Федор Достоевский - Том 15. Письма 1834-1881

• Название: Том 15. Письма 1834-1881
• Автор: Федор Достоевский
• Издательство: Наука
• Жанр: Русская классическая проза
• Год: 1996

В пятнадцатый том Собрания сочинений вошли письма 1834-1881 гг.

http://ruslit.traumlibrary.net

---

Пошли же Вам Бог спокойствия мысли — больше этого пожелания я не знаю, чего бы еще можно пожелать человеку в наши дни.

Многоуважаемой супруге Вашей глубокий мой поклон.

Вам совершенно преданный всегдашний слуга Ваш

Ф. Достоевский.

Адресс мой: Старая Русса. Ф<едору> М<ихайлови>чу Достоевскому.

210. Н. А. Любимову* 25 мая 1879. Старая Русса

25 мая 1879.

Все Ваши отметки на корректурах* я принял во внимание и в смысле их всё переделал,* взамен чего и Вас прошу обратить внимание на нижеследующие объяснения.

Густые краски в анекдоте «о сеченой 7-милетней девочке» взяты мною буквально из обстоятельств дела Кронеберга в 76 г.* Это дело и защиту адвоката Спасовича я тогда поместил в издаваемом мною «Дневнике писателя» и не пожалел красок, но не сгустил их вовсе, ибо это дело в чистом виде даже неизобразимо. Статья моя произвела тогда в Петербурге и во всей России фурор. И если б Вы знали, от каких лиц, от каких дам и из каких зданий я получал массу восторженных благодарственных писем, приветов, одобрений. Называть только этих лиц не хочу. Итак, густые краски не возбудили тогда отвращения, ибо употреблены были для святой цели. А Вы заметили мне, что, судя по моим выпискам, адвокат говорит умеренно. Но умеренность-то эта и возмутила, потому что была в высшей степени неумеренностью и бесчестной невоздержанностью (Спасович), ибо страшное истязание, за которое по нашим законам ссылают в Сибирь, он свел до размеров наказания «розочкой», на этом-то я его и разбил тогда (Кронеберг — поляк и Спасович — поляк).*

Чтобы Вам не противоречить, я смягчил. Но очень прошу Вас принять в соображение даже и впредь именно: что было в «Дневнике», то было дело особое, но теперь здесь, в романе — это ведь не я говорю густыми красками, преувеличениями и гиперболами (хотя против действительности нет преувеличений), а лицо моего романа Иван Карамазов. Это его язык, его слог, его пафос, а не мой. Это мрачно-раздраженный и много молчавший человек. Ни за что бы он никогда и не заговорил, если бы не случайная, вдруг разгоревшаяся его симпатия к брату Алексею. Кроме того, это еще очень молодой человек. Как же он мог бы заговорить, о чем так долго молчал и на чем надсадил сердце, не прорвавшись, без особ<енного> увлечения, без пены у рта. Но я именно и хотел, чтобы выдалось лицо и чтобы читатель заметил именно эту страстность, этот наскок, этот литературный обрывистый подход.

Далее: Вы отметили как излишнюю подробность замечание о том, что 5-тилетний ребенок не мог научиться проситься. Так, может быть, и была бы излишнею, если б шла от меня как автора. Но идет она опять-таки от лица и характерно рисует лицо.* О, много подобных черт кажутся ненужными! Но эти черты, как они необходимы для художественной задачи! Да уже одно то, что 23-летний молодой человек это приметил, уже показывает, что он об этом думал и мучился серьезнее, чем многие молодые люди его лет. Сострадают обыкновенно в целом. На мелкие же подобные подробности не обращают внимания, а уж если 23-летний обратил, значит, принял к сердцу. Значит, дебатировал в уме своем, значит, был адвокатом детей, и как он там дальше ни представлялся бесчувственным, но сострадание и самая сердечная, нежная любовь к детям в нем есть. Этот Иван делает потом в романе косвенно преступление, но не из расчета, не из жадности к наследству, а, так сказать, по принципу, во имя идеи, с чем сам потом совладать не может и выдает себя именно потому, может быть, что раз, когда-то, его сердце, разбирая страдания детей, не упустило такую ничтожную по-видимому подробность. Сама же подробность не грязна, ибо всё, что относится к детям, — чисто, светло и прекрасно. Даже это. Вспомните Амура Гвидо Рени, пьющего вино и пустившего струю на первом плане. Классическая из классических знаменитость.*

Насчет генерала я поправил по Вашему желанию. Действительно, у меня как бы ко всем генералам относилось. Собственно факт еще смягчен. Вспомните, что еще в это самое время генерал, наместник Сибирский, хотел объявить себя даже независимым политически.* Мало ли что тогда было. Дело истории.

О разбойнике, резавшем детей, было у меня совсем не ясно, соглашаюсь. Теперь по исправлении совершенно ясно. Я только хотел попросить Вас особенно, многоуважаемый Николай Алексеевич, впредь в сомнительных случаях (если только будут) обращать внимание, от чьего лица говорится. Ибо иное лицо по характеру своему иногда не может иначе говорить. Я же постараюсь тщательнее относиться к делу.

