Владимир Маяковский - Пощечина общественному вкусу

• Название: Пощечина общественному вкусу
• Автор: Владимир Маяковский
• Издательство: Издание Г. Л. Кузьмина
• Жанр: Поэзия
• Год: 1912

«Пощёчина общественному вкусу» — первый поэтический сборник кубофутуристов (поэтическая группа «Гилея»), вышедший 18 декабря 1912 года.

Прилагавшийся к сборнику манифест, через четыре месяца повторно выпущенный уже как листовка, отрицал все прежние эстетические ценности и в нарочито эпатажной форме заявлял о разрыве с существующей литературной традицией. Текст манифеста был сочинён Бурлюком, Кручёных, Маяковским и Хлебниковым в течение одного дня в гостинице «Романовка» в Москве.

http://ruslit.traumlibrary.net

---

Наконец последняя лампа, лампа моей комнаты, комнаты светоносца. Ровно шипит светильня и геральдический дракон герба кидает косую язвительную тень. Я остался один и только верный лар жмется к онемевшим коленам. Усталый и бездумный приник взором к домовитому огню, внимая его заботливый голос и вздрагивая при жестоком взвизгивании снаружи.

Огонь шепчет древние заклятия и дремучие речи, усыпляя волнение. Тонкие сырые нити незримо растут из пламени и своей паутиной заплетают мою неподвижную фигуру и верного лара. Изнемогая и потрескивая плетет умирающий паук серый кокон тихого света. Трясет сладкими лапками легкую колыбель, застывая под дикою тьмою.

Серым дождливым утром я нашел его обожженным у догоравшей свечи на ночном столике.

Давид Бурлюк

Садовник

Изотлевший позвоночник
Рот сухой и глаз прямой,
Продавец лучей — цветочник
Вечно праведный весной.

Каждый луч — и взял монету,
Острый блеск и черный креп
Вечно щурил глаз ко свету
Все же был и сух и слеп!

«Со стоном проносились мимо…»

Со стоном проносились мимо,
По мостовой был лязг копыт.
Какой-то радостью хранимой,
Руководитель следопыт —

Смотрел, следил по тротуарам
Под кистью изможденных звезд
Прилежный, приставая к парам
И озирался окрест…

Что он искал опасным оком?
Что привлекло его часы —
К людским запутанным потокам,
Где следопыты только псы,

Где столько скомканных понятий
Примет разнообразных стоп
И где смущеннее невнятней
Стезя ближайших из особ.

«Рыдаешь над сломанной вазой…»

Рыдаешь над сломанной вазой,
Далекие туч жемчуга
Ты бросила меткою фразой
За их голубые рога.

Дрожат округленные груди,
Недвижим рождающий взгляд
Как яд погребенный в сосуде
Отброшенный весок наряд.

Иди же я здесь поникаю
На крылья усталости странной;
Мгновеньем свой круг замыкаю
Отпавший забавы обманной.

«Убийство красное…»

Убийство красное
Приблизило кинжал,
О время гласное
Носитель узких жал

На белой радости
Дрожит точась рубин
Убийца младости
Ведун ночных глубин

Там у источника
Вскричал кующий шаг,
Лик полуночника
Несущий красный флаг.

«Зазывая взглядом гнойным…»

Зазывая взглядом гнойным
Пеной желтых сиплых губ
Станом гнутым и нестройным
Сжав в руках дырявый куб

Ты не знаешь скромных будней
Брачных сладостных цепей
Беспощадней непробудней
Средь медлительных зыбей.

Василий Кандинский

Четыре маленьких рассказа из его книги «Klange» (изд. R. Piper A. Co, Munchen)

Клетка

Оно было разорвано. Я взял оба конца в обе руки и плотно их друг к другу держал. Вокруг росло что-то. Вплотную вокруг меня Но видно не было ничего.

Я думал, что ничего и не было. А вперед двинуться не мог. Я был как муха в опрокинутом стакане.

Т.-е. ничего видимого, а не прорвешься. Было даже пусто. Прямо передо мной стояло дерево, вернее сказать деревцо. Листья как ярь-медянка зеленые. Плотные как железо и как железо твердые. Маленькие кроваво светящиеся яблочки висели на ветках.

Вот все что было.

Видеть

Синее, Синее поднималось, поднималось и падало.

Острое, Тонкое свистело, вонзалось, но не протыкало.

По всем концам грохнуло. Толстокоричневое повисло будто на все времена.

Будто. Будто.

Шире расширь свои руки.

Шире. Шире.

А лицо свое покрой красным платком.

И может быть, еще ничего не сдвинулось: только ты сдвинулся.

За белым скачком белый скачок.

А за этим белым скачком еще белый скачок.

