Михаил Салтыков-Щедрин - Том 11. Благонамеренные речи

• Название: Том 11. Благонамеренные речи
• Автор: Михаил Салтыков-Щедрин
• Издательство: Художественная литература
• Жанр: Классическая проза
• Год: 1971

Настоящее Собрание сочинений и писем Салтыкова-Щедрина, в котором критически использованы опыт и материалы предыдущего издания, осуществляется с учетом новейших достижений советского щедриноведения. Собрание является наиболее полным из всех существующих и включает в себя все известные в настоящее время произведения писателя, как законченные, так и незавершенные.

«Благонамеренные речи» формировались поначалу как публицистический, журнальный цикл. Этим объясняется как динамичность, оперативность отклика на те глубинные сдвиги и изменения, которые имели место в российской действительности конца 60-х — середины 70-х годов, так и широта жизненных наблюдений. Сфера их объемлет здесь и исключительно быстрые процессы капитализации пореформенной России, и судьбы помещичьего хозяйства после реформы 19 февраля 1861 года, и состояние народных нравов, и повседневный, обывательский провинциальный быт.

http://ruslit.traumlibrary.net

---

Именно здесь, в рассуждениях о «принципе обуздания» и «лгунах», — ключ к циклу, к уяснению его конечного замысла. «Освободиться от «лгунов» — вот насущная потребность современного общества», — утверждает Салтыков. Уничтожить принцип «обуздания», разрушить, скомпрометировать, убить всю «ложь», которая под видом «основ», «устоев» и «краеугольных камней» опутывает, придавливает сознание «простеца», то есть народных масс, погружая их в пучину бессознательности, — единственный путь к освобождению народа, к спасению общества.

В защиту интересов «простеца», ради освобождения его от оков лжи, от власти «призраков», ради пробуждения в нем сознательности, гражданской, революционной активности Салтыков и подвергает беспощадному анализу всю идеологическую, духовную систему координат современного ему общества. Убежденный просветитель-демократ, свято веривший в неодолимую силу истины, знания, человеческого разума, как и все шестидесятники, он считал главной бедой истории — бессознательность народных масс, а главной виной тому — все то, что обуславливает недостаток сознательности в массах. Отсюда — просветительский пафос разоблачения всех форм и видов официальной и внеофициальной лжи и фальши «краеугольных камней», которым пронизаны «Благонамеренные речи». Отсюда — центральный вывод книги: «…Никто так не нуждается в свободе от призраков, как простец, и ничье освобождение не может так благотворно отозваться на целом обществе, как освобождение простеца».

3

Аморализм «благонамеренной» «морали», бездуховность ходячей «нравственности», распад элементарных бытовых, личных, семейных связей и отношений, освященных всевозможными «алтарями» и «союзами», — с этого начинает писатель исследование современных ему «благонамеренных речей». Первый, хронологически, рассказ данного цикла — «Семейное счастье», написанный, как уже указано, еще в 1863 году, посвящен «семейному союзу», — изначальному «краеугольному камню» официальной системы идеологии и нравственности. Помещица Марья Петровна Воловитинова, о семействе которой идет речь в рассказе, женщина очень почтенная: соседи знают ее за чадолюбивейшую из матерей, а местный священник ставит ее богоугодие и благонамеренность всей округе в пример. Но какое же море ненависти, зла, взаимного подсиживания и полного отчуждения под тонким покровом лицемерия и ханжества властвует в ее семье!

Это поразительное «двоегласие» Салтыков раскрывает в ряде очерков, исследующих «благонамеренную» мораль. В очерке «Еще переписка» перед читателем предстала еще одна «маменька» — Натали Проказнина и ее любезный сын, родной брат по духу Феденьке Воловитинову, Сергей Проказнин. От изображенных Салтыковым жизненных отношений пахнуло таким букетом грязи, растления и пошлости, что либеральная и реакционная критика обвинила сатирика в очернительстве и цинизме. «И откуда взял автор такую фигуру, как мадам Проказнина? где он ее видел? Откуда он взял такие уродливые отношения матери к сыну, — словом, где та натура, с которой г. Щедрин списал эти гадкие лица, которые, во всяком случае, типического не имеют ровно ничего?» — спрашивал, к примеру, в «Гражданине» автор «Заметок досужного читателя»[493].

Это были типичные для реакционной печати «благонамеренные речи». Лицемерию и ханжеству двуличной охранительной морали Салтыков посвятил очерк «По части женского вопроса». Герой этого очерка, консервативный либерал Тебеньков, «даже не либерал, а фрондер, или, выражаясь иначе: почтительно, но с независимым видом лающий русский человек», усматривает поругание «над женской стыдливостью» даже в стремлении женщин учиться в Медико-хирургической академии или слушать в университете лекции Сеченова по физиологии. Он видит в этом нарушение «приличий», — а «приличия», говорит Тебеньков, это — «краеугольный камень». У Тебенькова есть своя собственная теория разрешения женского вопроса: с его точки зрения, «женский вопрос» в светском обществе давно уже решен; дамы света «разрешили этот вопрос практически, каждая сама для себя». Разрешили его как раз по канонам морали мадам Проказниной — той самой, в которой Тебеньков, то есть публицист «Гражданина», не захотел увидеть ничего «типического». Почему? Тебеньков из «Благонамеренных речей» так отвечает на этот вопрос: «…Зачем подрывать то, что и без того стоит еле живо, но на чем покуда еще висит проржавевшая от времени вывеска с надписью: «Здесь начинается царство запретного»? Зачем публично и с каким-то дурным шиком вторгаться в пределы этого царства, коль скоро мы всем этим quasi-запретным можем пользоваться под самыми удобными псевдонимами?»