P. S. Так же точно все рассуждения о том, что страдания есть, а виновных нет, принадлежат лицу, а не автору. Это-то уж, кажется, ясно.

211. Н. А. Любимову* 11 июня 1879. Старая Русса

Старая Русса, 11 июня/79.

Милостивый государь

многоуважаемый Николай Алексеевич,

Третьего дня я отправил в редакцию «Русского вестника» продолжение «Карамазовых» на июньскую книжку (окончание 5-й главы «Pro и contra»).* В ней закончено то, что «говорят уста гордо и богохульно».* Современный отрицатель, из самых ярых, прямо объявляет себя за то, что советует дьявол, и утверждает, что это вернее для счастья людей, чем Христос. Нашему русскому дурацкому (но страшному социализму, потому что в нем молодежь) — указание и, кажется, энергическое: хлебы, Вавилонская башня (то есть будущее царство социализма) и полное порабощение свободы совести — вот к чему приходит отчаянный отрицатель и атеист! Разница в том, что наши социалисты (а они не одна только подпольная нигилятина, — Вы знаете это) — сознательные иезуиты и лгуны, не признающиеся, что идеал их есть идеал насилия над человеческой совестью и низведения человечества до стадного скота, а мой социалист (Иван Карамазов) — человек искренний, который прямо признается, что согласен с взглядом «Великого Инквизитора» на человечество и что Христова вера (будто бы) вознесла человека гораздо выше, чем стоит он на самом деле. Вопрос ставится у стены: «Презираете вы человечество или уважаете, вы, будущие его спасители?»

И всё это будто бы у них во имя любви к человечеству: «Тяжел, дескать, закон Христов и отвлеченен, для слабых людей невыносим» — и вместо закона Свободы и Просвещения несут им закон цепей и порабощения хлебом.

В следующей книге произойдет смерть старца Зосимы и его предсмертные беседы с друзьями. Это не проповедь, а как бы рассказ, повесть о собственной жизни. Если удастся, то сделаю дело хорошее: заставляю сознаться, что чистый, идеальный христианин — дело не отвлеченное, а образно-реальное, возможное, воочию предстоящее и что христианство есть единственное убежище Русской Земли ото всех ее зол. Молю Бога, чтоб удалось, вещь будет патетическая, только бы достало вдохновения. А главное — тема такая, которая никому из теперешних писателей и поэтов и в голову не приходит, стало быть, совершенно оригинальная. Для нее пишется и весь роман, но только чтоб удалось, вот что теперь тревожит меня! Пришлю же непременно на июльскую книгу, и тоже 10-го июля, не позже. В этом постараюсь изо всех сил.

Получил Ваше письмо, многоуважаемый Николай Алексеевич, насчет высылки денег и жду с нетерпением обещанной тысячи. Нахожусь почти без денег, а занимать не желал бы. А потому чрезвычайно прошу выслать эту тысячу рублей как можно скорее, если возможно, то нимало не медля, потому что настоятельно нужно.

Где проживает Михаил Никифорович, в Москве или в именье, и как его здоровье? Передайте ему от меня горячий привет и поклон.

А теперь, если у Вас есть ко мне хотя бы некоторое дружелюбие (сужу по тому, как мы виделись и говорили), то не сделаете ли мне, если можете, одно одолжение, уважаемый Николай Алексеевич. Я Вам писал как-то раз вскользь о Пуцыковиче, бывшем издателе «Гражданина». Он писал мне, что Михаил Никифорович обещал ему высылать что-то помесячно за корреспонденции в Берлин. Между тем он дошел теперь (пишет мне) до самой крайней нищеты в Берлине. Человек же он весьма и весьма недурной. Теперь он остановился на мысли, с виду рискованной, но, право, недурной — издавать «Гражданин» в Берлине помесячно, выпусками-книжками. Хочет рискнуть печатать в кредит, потому что даже и на еду у него денег нет. Подлости он не напишет никогда, а лишний орган русский, хотя бы и за границей издаваемый, в хорошем направлении — дело недурное. Если б возможно было его поддержать, хотя бы чем-нибудь самым малым (буквально), какой-нибудь сотней или двумя рублей, то он издал бы первый №, а там бы можно было посмотреть, что из этого выйдет. Его бы можно было руководить и направлять. Надеется он на подписку, хотя бы сначала и малую. Я Вас просил бы убедительнейше лишь о том, чтоб Вы, переговорив с Михаилом Никифоровичем, сообщили мне: каков его взгляд на Пуцыковича и правда ли, что Михаил Никифорович обещал ему высылать помесячно (за корреспонденции) некоторую сумму в Берлин? По крайней мере, он сам мне положительно это писал. Жду Вашего сообщения об этом. Пожалуйста, добрейший Николай Алексеевич, урвите время и черкните мне хоть 2 словечка о сем предмете. Этот Пуцыкович мне жалок, и я его несколько люблю. Сам же он погибает и почти в отчаянии. Засим с великим уваженьем и преданностью.