Сири Хустведт - Печали американца

• Название: Печали американца
• Автор: Сири Хустведт
• Издательство: Астрель, Corpus
• Жанр: Современная проза
• Год: 2011
• ISBN: 978-5-271-33230-2

Литературная слава блистательной американки Сири Хустведт растет стремительно. Ее книги переведены на шестнадцать языков, выходят на нескольких континентах, литературоведы пристально следят за ее творчеством. Романистка, поэтесса, влиятельный эссеист, Сири Хустведт к тому же является женой и музой другого знаменитого прозаика, Пола Остера.

«Печали американца» — захватывающий семейный роман, где Хустведт виртуозно исследует память и подсознание своих персонажей, недаром главный герой, Эрик Давидсен, по профессии психиатр. Вернувшись из Миннесоты в Нью-Йорк после похорон отца, Эрик и его сестра Инга вступают в странный период, который Инга называет «годом тайн». Невыясненные семейные секреты не дают им покоя. Они читают воспоминания отца, встречаются с людьми, его знавшими. Одновременно обнаруживается, что и прошлое умершего мужа Инги, культового писателя, тоже имеет свои темные пятна… По признанию писательницы, «Печали американца» — роман во многом автобиографический, в нем использованы мемуары ее отца Ллойда Хустведта и подлинные факты из истории трех поколений ее семьи.

---

Это был не вопрос, и голос к концу фразы упал.

Я спросил, где сейчас Лейн. Она пожала плечами:

— Был здесь. Я сказала, что сейчас не могу его видеть, что потом позвоню. Я знаю, он не нарочно, но сейчас я просто не могу его видеть.

Она еще плотнее сцепила руки на коленях.

— Эрик, я подписала разрешение на то, чтобы ей поставили вентрикулярный катетер.[76] Меня спросили, нет ли у нее аллергии на йод.

Все делалось помимо нас. Точнее не скажешь. Сидя в приемном покое рядом с Мирандой, я впервые в своей медицинской практике ощущал себя пассивной стороной, не способной ни на провал, ни на прорыв, для которой время тянется так, что цифры на циферблате не в состоянии его показать. Если больной не выходит из комы, то прогноз с каждым часом становится все хуже. Конечно, бывают исключения, бывают даже чудеса, но крайне редко. Оставалось ждать. Голые стены, затхлый воздух, невнятный гул голосов, сигналы пейджеров, круглолицый парень с дредами в кресле напротив и омерзительный больничный свет вызывали эффект почти гипнотический. Какое-то время я сидел, тупо уставившись на мятый сине-желтый пакет из-под чипсов, который валялся на полу, потом так же разглядывал красный баллон огнетушителя. От чудовищного нагромождения этой бессмысленной сенсорной информации мое тело словно наливалось свинцом, и ноша была бы неподъемной, если бы не загнанное внутрь желание знать. К тому времени, когда нейрохирург Харден вышел поговорить с родными, в приемный покой приехали родители Миранды и ее сестры. Доктор Харден не мог сказать, что будет, он говорил только о том, что есть. По шкале Глазго кома Эгги оценивается в 10 баллов, состояние средней тяжести. Зрачки в норме. Переломов нет, только синяки и шишки. Ей ввели эсмерон в качестве миорелаксанта, для расслабления скелетной мускулатуры при интубации, но его действие уже заканчивается. Дыхание поддерживается с помощью аппарата ИВЛ. По результатам компьютерной томографии ни скрытых повреждений, ни гематом, слава богу, не выявлено, хотя отек есть. Небольшой. Но с уверенностью делать какие-то прогнозы он не может. Решено было перестраховаться и поставить вентрикулярный катетер, чтобы следить за динамикой внутричерепного давления, которое на данный момент в норме. На вид Харден был моим ровесником и с родными говорил уверенно и по-деловому, очень профессионально. Голос его звучал вполне доброжелательно, и все же мне мешало отсутствие сопричастности в его глазах, хотя потом я понял, что это, наверное, было просто утомление. В любом случае доктор Харден просто увидел то, чему его учили.

Когда в палату интенсивной терапии пустили Миранду, она увидела совсем другое. Перед ней на каталке, приподнятой под углом в тридцать градусов, лежала ее шестилетняя дочь с наполовину обритой головой и красно-коричневым пятном бетадина вокруг отверстия, которое ей просверлили в височной кости, чтобы поставить катетер. Она увидела скопище непонятных мониторов, аппаратов, проводов и трубок, подсоединенных к лицу, рукам, груди, носу и горлу Эгги. Она увидела ее расцарапанный лоб и синяк на голой ручке. И еще она увидела, что ее девочка спит мертвым сном, от которого не все просыпаются.

Когда Миранда вернулась, она шла очень медленно, плотно сжав губы, почти дойдя до нас, вдруг накренилась вбок и схватилась за стену, чтобы не упасть. Я вскочил, но отец метнулся к ней первым и помог ей сесть.

