Василий Катанян - Современницы о Маяковском

• Название: Современницы о Маяковском
• Автор: Василий Катанян
• Издательство: Дружба народов
• Жанр: Биографии и Мемуары
• Год: 1993

---

В этом номере хорошие бывали у нас часы. И когда появлялись деньги — то обязательно был рислинг и финики. При этом можно было не обедать — это не обязательно.

Так вот, однажды рано утром я выхожу на минутку из комнаты Маяковского. Куда-то мы должны были идти вместе.

Вдруг в коридоре наталкиваюсь на минского знакомого моих родителей — очень фешенебельный поп в шелковой рясе, член Государственной думы. Живет в этой гостинице. Удивлен, встретив меня здесь. Говорю, что у меня тут подруга остановилась — заходила к ней. Расспрашивает о родителях, приглашает зайти к нему. Захожу. Сижу как на иголках — знаю, Маяковский ждет. Никак не нахожу предлога подняться и уйти.

Вдруг открывается дверь и на пороге Маяковский и во весь голос: "Сонка, я тебя ищу целый час, ушла и не сказала куда!"

"Подруга!!!" Я что-то пролепетала "батюшке", ошарашенному неожиданным явлением парня в желтой кофте, и выскочила в коридор.

В номере Маяковского мы очень смеялись, но мне было немножко не по себе.

Бывали в "Бродячей собаке". Помню вечер, когда Маяковский читал там стихи. Помню неуемную истерику какой-то дамы, — кажется, после стихов "А все-таки". Помню и свое собственное предельно нервное напряжение в этот вечер. Какая сила, громадная, внутренняя, была в этом юноше! Я в то время не знала о его (тогда уже прежней) юношеской политической деятельности. Но сила протеста и вызова буржуазному обществу, мещанству в его стихах чувствовалась потрясающе. В самой же мне бродили еще совсем неосознанные настроения очень неопределенных протестов, и поэзия Маяковского, хоть еще и очень ранняя, жгла, как раскаленное железо.

Помню доктора Кульбина [11] в "Собаке" и как я почему-то обиделась, когда он мне сказал, что я "очень приятная". "Вы бы еще сказали — приятная во всех отношениях". А Маяковский говорит — "глупая". К Маяковскому Кульбин относился с нежностью.

Помню одну ночь в "Собаке". Очевидно, было наводнение. Подвал "Бродячей собаки" был залит водой. "Собака" была закрыта, не было света. На полу лежали бревна и доски, чтоб можно было ходить. Никого не было, Пронин [12] был один, когда пришли мы с Маяковским. Потом еще кто-то подошел с девушкой, которую Пронин звал "Луной", а на самом деле она была Надя и училась в театральной школе.

Затопили камин. Жарили в камине баклажаны. Сидели у огня. Маяковский не позволял мне ходить по залитому водой полу и переносил меня на руках, шагая по бревнам. Нас принимали за брата и сестру и даже находили сходство. Мне нравилось это, потому что мне всегда больше хотелось быть сестрой. И из-за этого моего "пункта" было много тяжелого в то время, ненужного, омрачавшего нашу дружбу. Немножко я себя покалечила толстовством в самой ранней юности. А в эти годы я уж больше по привычке вегетарьянствовала, а в вопросах пола еще не избавилась от всякой чепухи. Ну, словом, мне хотелось быть сестрой, но и терять Маяковского не хотела.

Бывало и смешно, и трагично.

Помню в этом свете невеселую поездку в Финляндию. Зима. Под большими соснами в каком-то поселке — большой деревянный дом вроде пансиона. По-домашнему уютная комната, камин, керосиновая лампа. Маяковский сидит и пишет, а я на полу у огня сижу и все время боюсь, что он ко мне подойдет.

Помню, как он, внимательно приноравливаясь к моему вегетарьянству, заказывает ужин. Яичницу заказал. А я сидела и ждала, когда он уйдет…

Иногда он меня представлял так: "Сонечка — сестра". А потом, когда заканчивал "Владимира Маяковского", говорит: "Там есть Сонечка — сестра".

"Владимир Маяковский" в театре на Офицерской. Я уже знаю наизусть пролог, слышала в чтении Маяковского много раз. Вместе с Маяковским люблю старика с кошками. "Я — тысячелетний старик"… Часто читает: "Идите и гладьте — гладьте сухих и черных кошек!"… И голос свой слушает. И про найденную душу, что "вышла в голубом капоте", говорит: "Садитесь!.. Не хотите ли стаканчик чаю?"

Помню подготовку спектакля. Какая-то история вышла с профессиональными актерами, поэтому играла всяческая студенческая молодежь. Ставил сам, предлагал мне играть и что участникам заплатят по 30 рублей — сказал. Днем встречались на репетициях. Показывал декорации, щиты, на которых были люди и вещи. Запомнились "слезы", с которыми женщина была.

Помню одну встречу в театре. Я пришла позже Маяковского. Нашла его за кулисами. Он стоял в окружении каких-то людей и что-то горячо доказывал. Здороваясь, поцеловались. Потом говорил: "Мне нравится, что ты так просто меня целуешь, а они стоят и смотрят. Ты не похожа на барышню".

Спектакля в Петербурге ждали. На спектакле было много друзей и врагов. Театр был полон. Были театральные люди. Помню, как звучало каждое слово его, как двигался он. Скандала не было, и многие были разочарованы. В антракте после первого акта — стою в группе театральщиков. Сейчас никого из них вспомнить не могу, кроме Шора (или Шера?), известного тогда не то балетмейстера, не то танцовщика. Он взволнованно говорит о танце поэта в 1-м акте: "Ведь этого человека никто не учил, ведь это он сам сделал, — удивительно! Хорошо!"

А танец правда был сделан очень хорошо. Очень скупо, несколько движений, не беспорядочных, а собранных, очень выразительных. И еще — слышу — говорят об этом спектакле и о трагедии "Владимир Маяковский" как о значительном явлении, — и счастлива.

--

В 1913 году весной, когда я готовилась на аттестат зрелости, читала Юлия Цезаря, вперемежку со всеми писателями, поэтами современности, на улицах Минска появились афиши — "едет Сологуб"[13]. Сологуб в то время занимал довольно почетное место у меня на книжной полке. Была ранняя весна, была невероятная, жадная молодость! Я бежала домой и пела: "Едет Сологуб!"

Поздно ночью, когда все в доме спали, я написала большое письмо, в котором был дан "анализ" творений Сологуба с точки зрения восемнадцатилетнего человека. Приписано Сологубу было много: и любовь к человеку, и рвущаяся через край радость жизни, и борьба со старым бытом за новую жизнь, за чистоту человеческих отношений к человеческому телу и духу… через отрицание всяческой тьмы… Что-то, вероятно, очень сумбурное, но искреннее и неожиданное самому Сологубу.

С ним приехал прилизанный, с прямым пробором Игорь Северянин[14], который пел скрипучим неприятным голосом свои поэзы. Фешенебельные дамы, сидевшие с нами (я была с сестрой) в одном ряду, катались в истерике от смеха. Я сердито шикала на них, но и самой мне было довольно весело. Казалось новым, а поэтому защищалось. Все же мы с сестрой тоже подфыркивали. Уж очень голос был нехороший.

Письмо Сологубу я отдала до начала лекции, которую прочла Чеботаревская[15], и была немного разочарована, увидев розового, лысого, в бородавках человечка. Все же я ему сказала, что я его очень люблю. "Единственное выражение любви есть поцелуй", — возвестил он. И так как задерживающие центры у меня в этот момент не работали — я его поцеловала. Он познакомил меня с Северяниным, и Северянин обещал мне прислать "Громокипящий кубок".

Редактор местной либеральной газетки потом рассказывал мне, что Сологуб, прочтя мое письмо, кричал: "Дайте мне ее!" Но письмо было без подписи.

Уж очень, верно, было ему занятно увидеть себя в неожиданном для него самого ракурсе.

Осенью 1913 года в Петербурге я зашла к Северянину. Он подарил свой "Громокипящий кубок" с надписью "Софье Сергеевне Шамардиной — ласково и грустно автор И. Северянин". На поэзоконцертах его бывала редко, но домой к нему в тот сентябрь заходила. Было довольно грустно от грустного лица жены, от вздохов матери. Иногда плакал ребенок. И мать, и жена с ребенком, когда у Северянина кто-нибудь был, сидели в соседней комнате. Входить им в комнату Игоря было нельзя.

До встречи с Маяковским общество Северянина все же доставляло мне удовольствие. Девчонке нравилось его влюбленно-робкое отношение. Оно меня не очень волновало, скоро я стала принимать его как должное, тем более что почтительная влюбленность его меня не пугала. Бывало приятно забежать к Северянину, послушать приятные неволнующие стихи, выпить чаю с лимоном и коньяком, поговорить о поэтах. По Северянину, кроме Игоря Северянина в русской литературе было еще только два поэта — Мирра Лохвицкая[16] и Фофанов[17]. Потом был признан еще Брюсов. И однажды он нечаянно "открыл" Пушкина, прочитав "Я помню чудное мгновенье". Конечно, это был наигрыш.

В комнате бамбуковые этажерочки, маленький, какой-то будуарный письменный столик, за которым он бездумно строчил свои стихи. Очень мне не нравилось и казалось унизительным для поэта хождение его по всяким высокопоставленным салонам с чтением стихов.

После моего знакомства с Маяковским Северянин признал и Маяковского. Я уж не помню, как я их познакомила. Маяковский стал иногда напевать стихи Северянина. Звучало хорошо. Кажется, были у них общие вечера и на Бестужевских курсах. Смутно вспоминаю об этом.