Стефан Жеромский - Пепел

• Название: Пепел
• Автор: Стефан Жеромский
• Издательство: Государственное издательство художественной литературы
• Жанр: Классическая проза
• Год: 1958

«Пепел» Стефана Жеромского – один из наиболее известных польских исторических романов, повествующих о трагедии шляхты, примкнувшей к походам Наполеона. Герой романа молодой шляхтич Рафал Ольбромский и его друг Криштоф Цедро вступают в армию, чтобы бороться за возвращение захваченных Австрией и Пруссией польских земель. Однако вместо того, чтобы сражаться за свободу родины, они вынуждены принимать участие в испанском походе Наполеона.

Показывая эту кампанию как варварскую, захватническую войну, открыто сочувствующий испанскому народу писатель разоблачает имевшую хождение в польском обществе «наполеоновскую легенду» – об освободительной миссии Наполеона применительно к польскому народу.

В романе показаны жизнь и быт польского общества конца XVIII – начала XIX в.

---

Цедро склонил голову набок и смотрел на залитое солнцем пространство. Он смотрел на каменистую почву у своих носилок, на промокшую ночью и сейчас только просыхавшую глину, истоптанную множеством сапог. Он чувствовал, что горячечный сон быстро смыкает ему веки, что они отяжелели, словно кто насыпал ему в глаза песку, сухой известки. Еще один сонный взгляд…

Кто это приближается? Кто это идет к нему? Он ведь знает этого человека… Он видел его, ей-ей, видел! Лицо бледное и таинственное, будто месяц, спрятавшийся за тучи. Загадочные глаза бегают, бегают и вдруг спрячутся в тень ресниц, словно львы в засаду…

С логов, сенников, носилок, плащей, попон, с голой земли поднимаются обрубки, разбитые головы, опираются на локти израненные, бессильные туловища, и, вырвавшись из пересохших глоток, слетает со счастливых уст громкий крик:

– Да здравствует император!

Кшиштоф привстал на своем ложе. Что-то надломилось в нем от этого движения, словно беззвучно хрустнуло. Он присел на носилках, смертельно бледный, обливаясь потом, с полным ртом крови. Глаза его так и впились в приближавшегося человека. Заставили его замедлить шаг. Император остановился.

– Sire! – проговорил Цедро.

Темные воинственные глаза полководца встретились с глазами Кшиштофа.

Спокойное лицо, словно выкованное из неведомого металла, было обращено к нему грозно и выжидательно.

– Что вам угодно? – глухим, холодным голосом спросил император.

– Если я умру… – спокойно и сурово заговорил по-французски Цедро, гордо и смело глядя ему в глаза.

– Род оружия? – прервал его император.

– Польский улан.

– Из-под Туделы?

– Да.

– Фамилия?

– Я ушел из дома отца… Я верил, что мою отчизну… А теперь… На чужой… Скажите, что не напрасно, что для моей отчизны… Император, император!

Наполеон вперил немой, непроницаемый взгляд в безумные от безграничной любви глаза раненого. В задумчивости неподвижно стоял император. Кто знает? Быть может в этих вдохновенных глазах он увидел свою молодую душу. Быть может, он увидел в них багрянеющие снега скал Монте Оро, пинии на вершинах Монте Ротондо, быть может, он увидел в них каменистый берег острова в пенной кайме бушующего моря. Быть может, в это мгновение корсиканец взвешивал на чашах весов свою любовь к свободе и корону властелина чужих народов, скипетр Карла Великого. Быть может, он вздыхал с сожаленьем о том, что иссякло, сникло уже в его душе, что ветер развеял, как сухой стебель умершего цветка, о страданиях молодой, справедливой и гордой души, сокрушенной несчастием родины.

– Vive la Pologne![533] – попробовал крикнуть Цедро, падая без сил на свое ложе. Но он не крикнул, а только простонал эти слова сквозь струю крови, хлынувшей изо рта.

Император долго еще стоял над ним. Каменным взором смотрел он на лицо юноши. Наконец он поднял к треуголке руку и произнес:

– Soit.[534]

Он удалился медленным, мерным, холодным шагом. За ним – свита генералов. Он исчез между колоннами пехоты, в толпах кавалерии.

Вальдепеньяс

Вечерело, когда Кшиштоф добрался, наконец, до деревни Вальдепеньяс, где, как ему сообщили, стоял его полк. Взору его все еще рисовались волнистые поля винограда с серебристо-серыми листьями, охватившие кольцом эту деревню, исчерченные бесконечными рядами белых тычин. В легкой весенней мгле угасали холмы и вершины Сиерра-Морены. В Сьюдад-Реаль, Инфантес, Альмагро, Мансанаресе, Тобосо и других уголках Мансы стояли французские войска, и Цедро чувствовал себя в безопасности, когда вместе с товарищами отправился после выздоровления из мадридского госпиталя искать свой полк. Он радовался, глядя на сухую землю и весеннее небо над нею. Какое наслаждение испытывал он при виде песчаных осыпей, в которые пинии вонзаются своими кривыми корнями, где кактус хлопает на ветру уродливыми своими перьями, усеянными щетиной колючек.

