Исроэл-Иешуа Зингер - Чужак

• Название: Чужак
• Автор: Исроэл-Иешуа Зингер
• Издательство: Текст, Книжники
• Жанр: Классическая проза
• Год: 2011
• ISBN: 978-5-7516-0884-2, 978-5-9953-0106-6

Имя Исроэла-Иешуа Зингера (1893–1944) упоминается в России главным образом в связи с его братом, писателем Исааком Башевисом. Между тем И.-И. Зингер был не только старшим братом нобелевского лауреата по литературе, но, прежде всего, крупнейшим еврейским прозаиком первой половины XX века, одним из лучших стилистов в литературе на идише. Его имя прославили большие «семейные» романы, но и в своих повестях он сохраняет ту же магическую убедительность и «эффект присутствия», заставляющие читателя поверить во все происходящее.

Повести И.-И. Зингера рисуют широкую панораму еврейской жизни в начале XX века от польских местечек до Нью-Йорка. Но в центре каждой повести — простой человек, сопротивляющийся давлению общества и обстоятельств, побеждающий или гибнущий в этой борьбе.

---

Но и Шолем Мельник был не меньше увлечен своими планами новой жизни, с которой он вдруг столкнулся лицом к лицу.

Располагая теперь свободными днями, долгими, свободными днями, с которыми он не знал, что ему делать, Шолем уходил из дома не только на берег реки, как все эти годы, но и значительно дальше — куда глаза глядят. Не вынося города, к которому он не мог привыкнуть даже после стольких лет, прожитых в нем, испытывая отвращение к каменным зданиям, к элам, проходившим по их улице, к толчее, давке, сутолоке, уличному движению, спешке, но больше всего — к стенам, серым стенам, которые он долгие годы красил, отравляя этим свою кровь, он выбирался на пустоши, на берег океана, в парки, в Бэттери[176], туда, где идут, сопровождаемые чайками, корабли. Вдали возвышалась гигантская железная дама с факелом в поднятой руке. Гудели пароходы, сообщая о том, в какие дальние страны они идут. На берегу суетились голуби, ворковали, слетались к ногам Шолема, даже садились ему на плечи. Свежий ветерок, мягкие удары волн о берег, воркование голубей, крики чаек убаюкивали его, погружали в сон. Шолем растягивался на траве, чего не делал уже много лет, с тех пор как покинул свое местечко, и засыпал в сладостной истоме. Едва его глаза слипались, он сразу оказывался у себя в Грабице. Он видел их домик, который хоть и крыт гонтом, как большинство еврейских домов в местечке, но стоит на отшибе, ближе к деревне, чем к местечку. Полдома, где держат коров, и вовсе крыты соломой, как все крестьянские хаты. За домом растут высокие мальвы. По шестам вьется фасоль, завитая, как раввинские пейсы. Ровные грядки картофеля, капусты, моркови, лука, петрушки и других овощей тянутся одна за другой. Головки мака клонятся на тонких стеблях. Над грядками стоят его сестры в подоткнутых платьицах, пропалывая сорняки и вскапывая землю. На каждом столбе их плетня сохнут развешанные матерью глиняные горшки или выстиранные рубахи. Он, Шолем, колет дрова. Вечером он выходит навстречу отцу. Отец гонит домой корову, которую купил в деревне у крестьянина. Отец отдает Шолему веревку, привязанную к рогам коровы. У двери дома уже сидит на низенькой скамеечке мать и доит коров. В вечерней тишине струйки молока мягко и мирно звенят в подойнике. Летом он нанимается сторожить поповский сад. Как только начинают краснеть первые вишни, Шолем перебирается в сад и живет там в шалаше. Вечером он обходит сад с палкой в руке, стережет его и громко свистит, чтобы отбить у воров желание перелезать через плетень. Сердце начинает ныть у Шолема Мельника, когда он пробуждается от этих снов и понимает, что должен вернуться в Вильямсбург.

Однажды, когда поросшая травой земля особенно раздразнила его запахом гниющих корней и неизбывного покоя, ему стало ясно, что он должен вернуться к ней, к земле, осесть на ней, обрабатывать ее и жить ее плодами, как делали его родители, деревенские евреи, как делал он сам по ту сторону океана.

Вначале он испугался своей дерзкой мысли: начать новую жизнь после стольких лет городского ярма. Но чем больше он об этом думал, тем ближе и милее становилась ему эта дерзкая затея. Он даже увидел знак воли Божьей в том, что его кровь испортилась, чтобы он, Шолем Мельник, ступил на новый путь. Всякому тугодуму новая мысль дается трудно, но уж если далась, то застревает в голове, точно гвоздями прибитая. Так было и с Шолемом Мельником, когда он решил вернуться к земле. Никого не спросив, он отправился в горы разведать окрестности: останавливался у криво написанных объявлений о фермах, выставленных на продажу, беседовал с фермерами у дверей их амбаров. Маклеры, занимающиеся продажей ферм, разнюхали о новом покупателе и стали водить его от фермы к ферме. Шолем искал местность как можно более отдаленную, как можно более заброшенную и ненаселенную. Каждый крик петуха, каждое гавканье собаки, каждое мычание коровы наполняло его томлением и радостью. С душевной нежностью гладил он крупы лошадей, протягивал ладонь телятам, чтобы те лизнули ее. Он долго присматривался, размышлял и колебался и, наконец, после многих дней хождения вокруг да около остановил свой выбор на ферме в Оуквиле, которая больше, чем другие фермы, была обособлена, задвинута в горы.