И в этом белом скачке белый скачок. В каждом белом скачке белый скачок.

Вот то то и не хорошо, что ты не видишь Мутное: в Мутном то оно и сидит.

Отсюда-то все и начинается . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .Треснуло . . . . . . . . . . . .

Фагот

Совсем большие дома рушились внезапно. Маленькие дома оставались невредимы.

Толстое, твердое, яйцеобразное оранжевое облако повисло над городом вокруг. Казалось, оно повисло на остром конце длинного креста высокой худой колокольни и светило фиолетовым светом.

Сухое, голое дерево поднимало к голубому небу свои дрожащие трясущиеся длинные ветви. Оно было черно, как дыра в белой бумаге. Четыре маленьких листа дрожали временами. А было безветренно-тихо.

А когда приходила буря и сметала какой-нибудь толстостенный дом, тонкие ветви не дрожали. Маленькие листья делались жесткими, будто из железа вылиты.

Прямой линией пролетала в воздухе стая ворон над городом.

И опять внезапно все стало тихо.

Оранжевое облако исчезло. Режуще-синим стало небо. Город сине-желтым до слез.

И в этом покое звучал только один звук: удары копыт. Тут все знали, что по совершенно пустым улицам блуждает совершенно одна белая лошадь. Этот звук звучал долго, очень долго. А потому и нельзя было никогда точно сказать, когда он прекращался. Как сказать, когда наступает покой?

От тяжких, длинно растянутых, нисколько не выразительных, безучастных, долго, долго в глубинах, в пустоте шевелящихся звуков фагота все постепенно делалось зеленым. Сначала глубоко и слегка грязноватого оттенка. Потом все светлее, холоднее, ядовитее, еще светлее, еще холоднее, еще ядовитее.

Дома росли кверху и делались уже. Все склонялись к одной точке направо, где, быть может, было утро.

Как бы стремление к утру намечалось.

И еще светлее, еще холоднее, еще ядовитее делались небо, дома, мостовая и люди, шедшие по ней.

Они шли непрестанно, непрерывно, медленно, перед собой глядя неизменно. И всегда одни.

А тому соответственно увеличивалось голое дерево большой роскошной кроной. Высоко сидела эта крона и форма ея была плотной, колбасообразной, кверху выгнутой.

И только эта крона одна была так ярко-желта, что не выдержать бы этого ни одному сердцу.

Хорошо, что никто из там внизу идущих не увидел этой кроны.

Только фагот стремился обозначить этот цвет. Он поднимался все выше и ярким и носовым стал его напряженный звук.

Как хорошо, что фагот не мог достичь этого тона.

Почему?

«Никто оттуда не выходил.»

«Никто?»

«Никто.»

«Ни один?»

«Нет.»

«Да. А как я проходил мимо, один всё-таки там стоял.»

«Перед дверью?»

«Перед дверью. Стоит и руки расставил.»

«Да! Это потому, что он не хочет никого впустить.»

«Никто туда не входил?»

«Никто.»

«Тот, который руки расставил, тот там был?»

«Внутри?»

«Да, внутри.»

«Не знаю. Он руки расставил только затем, чтоб никто туда не вошел.»

«Его туда поставили, чтоб никто туда внутрь не вошел? Того, который расставил руки?»

«Нет. Он пришел сам, стал и руки расставил.»

«И никто, никто, никто оттуда не выходил?»

«Никто, никто.»

Алексей Крученых

«Старые щипцы заката…»

старые щипцы заката
  заплаты

рябые очи
смотрят
смотрят
на восток

нож хвастлив
взоры кинул
и на стол
как на пол
офицера опрокинул
умер он

№ восемь удивленный
камень сонный
начал гла́зами вертеть
и размахивать руками
и как плеть
извилась перед нами
салфетка

синяя конфетка
напудреная кокетка
на стол упала метко
задравши ногу
покраснела немного
вот представление
дайте дорогу

офицер сидит в поле
с рыжею полей
и надменный самовар
выпускает пар
и свистает
рыбки хдещут
у офицера
глаза маслинки
хищные манеры,
губки малинки
глазки серы
у рыжеи поли
брошка веером
хорошо было в поле

потом все изменилось
как ответа добился
он стал большой
и тоже рыжий
на металл оперся
к нему стал ближе
от поли отперся
не хотел уже рыжей
и то ничего что она гнулась
все ниже ниже
и мамаша его все узнала
полю рыжую еще обругала
похвалила лаская нахала
так все точно знала
рыжая поля рыдала.

примечание сочинителя —
  влечет мир
      с конца
в художественной внешности он
выражается и так: вместо 1–2–3
события располагаются 3–2–1 или
3-1–2  так и есть в моем
   стихотворении

Владимир Маяковский