Кшиштоф посвистывал и напевал песенку, приветствуя огромные серые заросли кактуса, образующие целые бесхозяйные рощи, в которых даже птицы не водятся. Наконец юноша въехал в деревенскую улицу. Он приветствовал невысокие дома, прочно слепленные из ила и хвороста. Рядом с этими, почти польскими хатами, крытыми соломой, странное впечатление оставляли помещичьи усадьбы, засаженные апельсиновыми деревьями, сады с живой изгородью из камелий, роз и самшита. Окна в домах были забраны решетками, занавески опущены. В одном из крайних дворов Цедро увидел улана, стоявшего на пороге. Заметив молодого офицера, о котором думали, что он давно погиб, солдат вынул изо рта трубку и кинулся к стремени.

На его крик из соседних домов выбежали другие солдаты, и вскоре Кшиштоф ехал как победитель, окруженный пешей толпой.

– Приветствуйте, los infiernos![535] – кричал он.

– Да здравствует пан подпоручик!

– Вот теперь мы дадим жару разбойникам!

– На квартиру к офицерам…

Сотни вопросов, ответов, рассказов посыпались на Кшиштофа. То о каких-то ужасных переходах в горах Хувенес, то о пропавших знаменах, то о походе по берегу реки Гвадьяны, то о беспримерном сражении под Сьюдад-Реаль и о преследовании противника на Мигельтурра, Альмагро, Санта Крус.[536]

– А пан полковник с вами? – спросил, наконец, Цедро.

– Пан полковник Конопка? Что вы! Наш полковник уже во Франции.

– Смотрите-ка! А командиры?

– Рутье назначен командиром французских конных стрелков.

– Кто же у вас командир?

– Остался один только пан Гупет.

– Пойдем к нему на квартиру…

Квартира пана Гупета помещалась в одном из самых больших домов деревни Вальдепеньяс. Уже смеркалось, когда кучка солдат, сопровождавшая Кшиштофа, ввалилась во двор. Из дверей и окон выглянули солдаты в расстегнутых мундирах и рубахах.

– Кто идет? – крикнули они.

– Пароль!

– Мой пароль: Сарагоса и Бурвьедро…

С бурными выражениями восторга Кшиштофа немедленно втащили в просторный дом и усадили за длинный стол.

Сначала он окидывал толпу глазами, ничего не видя со света. Потом стал узнавать кругом знакомые лица, суровые уланские физиономии с закрученными вверх или угрюмо повисшими усами, волчьими и ястребиными глазами. Посредине в одной рубахе и рейтузах сидел Незабитовский, голова у него была забинтована. Рядом с ним угрюмый Прендовский. затем Турецкий, Ян Несторович, Шарский.

– Глядите-ка, жив вертопрах! – крикнул Незабитовский, увидев Кшиштофа. – Здорово, галицийский граф!

Офицеры, сидевшие за столом, повскакали с мест.

– Здорово! Здорово! – восклицали они.

– Вина!

– Вот так гость!.. Как с того света явился…

– Дайте ему водки для подкрепления!

– Отечественной горелкой угостите!

– Ты, брат, не знаешь и не подозреваешь, какую тут Маевский гонит водку из винограда. Винокурню открыл, я тебе говорю…

Унтер-офицеры и даже солдаты заполнили комнату. Цедро радостно с ними здоровался. Озираясь кругом, он заметил в углу комнаты высоко на гвоздях два офицерских мундира с черными знаками на нагрудниках.

– Это что такое? – воскликнул он.

– Это мундир Пенчковского из четвертого пехотного полка. Убит в Консуэгре, а вон там, брат, мундир Минского, поручика девятого полка. Монах предательски убил его в Эренсии.

– Храните как память?

– Да, храним как память. Музей тут устраиваем. В Мансанаресе пехота спит, а мы тут за них на передовых постах сторожим день и ночь.

– А эти канделябры тоже музейные? – спросил Цедро, с любопытством посматривая на несколько серебряных, многосвечевых канделябров, под которыми гнулся длинный стол.

Большие желтые церковные свечи с вытисненными на них цветными украшениями пылали, рассыпая искры. Стол был покрыт тонкими шитыми покрывалами, содранными с престолов. Стена, отделявшая большую комнату от смежной, была наполовину развалена, и стол через круглый пролом проходил в другую комнату. Там он поворачивал под углом в глубь дома. Весь он был заставлен самым дорогим серебром. Чары для вина всевозможных форм и размеров, кованные и гравированные по металлу художниками; роскошные золотые кубки; братины и кувшины из граненого хрусталя в форме лебедей, павлинов и кречетов, в форме удивительных цветов или грифов, сарычей и химер; огромные вазы для фруктов из малахита и желтого сиенского мрамора; драгоценные фарфоровые блюда из Лиможа и огромные, в две кварты, чаши для вина с выгравированными на богемском хрустале гербами испанских грандов; памятные кубки и бокалы из кокосового ореха, из рогов бизона и черепашьих панцирей, выделанные много столетий назад неизвестными американскими художниками, отнятые конквистадорами, и после вторичного похищения украшавшие теперь стол улан. Темное, густое, пенное вино Вальдепеньяс наполняло кувшины, чары и кубки. Сотни бутылок стояли в корзинах здоль стен. На серебряных блюдах и в драгоценных тарелках дымились огромные, приготовленные по-польски колбасы со сладкой подливкой; в причудливой старинной посуде солдаты разносили горячие кровяные колбасы с кашей и мясом, холодный жирный зельц, солонину и ветчину с хреном.