Томас Бруссиг - Солнечная аллея

• Название: Солнечная аллея
• Автор: Томас Бруссиг
• Издательство: CЛOBO/SLOVO
• Жанр: Современная проза
• Год: 2004
• ISBN: 5-85050-828-7

Томас Бруссиг (p. 1965) — один из самых известных писателей Германии. Бруссиг родился в Восточном Берлине. Окончив школу, работал грузчиком в мебельном магазине, смотрителем в музее, портье в отеле. После объединения Германии поступил в университет, изучал социологию и драматургию. Первый же роман «Герои вроде нас» (1995) принес ему всемирную славу. Вторая книга Бруссига, повесть «Солнечная аллея» (1999) блистательно подтвердила репутацию автора как изобретательного, остроумного рассказчика. За нее писатель был удостоен престижной премии им. Ганса Фаллады. Герои повести, четверо непутевых друзей и обворожительная девушка, в которую они все влюблены, томятся за Берлинской стеной, изредка заглядывая за нее в большой свободный мир. Они тайком слушают запретные песни своих кумиров «Rolling Stones», мечтают о настоящих джинсах и осваивают азы модной философии экзистенциализма.

---

— Да-да, все правильно.

Они были вдвоем, в тесноте и в темноте. Еще ни разу он не был настолько к ней близко. Мирьям вскинула на Миху глаза, потом повернулась к нему спиной и мигом стянула с себя футболку. Под футболкой на ней ничего не было.

— Чур, не подсматривать! — шепнула она, хихикнув, а у Михи даже дыхание перехватило, настолько он обалдел.

Мирьям тем временем извлекла из полиэтиленового пакета синюю блузку Союза свободной немецкой молодежи и быстренько ее на себя набросила. И, даже не успев толком застегнуться, уже снова к Михе повернулась. Тот все еще сидел ни жив, ни мертв.

— Ну? — прошептала Мирьям. — Ты-то чем отличился?

— Что-что? — переспросил Миха, который от волнения плохо слышал, а соображал и того хуже.

— Ну, я имею в виду, тебя ведь тоже приговорили?

— Ах вон что, ну конечно! — обрадовался Миха, тут же перестав шептать и заговорив почти в полный голос, так что каждый, кто в зале еще не совсем заснул, при желании вполне мог его расслышать. — Я на самого Ленина посягнул, а вдобавок еще и на партию, и на рабочий класс. Представляешь, что тут началось?

Но чем больше пыжился Миха показать себя с самой выгодной стороны, тем заметнее Мирьям скучнела.

— Они так-у-ую разборку мне устроили, меня уже почти…

— А на западе целуются совсем по-другому, — проговорила вдруг Мирьям таким мечтательным голосом, что Миха только сглотнул и разом умолк. — Прямо так и разбирает кому-нибудь продемонстрировать, — шепнула она и снова захихикала. А потом вдруг перестала хихикать — словно ее идея осенила. И Миха сразу догадался, какая именно это идея. А в каморке за сценой теснотища, отступить некуда. В темноте он вдруг ясно и совсем близко различил ее полные, влажно поблескивающие губы. Она придвигалась к нему очень медленно, он чувствовал, как под синей форменной блузкой вздымаются и опадают тугие полушария ее грудей, как застилает все вокруг благоуханный дурман. И закрыл глаза, успев только подумать: «Все равно никто не поверит…»

Но именно в эту секунду активистка завершили спою речь, и на трибуну вызвали Мирьям. И хотя в комнатушке за сценой было темно, однако не настолько, чтобы разочарование в глазах Михи можно было не заметить.

— Ничего, продемонстрирую как-нибудь в другой раз, — сказала Мирьям, хихикнув напоследок, после чего вышла на трибуну и бодро произнесла речь о том, что парни, которые на три года уходят в армию, кажутся ей особенно мужественными, и лично она, конечно же, такому мужчине готова все три года хранить верность. Эрдмуте Лёффелинг удовлетворенно кивала. И только один Миха из-за сцены видел, как Мирьям, произнося всю эту дребедень, держит за спиной скрещенные пальчики.

Сам же Миха, почти сподобившийся поцелуя, пребывал от этого «почти» в таком обалдении, что после первых же фраз начал отклоняться от заготовленного текста своей речи.

— Дорогие товарищи, друзья! Я хотел бы сказать о том, насколько важно в наши дни знать произведения основоположников единственного в мире подлинно научного мировоззрения. Все их помыслы были пронизаны великой, поистине бессмертной любовью. — И, едва Миха произнес это слово, взор его блаженно просиял, и он, позабыв обо всем на свете, зашелся вдохновенной тирадой: — Любовью, которая наделяла их силой и непобедимостью и окрыляла, как бабочек, помогая вылупиться из кокона, в котором все они тоскливо прозябали, и в свободном, счастливом парении витать над нашим прекрасным миром, над солнечными лугами, полными самых дивных душистых цветов и самых пленительных красок…

Тревожно оглянувшись по сторонам, Толстый тихо спросил:

— Мужики, ему в еду ничего не подмешали, а?

На что Марио только шепнул:

— Если подмешали, я бы тоже не отказался попробовать.