Через несколько минут пришел Лейн. У него было красное распухшее лицо, глаза смотрели не узнавая. Он, не глядя, прошел мимо меня и рухнул перед Мирандой на колени, шепча в отчаянии:

— Прости меня. Прости.

Она смотрела в сторону. Я отвел глаза и старался смотреть только на отца Миранды.

Потом я услышал ее властный голос:

— Прекрати немедленно. Сядь.

Я увидел, что Лейн покорно сел с ней рядом, сгорбившись и обхватив голову руками.

Мы сидели и ждали. Мы несли вахту в жутком пространстве настоящего продолженного. Единственное, что наполняло смыслом этот временной отрезок, — его подвешенность между моментом падения и тем мгновением в будущем, когда все станет ясно.

Миранда вернулась к Эгги в реанимацию, а значит, слышала слова «облегчение», «улучшение состояния», «ребенок приходит в себя». Миранда была там, когда ее дочь смогла узнать, кто перед ней, она была там, когда доктор Харден объявил, что все идет хорошо, очень хорошо, много лучше, чем он ожидал. Я видел, как Джеффри Лейн, узнав об этом, рыдал от радости, как родители Миранды обнимали друг друга и дочерей. Я знал, что еще ничего не кончилось, что даже после полного выздоровления Эгги не сможет изжить то, что с ней случилось. Это падение навсегда изменит ее.

Когда я вышел из больницы, шел снег — огромные белые хлопья, которые лишь ненадолго засыплют тротуары и проезжую часть. Это было невероятно красиво, и я залюбовался, как они падают, выхваченные из ночной темноты светом фонарей и витрин. Мне вдруг пришло в голову, что грань между внешним и внутренним стирается, что одиночества не существует, потому что никто не может быть одиноким. «После первого же настоящего снегопада, — писал отец, — мы были погребены под снегом до весны». Я вспомнил, как сильная вьюга занесла крыльцо и завалила входную дверь, помню причудливые ледяные узоры на окнах, свой нос, прижатый к холодному стеклу, и гряды белых сугробов, которые к утру намела метель. Данкел-роуд скрылась из глаз. Знакомый мир перестал существовать. «Когда Ларс умер, шел снег, — рассказывала мама. — Я смотрела из окна, как он падает. Строго вертикально и с одной скоростью. А отец менялся. Эта перемена, как тень, накрывала его, ползла снизу верх по всему телу, до самой шеи и дальше по щекам на подбородок, нос, щеки, лоб, потом на темя, и тут я знала, что он уже умер». Ночью, когда проснулась Эглантина, шел снег. Ингеборга была такая крохотная, рассказывал дед, что ее похоронили в коробке из-под сигар. Где-то на двадцати акрах земли, не в усадьбе, зарыты косточки мертворожденной малютки. Мой отец копает могилу. Дитя ответствует из чрева матери на Резаном Холме, и английский солдат падает замертво. Дядя Ричард лежит на улице в Западном Кингстоне. Мой двоюродный дед Давид ковыляет по занесенной снегом Хеннепин-авеню на своих культях, обутых в специально пошитые башмаки, длинные, как лыжи. Он с трудом добирается до отеля, в котором живет, и испускает дух. Это смерть от сердечного приступа, а не от холода. Король Эдуард и миссис Уоллис Симпсон. Я вижу Дороти, городскую сумасшедшую, разглагольствующую на улицах, вещающую о судьбах мира. Милый добрый потный Бертон, специалист по теории памяти, рыцарь, спасающий попавших в беду прекрасных дам, открывший в себе женщину, оплакивающий мать, какой она была до инсульта, во время оно. Мой отец говорит речь на своем восьмидесятилетии. Он начинает с занятного объявления, попавшегося ему на глаза: «Пропал кот. Шерсть белая с коричневым, лезет. Ухо порвано, одного глаза нет, хвост оторван, хромает на правую переднюю лапу. Отзывается на кличку Везунчик». Общий хохот. Я его слышу. Я слышу, как хохочет Лора, сидя напротив меня за ужином, я чувствую тепло ее ягодиц под своими пальцами, когда мы лежим в постели. Голова Миранды покоится у меня на плече. Я вижу улицы ее снов, приснившийся ей дом с будоражащими воображение комнатами и странной мебелью. Я вижу женщину, пытающуюся высвободиться из хватки мужчины, пригвоздившего ее к земле. Я стою перед ее комодом и сгораю от желания дотронуться до ее вещей. Человек бросается с топором на дорогое бюро и обнаруживает в нем рукописи. Отец вдруг под нажимом открывает другому тайну, которую много лет носил в себе. Я вижу аккуратный письменный стол отца: скрепки, всякая амуниция, неопознанные ключи. В Сонином шкафу сейчас все вверх дном. Она бросает вещи где попало. Аркадий один за другим открывает ящики комода в пустой комнате, но находит лишь голос. Он садится в поезд и видит женщину, похожую на Лили, но это не Лили, а другая, плод его фантазий, та, кто пленит его воображение. Когда же это было? Да всего три дня назад Инга читала мне вслух первое письмо, и голос ее дрожал.