Благонамеренные блюстители «общественной нравственности», утверждает Салтыков, сами не дорого ценят ее и на «основы» плюют. «Но для черни, mon cher, это неоцененнейшая вещь! — рассуждает Тебеньков. — Представь себе, что вдруг все сказали бы, что запретного нет, — ведь это было бы новое нашествие печенегов!»

В этих словах истинная подоплека «семейного союза», а точнее — всей системы благонамеренной морали. Охранители-моралисты узурпировали самую «первозданную азбуку» человеческих взаимоотношений, надругались над элементарными нормами общечеловеческой нравственности. Самую азбуку нравственности они превратили в средство обуздания народных масс; «свойства этой азбуки таковы, что для меня лично она может служить только ограждением от печенежских набегов», — признается Тебеньков.

«Обуздание» «простеца» — в этом видит Салтыков суть союзов «семейного», «гражданского» и «государственного», всех «краеугольных камней», лежащих в основании современного ему общества. Такой конкретно-исторический подход резко противоречил идеалистической концепции государства (которой сам Салтыков отдал некоторую дань — см. стр. 616) и в особенности казенной идеологии, гласящей, что если семья — «святыня», то государство — воплощение «высшей идеи правды» и справедливости. Теория надклассового характера эксплуататорского государства, стремление представить самодержавие в качестве высшего блага народа, защитника и рачителя его интересов, воплощения «правды и справедливости», было еще одной возвышенной ложью, одним из тех «краеугольных камней», которые официальные «лгуны» усердно бросали в голову «простеца».

Исследование истинного содержания государственности в условиях самодержавно-крепостнической России писатель начинает очерком «Охранители». Здесь внимание писателя привлекают «столпы» отечественной государственности самых разных рангов и масштабов, «охранители» «основ» и «устоев», — с их собратьями по духу мы встречаемся также в «Круглом годе» и в других произведениях Салтыкова.

Открывается эта выразительная галерея фигурой Сергея Иванова Колотова, сельского исправника с наружностью совершенно приличной, даже джентльменской, «бюрократа самого новейшего закала», играющего в «интересного и либерального собеседника», способного и об «основах» поговорить, и над собой поиронизировать. Но в сущности, замечает Салтыков, это был «все тот же достолюбезный Держиморда <…> Почищенный, приглаженный, выправленный, но все такой же балагур, готовый во всякое время и отца родного с кашей съесть, и самому себе в глаза наплевать…»

И далее следует характеристика русской бюрократии в целом, как некоей «неразрешимой психологической загадки», разгадку которой Салтыков видит в продажности и корыстолюбии русской бюрократии, в ее цинизме, в отсутствии у нее тех самых «основ», которые она была призвана внедрять и охранять. Вот почему отличительным характером русской бюрократии, пишет он, является «ироническое отношение к самой себе».

«Бюрократу новейшего закала» исправнику Колотову не стоит труда признаться, что он «карьерист», правда несколько менее счастливый, чем его непосредственный начальник. Он иронизирует не только над собой, но и над «доброхотными ревнителями» политической «благонамеренности», которых «до пропасти развелось» в деревне вследствие реакции охранительных сил на подъем движения революционных народников в 70-е годы.

Колотов представляет автору «Благонамеренных речей» двух типичных представителей местных «доброхотов» в содействии сельской политической полиции: разорившегося помещика Терпибедова и попа-расстригу, отца Арсения. Эти «представители нравственного порядка», через коих исправник «сведения о настроении умов получает», — весьма колоритные типы в салтыковской галерее охранителей государственных устоев. Это уже полные и законченные отбросы общества, не способные вызывать никакого другого чувства, кроме брезгливости.

В своей характеристике «государственного союза» в «Благонамеренных речах» Салтыков исходит все из того же противоречия между «казаться» и «быть», между субъективными декларациями о предназначении «краеугольных камней» и их объективным общественным значением, исчерпывающимся выразительным словечком «обуздание». Салтыков исследует фиктивность, призрачность декларируемых ценностей «государственного союза» и одновременно обличает истинный его смысл: политическое, нравственное и духовное закабаление страны. Оба эти аспекта «государственного союза» неразрывно связаны между собой, как содержание и функция; государственная идея в условиях самодержавно-крепостнической России выродилась в принцип «обуздания», а потому утратила свое первоначально-разумное, исторически закономерное основание. Самодержавная государственность, основанная на насилии («обуздании»), не выдерживает проверки ни разумом, ни человечностью, она антигуманна в своей основе. Разнообразные и разнокалиберные типы «охранителей» этих устоев, конкретно воплощающих идею «государственного союза», наглядно показывают выморочность и бесчеловечность этой «идеи», как она проявляет себя в царско-полицейской России.