Воодушевление Михи имело следствием то, что, закрывая вечер, Эрдмуте Лёффелинг в своей коротенькой заключительной речи даже задалась вопросом: «Может ли революционер быть страстным?», чтобы тут же дать на него твердый ответ: «Да, революционер может быть страстным!»

И не удержи Марио Миху силой, тот непременно бы вскочил и с сияющим взором выкрикнул бы на весь зал: «Да! Да! Так давайте же и мы жить более страстно!»

После собрания Миха подошел к Мирьям и сказал ей так, чтобы никто не услышал:

— А я видел, как ты во время своей речи пальчики скрестила.

— Да? — только и спросила Мирьям. — Значит, это наш с тобой секрет.

И, оставив Миху стоять столбом, упорхнула к выходу.

Тут Михе почудилось, что он слышит знакомый сытый рокот «АВО». Он кинулся на улицу, но успел увидеть лишь спину Мирьям на заднем сиденье умчавшегося мотоцикла. Однако в тот вечер уже ничто не могло поломать ему кайф, даже очередная проверка документов, которую учинил ему участковый.

«Она обещала мне поцелуй, она обещала мне поцелуй!» — ликующе повторял он про себя всю дорогу. И только возле дома, зная, что мать наверняка смотрит на него из кухонного окна, постарался взять себя в руки.

ГДЕ ВСЕ ГАЛДЯТ НАПЕРЕБОЙ

Мать Михи звали Дорис, и она любила повторять: «Только на мне вся лавочка и держится!» В сущности, так оно и было. А под «всей лавочкой», кроме Михи, подразумевались еще его брат Бернд и сестра Сабина, оба старше Михи.

Сейчас Бернд служил в армии, хотя ему едва не удалось отвертеться. Штука в том, что его угораздило родиться 29 февраля. А в армии, судя по всему, считалось, что в феврале всегда и при всех обстоятельствах дней только двадцать восемь, и точка. Короче, повестку на освидетельствование Бернд не получал ни разу. И когда в газете вдруг появилось объявление: родившиеся в такие-то годы обязаны пройти медицинское освидетельствование для призыва на военную службу, Бернд поначалу решил это дело просто проигнорировать:

— Никто не вправе требовать, чтобы я каждый день читал газету! — кипятился он. — Ни одна собака меня не хватится, это дело в жизни не всплывет.

Мама Михи, госпожа Куппиш, уже тогда отличавшаяся некоторой боязливостью, только и заметила:

— Такие дела всегда всплывают.

Словом, Бернд все-таки отправился в военкомат. И выложил газету на стол призывной комиссии со словами:

— Добрый день! Вот, пришел по вашему объявлению.

Офицеры из призывной комиссии юмор Бернда не оценили и незамедлительно принялись на него орать:

— Оставить шуточки! У нас тут другие порядки. Не только в любом, но и во всяческом отношении!

Они припугнули Бернда диктатурой пролетариата, объявив ему, что он и так уже переступил все границы — «не только дозволенного, но и вседозволенного».

Когда Бернд вернулся с освидетельствования, он только про одно и рассказывал: до чего «чудно они все там разговаривают». Но едва в армию загремел, тамошнюю странную манеру изъясняться сам очень быстро усвоил. Так что когда он в отпуск приехал, Куппиши узнали своего сына и брата с совершенно неожиданной стороны. Вместо того чтобы, как раньше, спросить: «Когда, наконец, мы будем ужинать?», — он вопрошал: «Жрачку когда-нибудь дадут?» А когда его спросили, как ему понравилось в театре, в ответ прозвучало примерно вот что: «По выдвижении в зрительный зал занял заданную позицию в восьмом ряду. В остальном без происшествий». Ясное дело, домашних это обеспокоило, но виду они не подавали. «Это у него временное, — так они решили. — Само пройдет».

Хотя Бернд и трубил в армии, без него в тесной квартире ничуть не стало просторней. Жить дома, как считал Миха, вообще дело нелегкое. Глава семейства, Куппиш-старший, работал на трамвае вагоновожатым, и ему приходилось частенько подниматься в такое время, когда обычные люди имеют обыкновение спать. Из-за тонкой перегородки до Михи доносились все звуки, которыми человек обычно начинает день. А поскольку график работы у господина Куппиша был нерегулярный, Миха никогда не знал, когда у отца выходной. Не то что отец Очкарика, тот был инженер и домой приходил каждый день без пяти пять, минута в минуту. Михе такая определенность казалась поистине райским блаженством. У Очкарика, к тому же, не было ни братьев, ни сестер. У Михи, напротив, помимо брата Бернда имелась сестра, тоже старшая, по имени Сабина. И она сейчас как раз вступила в пору, когда полагается иметь «постоянных партнеров», которых Сабина почему-то неизменно приводила домой жить. Впрочем, Сабина, похоже, принцип постоянства усвоила не до конца — она всякий раз приводила в дом нового постоянного партнера. Миха уже и по именам их не старался запоминать, говорил просто: «Сабинин очередной». Всякого постоянного-очередного Сабина любила столь пылко, что старалась подражать ему во всем. В итоге Куппиш - старший однажды застукал дочь, когда та писала заявление в партию. От возмущения и ужаса папа Куппиш чуть на потолок не полез (что в малогабаритной квартире было, пожалуй, не слишком трудно), но Сабина в оправдание только кивнула на очередного: