Анатолий Ткаченко - В поисках синекуры

• Название: В поисках синекуры
• Автор: Анатолий Ткаченко
• Издательство: Современник
• Жанр: Советская классическая проза
• Год: 1985

Герои новой книги писателя Анатолия Ткаченко, известного своими дальневосточными повестями, — наши современники, в основном жители средней полосы России. Все они — бывший капитан рыболовного траулера, вернувшийся в родную деревню, бродяга-романтик, обошедший всю страну и ощутивший вдруг тягу к творчеству, и нелегкому писательскому труду, деревенский парень, решивший «приобщиться к культуре» и приехавший работать в подмосковный городок, — вызывают у читателя чувство дружеского участия, желание помочь этим людям в их стремлении к нравственной чистоте, к истинной духовности.

---

— Не поверил бы, да приходится! — проговорил он негромко для себя.

— Многие удивляются, — услышав, подтвердил Борискин. — Моя мечта, можно сказать, сбывшаяся. Еще когда фельдшерил, задумал... Осмотрим изнутри. А пока гляньте на живность. — Он открыл крайнюю дверь сарая, наружу ударил душный горячий пар свинарника, и из сумерек глянуло рыло тяжеленного кабана; слева, за перегородкой, лежала супоросая свинья. — Одного заколол, на бекон, мясной породы, хорошо пошел, в один день продал, — пояснил Борискин. — А это — сало будет, чтоб до нового хватило; ну и, само собой, без поросят нельзя — свои лучше. — Открыл другую крайнюю дверь — пахнул птичий дух. — Гуси и утки, рублю понемногу на еду, чтоб свежее иметь, от основной массы осенью освобождаюсь, — вновь, будто отчитываясь, коротко и деловито пояснил Борискин. — В середине куры, их, думаю, смотреть не будем, но скажу: несутся, как на любой птицеферме. Заметили — они у меня в середине, для тепла. И вся живность под одной крышей, так сказать, взаимно обогревается. В хозяйстве нельзя без такого расчета.

Вошли в дом — обыкновенный пятистенник, с горницей, разделенной дощатой перегородкой на две половины, и что особенно понравилось Ивантьеву — неоштукатуренные, ровно стесанные бревна стен, медово зажелтевшие, кое-где светящиеся капельками окаменевшей смолы. Бывший фельдшер хорошо знал: дерево приятнее, здоровее штукатурки. Напрасно, пожалуй, хуторяне высмеивают его прежнюю интеллигентность, от нее, если человек неглуп, много полезного, разумного можно взять.

Хозяйка приняла у Ивантьева полушубок, шапку, предложила снять валенки, дала теплые тапочки и отступила, восторженно до наивности оглядывая его морскую форму и с такой же восторженной искренностью воскликнула:

— Впервой моряка живого вижу! Аня, иди глянь да поздравствуйся!

Анна вышла из-за перегородки, по местному обычаю, охотно пожала Ивантьеву руку, сказала, что тоже первый раз видит его в форме и что форма ему идет:

— Вы в ней немножко суровый и романтичный, а костюм вам пока не подчиняется, отдельно живет. — Пришлось, конечно, смутиться, тем более что подумалось: «А не для Анны ли нарядился? Знал, помнил — в доме Борискина молодая женщина, и как-то само собой получилось. Ведь в форме увереннее чувствую себя». Анна стала приглашать Ивантьева к столу, накрытому сверкающей крахмальной скатертью, с приборами, расставленными по-городскому, и — о, чудо среди зимы! — тремя живыми крупными гвоздиками посередине. Но хозяин, взяв его под руку, удержал в просторной прихожей-кухне, принялся объяснять тем же деловым тоном:

— Гляньте на этот аккуратный котел: топка, градусник для измерения температуры воды, трубы... Водяное отопление, обогревает дом, теплицу. Простой и умный агрегат. Советую и вам в будущем обзавестись. А печь у меня — для души, погреться когда, сдобы подовой напечь. Без этого вкус к сельской жизни потеряешь. — Он провел Ивантьева между котлом и печью, открыл низенькую дверь в стене. — Прошу осмотреть теплицу.

Из светлого зеленого провала в снегах за домом хлынуло парным теплом послегрозового лета, и пахло укропом, цветами, и чирикали птицы; тесный, обособленный мирок был сверкающе чист, заполнен растениями: тянулись к стеклянной крыше тугие колючие плети, и с них свисали не ядовито-зеленые, мясистые, а крепенькие, беловатые, пупырчатые огурцы; ветвились сильные помидорные кусты, отягощенные бурыми плодами; густо рос лук-порей, рядом — петрушка, укроп, иная мелочь; в углу — сочное лимонное деревце с зелеными лимончиками; и везде, на свободных клочках земли, цветы: гвоздики, астры, ромашки; был и одинокий, приблудный, сытно разросшийся одуванчик. На плечо Ивантьеву опустилась синица, дзинькнула, улетела. Он усмехнулся, думая: «Не такой уж сухарь этот Борискин, столько эстетики — и какой!» Хозяин, точно поняв его мысли, сказал буднично:

— Анна цветы любит. И синичек двух пустила. А воробьи-разбойники сами пробрались, с осени. Но тоже помогают — склевывают всякую тлю. У меня и пчелы летают для опыления. Пять ульев держу, без меда тоже нельзя.

— Да как вы успеваете, Илларион Макарович?

— А что мне еще делать? Силенка есть, выпивать не приучился, мемуары писать не умею... Дела не будет — скорей помру. И помогают мне — старуха, сын со снохой, когда приезжают, особенно Анна. Любую работу делает. Она как родная у нас.

— Ну, спасибо вам! Я уж думал — в деревнях работать разучились.

— Сорвите огурчиков, помидорок на ваш вкус, — предложил Борискин.

Ивантьев отщипнул два крепеньких огурца, два краснеющих помидора; экономность, осторожность, с какой он прикасался к кустам, явно понравилась хозяину теплицы, дома, двора, он довольно и слегка удивленно хмыкнул (мол, не ожидал этого от горожанина, денежного моряка), сказал, вновь беря под руку Ивантьева:

— Вы поставите двор, у вас получится.

Они вернулись из влажного лета в зимний, с чистым сухим воздухом сосновый дом, вспомнили о новогоднем дне, их пригласили к столу, и Ивантьев положил на скатерть плоды тепла, сработанного человеком. Он хотел просто смотреть на них, но Анна чуть насмешливо отерла каждый полотенцем, разрезала, тарелку поставила рядом с гвоздиками.

Хозяин предложил «откушать» для аппетита наливок — вишневую, смородиновую, сливянку и фирменную малаховскую «нежинскую». После каждой пробы Анна споласкивала, протирала хрустальные рюмочки, чтобы не портить вкуса очередной наливки, а Ивантьев, «откушивая» глоточками, блаженствовал в удобном низком кресле, вытянув ноги на теплый ворсяной ковер. И все в доме было новым, сверкающим — мебельная стенка, вместительный сервант, оранжевая софа, стулья с такой же обивкой; на стенах, вместо обязательных фотографий под стеклом, — два эстампа, три деревянные инкрустации. Вполне современно, даже модно. Но сдержанно, скромно: любим, ценим хорошие вещи, однако знаем всему меру!

Такую же неброскость Ивантьев заметил, когда все уселись за стол. Была птица, холодец, закуски, приправы, зеленый суп, и все было именно неброско, когда не бросаются не только куском, но и крошкой хлеба. «У деда Ульки Малахова гуляют и наедаются, — отметил он для себя, — здесь — пробуют и обедают». Вспомнилась корабельная пища, то обильная, то хлеб да каша. И часто куски летели за борт, если кок ленив, не хочет или не умеет насушить сухарей, заварить квас. Дивился Ивантьев российской расточительности: так боготворить хлеб — и так швыряться хлебом. Спрашивал рыбаков, откуда кто прибыл. Почти всегда оказывалось — большинство из деревень. Один паренек, правда, объяснил ему: сельский не доедает куска — птице, скотине оставляет, это в натуру вошло. Но вот же хуторянин Борискин иначе себя ведет. Или он все-таки из бывших интеллигентов, хоть и сельских?.. Ко многому надо приглядеться, многое понять. О себе, однако, Ивантьев мог твердо сказать: его крестьянская натура болезненно страдала от любой расточительности.

— Евсей Иванович, — окликнула его Анна, — вы задумались, есть перестали. Может, водочки выпьете, а то мы плохая компания моряку. — Она положила ему белых маленьких грибов, пластик огурца, дольку помидора. — Не хотите? Вы какой-то особенный рыбак, о других прямо легенды ходят: тысячи в день прогуливают!

— Были такие, когда рыба дурная была. Теперь и рыбаки и рыба поумнели.

— Хорошо рассудили, — сказал, кивая и улыбаясь, слегка захмелевший от наливок хозяин. — Помнишь, баба Утя — извините, я свою старушку по-домашнему, бабой Утей зову — у нее вся живность на попечении, у меня пчельно-садово-огородная часть. Так она выйдет кликать птицу, очень напевно получается: ути, ути, ути...

Жена махнула на него салфеткой с красным петухом, нарочито крикливо пропела:

— Ути, ути!.. Мой голос мои ути на другом конце деревни узнают, а с твоего — все меня Утей кличут.

Пока Ивантьев, Анна, хозяйка смеялись, Борискин рассказал:

— Лет десять назад было. Появился тут один бывалый парень — и рыбачил вроде, и золото добывал, и лес валил, а главным делом — выпивал крепко. Когда денежки кончились, залез в мою амбулаторию, весь спирт выкрал. Квартировал он у бабки Самсоновны, какой-то дальний ее родич, там я его и обнаружил чуть тепленького. Сказал Самсоновне: в суд подавать не буду, а отработать твоему отдыхающему придется. Как очехмарится — пусть приходит. Двадцать дней проработал у меня бывалый парень, наколол гору дров для больницы, почистил уборную, да баньку на моем дворе мы вместе перебрали. Когда смывали трудовой пот, он и признался чуть не со слезой: в жизни такой трудной работы не делал, лучше в Арктику на пять лет завербоваться, чем так по-скотски вкалывать. И быстренько убрался куда-то.

Теперь смеялись все, живо воображая простоватого детину, избалованного приключениями, на унизительной сельской работе.

— Ваша очередь, — попросила Анна. — Какой-нибудь случай морской. А сначала — рыбу какую ловили? Есть красивые названия: нототения, аргентина... Макрурус — можно перевести как мокрый русский...