Приняв решение, он втайне ото всех зашел в банковскую контору, в которой со времени женитьбы оплачивал страховку жены и детей, и взял кредит на несколько сотен долларов. Как его отец при покупке коровы, Шолем несколько раз ударял по рукам с фермером, прежде чем отсчитал ему пять сотен долларов наличными, а на оставшиеся деньги взял моргедж[177]. Несколько стаканчиков сидра, которыми его почтила фермерша, были выпиты за удачную сделку и очень его воодушевили. Поздним вечером, едва переступив порог своего дома, он развязал галстук, душивший его переполненное радостью тело, и рассказал жене о сделке.

— Знаешь, Бетти, я купил ферму, — сказал он так спокойно, будто купил какую-то домашнюю ерунду.

Хотя Бетти знала, что ее муж далек от того, чтобы разыгрывать ее, она все-таки рассмеялась над его неожиданной шуткой.

— Лишь бы не Вильямсбургский мост, — отшутилась она, разрезая сочный помидор на тарелке.

Но Шолем не шутил, он говорил серьезно.

— Это в Оуквиле, — продолжал он спокойно, — к тому же задешево. Сегодня, с Божьей помощью, закончил…

Бетти увидела, что муж не шутит, и застыла, не в силах выпустить ни помидор из левой руки, ни нож — из правой.

— Мамочка! — принялась она звать в испуге, хотя мать жила через улицу и не могла ее слышать. — Мамочка!

Маленькая Люси с трудом вытащила у матери из руки зажатый нож. Бетти бросилась на кровать, как в тот раз, когда она обнаружила, что беременна вторым ребенком в девятнадцать лет. Зарыв голову в подушки, она оплакивала свои разбитые надежды, свой ланчонет, электрические лампы, веселых клиентов, кассовый аппарат и все прочее, что уже было у нее в руках и вдруг испарилось.

— Боже, почему я так несчастна? — вопрошала она в своем женском горе. — Почему? Почему?

Люси утешала ее, целовала, ласкала. Но Бетти не давала себя успокоить. Она совсем залилась слезами, когда Бен, ее сын, встал на сторону отца, против нее, матери.

— Stop it, та![178] — закричал на нее Бен, не терпевший женских слез, решительно и с угрозой, необычной для его юных лет. — Прекрати, говорю!

Сразу же после этого он подошел к отцу и товарищески похлопал его по плечу.

— Ты правильно сделал, папа, — похвалил его Бен, — и я поеду с тобой.

С этого дня в семье Мельников начался большой раздор. Она разделилась пополам: с одной стороны, в горном захолустье были Шолем с сыном Беном; с другой стороны, в Вильямсбурге — Бетти с дочерью Люси. Сколько бы Шолем ни пытался воссоединить свою семью на землях Оуквиля, он ничего не мог добиться. Каждая новая встреча с Бетти заканчивалась очередным разрывом и ссорой.

4

Хотя мнение мистера Феферминца, переплетчика, не имело почти никакого веса в его доме ни в глазах жены Гени, ни даже в глазах дочерей, он тем не менее не переставал говорить, подкрепляя свои речи стихами из Писания, и настаивать на том, что не дело разрушать семью, что грех отрывать мужа от жены, брата от сестры.

— Геня, Бог плачет над такими вещами, — упорствовал мистер Феферминц.

Геня, как всегда, не хотела слушать проповеди мужа, которые в ее глазах выглядели отсталыми и «зелеными», и посылала мистера Феферминца в его маленькую синагогу. Но мистер Феферминц пропускал отповедь жены мимо ушей и продолжал стоять на своем. Каждый раз, когда дочери заходили к родителям, он снова и снова говорил, умолял, приводил примеры из книг и наседал на дочерей, чтобы те вмешались и помирили мужа с женой, чтобы дело не дошло, не дай Бог, до развода. Геня, желая защитить свою бейби, на глазах у собственного мужа и дочерей украла добрых пять лет из Беттиного возраста, чтобы показать, какую удачную партию может составить ее дочь, как только она избавится от своего гринхорна.

— Ничего, женщина в тридцать лет еще найдет приличного мужа, — утверждала она, — она будет нарасхват.

— Тридцать или тридцать пять, — намекал мистер Феферминц на полдесятка похищенных лет, — но мать двух взрослых детей — это не девушка на выданье. Она разобьет жизнь себе, своему мужу и детям.

На исходе субботы он даже стал наведываться к своим американским зятьям и внушать им, что они должны вмешаться в эту ситуацию. Чтобы избавиться от стариковских визитов, проповедей и попреков, зятья, опытные бизнеслайт, переговорили со своим женам о том, что the old man[179] прав и Бетти должна поехать к своему мужу. Как настоящие бизнеслайт, они держали в голове и то, что для них будет выгодней, если у их бедной свояченицы появится кормилец и она перестанет сидеть на шее у богатых родственников. Геня не решилась перечить своим преуспевающим зятьям и уступила. После долгих уламываний, споров и возражений мистер Феферминц довел дело до переговоров между дочерью и зятем.