождя; но зато, когда солнце, — это почти что рай. Ничего представить нельзя лучше впечатления этого неба, воздуха и света. Две недели было холоду, небольшого, но по подлому, низкому устройству здешних квартир мы мерзли эти две недели, как мыши в подполье. Но теперь, по крайней мере, я отделался и свободен, и до того меня измучила эта годичная работа, что я даже с мыслями не успел сообразиться. Будущее лежит загадкой: на что решусь — не знаю. Решиться же надо. Через три месяца — два года как мы за границей. По-моему, это хуже, чем ссылка в Сибирь. Я говорю серьезно и без преувеличения. Я не понимаю русских за границей. Если здесь есть такое солнце и небо и такие действительно уж чудеса искусства, неслыханного и невообразимого, буквально говоря, как здесь во Флоренции, то в Сибири, когда я вышел из каторги, были другие преимущества, которых здесь нет, а главное — русские и родина, без чего я жить не могу. Когда-нибудь, может быть, испытаете сами и узнаете, что я не преувеличиваю для красного словца. И, однако же, все-таки мое ближайшее будущее мне неизвестно. Первоначальный положительный расчет мой в настоящее время отчасти лопнул. (Я написал слово: расчет положительный; но, разумеется, каждый из моих расчетов, как человека без капиталу, а живущего работой, основан на риске и на обстоятельствах.) Расчет этот состоял в том, что на 2-е издание романа я успею поправить мои дела и возвратиться в Россию; но романом я не доволен; он не выразил и 10-й доли того, что я хотел выразить, хотя все-таки я от него не отрицаюсь и люблю мою неудавшуюся мысль до сих пор. Но во всяком случае дело в том, что он для публики не эффектен, и следственно, 2-е издание если и состоится, то принесет так немного, что ничего на эту сумму не выдумаешь.* Кстати, о романе я не знаю, здесь сидя, никакого мнения читающей публики в России. Первоначально мне присылали, раза два, вырезки из иных газет, наполненные восторженными похвалами роману.* Но теперь всякое мнение давно затихло. Но хуже всего, что я решительно не знаю мнения о нем самих издателей «Русского вестника».* Деньги они присылали мне всегда, по первой просьбе, до самого последнего времени; из этого я выводил отчасти благоприятное следствие. Но я очень мог ошибаться. Теперь Майков и Страхов уведомили меня из Петербурга, что начался новый журнал «Заря», которого Страхов редактором, прислали мне 1-ю книжку журнала и просят моего сотрудничества.* Я обещал, но я связан с «Русским вестником» и постоянством сотрудничества (всего лучше придерживаться одного), и тем, что Катков дал мне три тысячи вперед, еще до выезда из России. Правда, по расчету я еще очень порядочно должен в журнал и теперь, потому что перебрал всего, с прежними тремя тысячами, до семи тысяч, — так что уж и по этому одному участвовать должен в «Русском вестнике». Ответ «Р<усского> вестника» теперь, на мою просьбу о деньгах, — решит всё. Но обстоятельства мои все-таки останутся в положении неопределенном. Мне непременно надобно воротиться в Россию; здесь же я потеряю даже возможность писать, не имея под руками всегдашнего и необходимого материала для письма, то есть русской действительности (дающей мысли) и русских людей. А сколько справок необходимо делать поминутно, и негде. Теперь у меня в голове мысль огромного романа, который, во всяком случае, даже и при неудаче своей, должен иметь эффект, — собственно по своей теме. Тема — атеизм. (Это не обличение современных убеждений, это другое и — поэма настоящая.)