Петр Краснов - Заполье. Книга вторая

• Название: Заполье. Книга вторая
• Автор: Петр Краснов
• Жанр: Современная проза
• Год: 2011
• ISBN: 0131-2332

Действие романа происходит в 90 — е годы XX века. Автор дает свою оценку событиям 1993 года, высказывает тревогу за судьбу Родины.

---

— А смысл? Доказательства — где? Расстраивать не хотел…

Не меньше озадачен был и Новобранов, встал, заходил от окна единственного к двери и назад, руки в карманы брюк засунув, морща высокий, четкой лепки лоб:

— Вот оно, значит, как?.. Не думал, что и здесь, в глубинке у нас, много преуспели, не думал… Да, связываться начинает кое-что теперь, выстраиваться, с года девяностого уж точно. А странностей тут всяких хватало — если их, конечно, за странности считать, единой их цели не видеть…

— И какой же такой, по-вашему?

— Да хотя бы слом и партийного, и госаппарата на местах, Михаил Никифорыч. Не новость, понятно, видели же, но… Думал, блефует Крошка Цахес, то и дело мы его ловили на этом когда-то, только что не били, немощный же — а зря, иной раз думаешь. Так говорите — мафиозный? Не-ет, мафия — это просто забавы жестокие детские, уголовщина… А тут в действии гениальное политическое изобретенье ума человеческого, и никак не меньше по своей управленческой эффективности, чем, скажем, средства информации массовой той же, самые даже современные. Организационное оружие — так это сегодня называют, на вид простое вроде, но на деле-то изощреннейшее. Отслеживаю где могу, материалы давно собираю и все удивляюсь, насколько отлаженные и пластичные эти структуры у них.

— Чтоб и Леонид Владленыч, покойный? — Сечовик перекрестился, подавленный. — Как хотите, а не верится…

— Так и достойные попадались, бывало — наживок там всяких много… — Игорь на часы глянул, сел за стол, бумаги взялся собирать. — Говорю же, система почти гениальная. Ну да, гений и злодейство — несовместны, но Пушкин-то по молодости попал, ненадолго, да и то в ложу задворную, самодельную и хозяевами с Запада не признанную… А ложи сами по себе — это такая элементная база, кирпичики многофункциональные, из которых можно что угодно сложить, слепить по мере надобности. Хоть клуб гуманитариев, где дураки или подонки по натуре нравственного совершенства ищут, хоть отряды провокаторов охлоса уличного, — вплоть до боевых групп террора, — универсальность поразительная! И главное, агентуру влияния растят в степенях повыше, в любую национальную элиту влезают, внедряются при первой же ее слабине — как вирусы, изнутри разлагают. И, само собой, управлять начинают.

— Известно, читал тоже, — кивал Михаил Никифорович, о чем-то думал тяжело, пригорбившись на стуле, в пол уставясь. — Уловляют, чуть гнильца в ком — обступают нужного, заманивают…

— Я сказал — мафия, но в другом смысле, — решил уточнить Иван. — В переводе с финикийского, что ли, «ма-фи» — это «то, чего нет». Что скрытно, чего как бы нет в действительности.

— Вот-вот, — встрепенулся Сечовик, — корень-то их успеха как раз здесь! У сатаны, их покровителя, ведь какая уловка главная: уверить всех нас, убедить, что его якобы нет нигде и ни в чем, что зло само собой творится, как бы в природе вещей… Так и они: ну нету их, а если и есть где, то чудаки всякие, в мистику заумную впавшие, мораль универсальную какую-то измышляют, в добродетелях упражняются, в филантропии даже…

Новобранов лишь руками развел:

— Ну вот что вам объяснять… Скажу только: направлений, подвидов масонства там несколько, но хозяева-то у сетевой структуры этой одни. И вся верхушка в Кремле и окрестностях опутана-попутана ими напрочь уже, не очень-то и скрывают эго; а назад ходу оттуда не предусмотрено, шалишь. Они и гаранта, чтоб не рыпался, в орден мальтийский, засунули — через Джуну, так писали… Или Горбача — вы думаете, зачем его на Мальту эту завлекли? — Задвинул ящик стола, портфельчик защелкнул свой, поглядел пытливо — поочередно на каждого. — Кромешники же, вцепились намертво. Давно уже Запад под ними — весь, а теперь и мы. Не Кремль теперь, а театр кукол — на ниточках. Так что всерьез все, надолго и крайне хреново. И это нам понимать, учитывать всегда надо… Значит, говорите, альманах все же?

— Не начнете сейчас, — сказал Иван, вслед за хозяином вставая, — другой случай может нескоро быть.

— Убедили, согласен. Управление поставлю в известность, и будет с них. Уж не взыщите, идти должен; а вы посидите, чайку вон залудите, ключ на вахту потом.

И посидели, Михаил Никифорович все подробности выспрашивал, угрюмо возбужденный, пришлось и про слежку через Елизавету рассказать тоже. И под конец попросил дать телефон следователя, Желяева:

— Честный же, сами говорите.