Дорогая Лили, — писал Макс. — Я пишу к тебе в другом человеке, я, тот, кто все эти годы пишет, чтобы жить. Он не жил, чтобы писать. Он писал, чтобы жить. Иногда он чувствует, что больше ничего не сделает, ничего не в состоянии придумать. Иногда он чувствует, что умер. И сказать ему об этом некому. Он говорит это тебе, потому что тебя защищает броня, которую он тебе дал, потому что ты не знаешь, кто он. Не знаешь, кто умирает.

Но Эдди наверняка знала, что Макс гоняется за собственным вымыслом, что письма он пишет не ей, а женщине на экране, которую не найдет никогда.

Наверное, говорил я себе, ты любил Миранду, потому что не мог найти ее. Это мешало тебе двигаться дальше, и ты, как мисс Л., оставался, продрогший, на пороге дома, перед запертой дверью. Запертой намертво. Мертвая точка, тупик. Человеку нужно, чтобы его видели. Мистер Р. поднимает глаза и видит туркменский коврик, висящий у меня в кабинете над столом. В этот момент в нем происходит какой-то перелом. Казалось, депрессия не кончится никогда. Я вижу отца, идущего большими шагами через двор колледжа Мартина Лютера, но он не узнает меня и проходит мимо. Я ему не нужен. Он не видит меня, потому что сейчас ему слишком плохо, старая боль не отпускает его, возвращаясь снова и снова. Это все из-за папы. Инга говорит о Максе. За всю жизнь у человека столько разных «я», и все они равноправны, все разом. Мой отец рассказывает историю своей жизни, о ферме, о военном времени, о путешествиях и работе, о людях, которых знал и любил, и о нас троих — о маме, Инге и обо мне. Рассказ подходит к концу. Отец делает паузу. Глаза его смеются. «Вот почему, — говорит он, — я отзываюсь на кличку Везунчик». «Это что-то совсем новое», — говорит Соня о своей любви. Новое. Новый Свет. Землянка в прерии. Сгинувшие без следа. Холодный труп украл того, кто ночью мне песни пел. Джоэлю никто не будет петь песни по ночам. Он не узнает своего отца. Kyss Рарра. Моя мама, еще совсем девочка, наклоняется над гробом своего отца. Война продолжается. Войны свирепствуют. Свирепствуют люди. Мужчины и женщины. Мой отец спит в вырытой на береговой полосе траншее, а над его головой с грохотом рвутся снаряды. Наша доблестная армия, защитница свободы. Армия. Мальчики и девочки. Полыхающий огнем бревенчатый дом. Пожарные выносят из огня двухгодовалую девочку. Могилы еле нашли, заросло все. Так мы все прибрали, почистили. Горящие башни-близнецы. Кто плохой, того Бог накажет, и он сгорит. Понятно. Но это все равно не так. Мой отец в одиночку валит деревья. Его кулаки пробивают потолок над узкой койкой. Мой дед кричит во сне, и младший сын будит его. Лейн понял это, он это во мне увидел. Он увидел ярость, ярость, от которой отец убегал по ночам, но не мог убежать. Она гнала его из дома, но дорога оказывалась слишком короткой. Японский офицер падает в высокую траву. Сара прыгает и падает. Эгги падает. Соня видит из окна, как прыгают и падают вниз охваченные пламенем люди. Падают дома. Wo ist mein Schade Star. Мертвые говорят, и мистер Т. слышит их голоса. Мы все слышим голоса. Вот мой отец произносит имя матери: Марит. Марит. Он повторяет его снова и снова. Я вижу, как он сидит с пиджаком на коленях в узенькой комнате в Осло, методично собирая розовые мохеровые ворсинки, налипшие на темную ткань. Если бы мне предложили на выбор сохранить в памяти одну-единственную вещь из всей моей жизни… Я стою, смотрю на снег, а все эти вещи происходят одновременно. Это ненадолго, говорю я себе, это чувство не может длиться долго, но ведь это не важно, оно сейчас здесь, со мной. На рисунке Миранды у маленькой девочки за плечами крылья. Кома отступает. Моя сестра лежит в траве. Поцелуй меня, поцелуй, я так хочу очнуться. И потом я вижу мисс У. в конце последнего приема. Она улыбается мне и снова произносит слово «реинкарнация». «Только не после смерти, а здесь, при жизни». Она протягивает мне руку, и я ее пожимаю.