— Он-то зачем вам? Меньше нашего знает, да и… Уж не сами ль хотите покопать? Шансов, на мой взгляд, никаких.

— Там видно будет… Ермолина, кстати, в штат уже Довбыш взял. В работе Яремник наш.

— Знаю, позванивает. Осторожней будьте все ж, Михаил Никифорович, там связи-провода под напряженьем все…

Это он добавил в ответ на слабую, мимолетно губ и глаз коснувшуюся усмешку Сечовика — как все-таки щемяще похож в ней на брата, на Василия…

Вечером случился сильнейший приступ кашля, Лизе пришлось вызвать «скорую». Помочь мало чем помогли, тем более когда узнали причину, кровь увидели на полотенце. К досаждающему кашлю он вообще-то привык, сказали, что вроде бы неизбежно это, как одышка, осиплость ли; но вот такой только там, в вагоне был — тогда, казалось, по случайности, от сигаретки лишь… Теперь уже не казалось; и когда к концу срока домашней отсидки приступ повторился днем, Иван, отдышавшись кое-как, позвонил Парамонову, на месте застал: что посоветуете, мол? «Посоветовать?! Только одно: не задохнуться… Собраться, такси утром вызвать — и к нам!..»

45

По притененной, с грубой, уже перезрелой листвой аллее уходила его бывшая женщина, и бог бы, неведомый, с нею — но за ручонку уводя годовалую девочку, его дочь, а он в другую уходил сторону, в иную. Он оглянулся раз, потом другой — они уже были далеко, аллея бесконечной казалась, больше всей его до сих пор прожитой жизни; но там где-то, в самом конце ее, сквозил обещаньем выхода, пробивался свет разрешения некоего непонятного, и они еще видны были в нем, две фигурки, и особенно дочка, ярко-красный ее капюшончик, — еще были видны. Уже не угадывалось их движенья, они лишь виделись, длились там, под тяжелыми сводами старой, печальным желтым уж помеченной листвы, и все вокруг тоже будто застыло во временном каком-то, вечном промежутке, в ожидании замерло, которое никак не кончалось, в предвечернем отяжелевшем свете… В себя ушло все, да, отрешилось, и только две фигурки эти, только щемяще яркий капюшончик дочки, ничего не ведающей и лишь почему-то заплакавшей обиженно при прощании… Неужто от разлуки, от последней? Но нет, еще ничего о ней не знает, не должна бы знать она, а от чего-то, наверное, другого, он понять это не сумел и не успел, от какой-то ей уже знакомой обиды, грубо схватившей вдруг ее маленькое сердце; горько заплакавшая было, но теперь уж, должно быть, забывшая про нее и про тебя тоже, отвлеченная матерью и всеми чудесами света, где ей жить теперь и жить… И вот они там, уходящие, но будто застрявшие, остановленные густой, вязкой этой вечностью аллей, так живое застывает в долгом вечернем янтаре; а он, изживший уже самое лучшее свое, самое светлое и памятное, — он здесь, непоправимо старый и огрубевший, как эти деревья, с прижизненной теперь тоской, с отнятым без возврата.

Там, впереди, смутная теперь у всех и мало влекущая будущность, будничность заскорузлая тараканьих бегов и пролонгированного безмыслия, а ему доживать пережитое, проигрывать, ворошить окончательно уже проигранное, где все больно отныне прощанием, несбывшимся больно; там теперь не его — дочкино все. Неизвестное, страшащее постоянно, так боязно за нее, что сердце щемит; но и с надеждою за нее тоже, будет жить она и видеть это все, несказанное, ожиданьями, как счастьем, пронзенное, о сути каких даже и не спросить, не знаешь, чего ждешь и как спросить, у кого… Без тебя будет, после тебя, и одно, может, печальнее всего — что не увидишь уже нежных радостей ее, какие случаются, от детской непонятной, беспричинной вроде тоски не избавишь, скорбь не отведешь…

И так теперь доживать, с сердцем, раз и навсегда с места сдвинутым плачем ее… детский плач стал слышать. Везде, где раньше мимо ушей пропускал, особого на него не обращал внимания, всегда теперь, на улице ли, за квартирными ревнивыми переборками-стенами, в сволочном этом взрослом мире недочувствия, нехватки души. Со стыдом жить: в какой уж раз с горячим вспоминаешь стыдом, как злился на нее, когда однажды ночью вдруг проснулась она и разгулялась, разговорилась вовсю на своем нежном, непонятном языке, в кроватке рядом с твоим ложем брачным, ни в какую не желая, не соглашаясь уснуть, дать покой тебе, намотавшемуся где-то там, в посторонней и по сравнению с этим пустячной же, ничего-то не значащей дневной суете… И это самый твой настоящий, искренний стыд был из всего стыдного, что пришлось пережить, самый сладкий в истинности раскаянья своего и больной теперь: ты злился, а она улыбалась тебе в темноте, глазенками блестя, радуясь, что ты с нею и что ты — ее, и больше ничей на свете…