Брайан Д'Амато - Хранитель солнца, или Ритуалы Апокалипсиса

• Название: Хранитель солнца, или Ритуалы Апокалипсиса
• Автор: Брайан Д'Амато
• Издательство: Эксмо, Домино
• Жанр: Научная Фантастика
• Год: 2011
• ISBN: 978-5-699-49944-1

Жрецы цивилизации майя совершили поразительные научные открытия, далеко опередившие свое время. А еще они вычислили, когда наступит конец света.

Человек, в чьих жилах течет кровь майя, не сомневается в том, что мир погибнет 21 декабря 2012 года. И когда выпадает зыбкий шанс предотвратить катастрофу, Джед де Ланда решает рискнуть.

Перенестись сознанием в прошлое, в год 664-й н. э., и там влиять на мысли и дела правителя, от которого зависит будущее. Таков был план. Но он с самого начала дал сбой: молодой майя, принявший в себя разум нашего современника, удостоился великой чести — ритуального самоубийства…

---

В общем, мы в своих опытах недалеко ушли от убийства. Спланированного убийства, если честно.

Таро (не микробиолог, но человек разносторонний; он был в курсе всех проводившихся исследований) не зря назвал результаты первого эксперимента неоднозначными. Субъекты восприняли информацию, но не в полном объеме или же неправильно истолковывали индуцированные воспоминания, которые, возможно, еще и перепутались с нестертыми личными. Вероятно, этот несчастный гондурасец не понимал, то ли он — это он, то ли он — Тони Сик, то ли он вообще спятил. В прошлом году лаборатории, однако, удалось решить проблему за счет переизбытка информации. Мозг не записывает то или иное воспоминание или набор навыков в определенную точку. Данные распределяются по нескольким невральным слоям, а иногда даже по разным участкам коры. Поэтому мы могли посылать один и тот же гамма-пакет много-много раз. Если кусочек матрицы не закреплялся в конкретной части мозга Соледад, оставались неплохие шансы зафиксировать слепки моего сознания в другом участке при следующем залпе. Эта стратегия, кроме того, использовала имеющуюся у памяти особенность не делать перезаписи. То есть сразу после смывной волны нейроны пребывают в хаотическом, амнезийном состоянии и активно стремятся образовать новые связи. Но после того как микроучасток мозга воспринял воспоминание, оно в большей или меньшей степени оседает там, а следующее послание должно занять другое «вакантное» место.

Предположительно если обстреливаемый мозг здоров, то все необходимое для его освоения где-нибудь да запишется. Старая мудрость, утверждающая, что мы используем только десять процентов возможностей нашего мозга, не очень точна, тем не менее в нем достаточно места для восприятия новой информации. В любом случае, поскольку передача волн растянута на несколько часов, извилины Соледад не спекутся. Ее мозг подвергнется серии простых очаговых приступов (которые слишком локализованы, чтобы прервать сознание). Затем он образует новые связи, привыкнет к новым трафаретам. Стабилизируется электроэнцефалограмма. А в дальнейшем (в особенности в первые несколько часов, но и в последующие дни тоже) этот грандиозно сложный аппарат начнет избавляться от воспоминаний-дублей, чтобы освободить место для новых. Он будет нормально реагировать, обучаться и функционировать. Ведь и ваш спящий мозг анализирует сигналы, поступающие от сенсорных и моторных нервов, преобразуя шум в более или менее упорядоченное сновидение. Аббатиса обретет новые воспоминания, которые будут согласовываться с моими, и даже научится понимать мир, в значительной мере похожий на мой собственный. Скажем так: она начнет воспринимать себя как меня. Но ее перепрограммированный мозг никогда не станет точной копией моего. Соледад словно просмотрит мою детализированную кинобиографию, а потом, выйдя из зрительного зала, забудет свое прошлое и будет считать, что прожила мою жизнь.

Если все пройдет гладко, она даже не заметит разницы. Представляю, как она лежит на своей циновке, глядя на распятие, и постепенно события и впечатления уплывают из ее памяти. Лицо Соледад пылает все сильнее из-за увеличившегося тока крови по позвоночной и сонной артериям, по мере того как миллионы нейронов обстреливаются снова и снова… После короткого периода невральных взрывов наступит более длительная фаза угнетения, необходимая для восстановления. Дыхательная, пищеварительная и все остальные системы должны функционировать нормально, но сестра постепенно утратит представление о том, кто она, а потом даже способность говорить. Но вскоре нейроны образуют новые связи, подобно тому как уставшие мускулы восстанавливают прежнюю силу. И Соледад осознает себя совершенно иной личностью, с которой я, несомненно, нашел бы много общего, если бы нам удалось встретиться.

Конечно, я не увижу ее. Аббатиса проживет еще два дня, совершит несколько поступков (тайных, не упомянутых в историческом архиве) и в назначенный час покинет этот свет. Ее положат на стол в той одежде, в которой она умерла, не забальзамировав и не обмыв тела (в те дни невесты Христовы верили, что их присносущная невинность предохранит их от разложения), и целый год будут держать в хорошо проветриваемом помещении в almacén.[420] Потом ее отнесут туда, где она лежит сегодня, и если Соледад смогла бы видеть своими впавшими высохшими глазами, то узрела бы через окошко в гробу силуэты дряхлых сестер в сводчатом проходе. Они ковыляют в часовню, преклоняют колени, плетутся назад, шурша своими одеяниями. Вот появляются другие монашки и священники, потом чужаки, потом люди в нескромных одеждах, они пялятся на нее, вместо того чтобы молиться. Однажды вечером поток странно окрашенного ровного света прольется к аббатисе из нефа, и так будет происходить каждый день. Свечей, которые прежде горели большую часть ночи, станет меньше, но они не исчезнут совсем. Минет череда лет, кажущихся бесконечными в своем однообразии, и однажды сестра Соледад увидит Марену, доктора Лизуарте, Гргура, Хича и меня — мы не очень уверенно войдем в часовню, чтобы осквернить ее тело.

— Ну, вы можете разбудить эту королеву? — спросила Марена у Гргура, который тащился сзади с Хичем, и повернулась к священнику. — Спасибо, святой отец.

Они установили галогеновый прожектор и направили его на ретабло, отчего вся готическая атмосфера рассеялась. Падре Пануда принес маленький раскладной стул и сел перед гробом. Потом достал связку ключей — их было около сотни на кольце толстенной зеленой лески под рыбу фунтов в двадцать, — нашел нужный, открыл старый амбарный замок и попытался поднять темную дубовую крышку. Ничего не получилось, и тогда он встал и принялся дергать ее. Гроб приподнялся, но она осталась на месте. Хич вытащил маленькую монтировку из своего набора, однако и с ее помощью не решил проблему. Наконец Гргур обнаружил по паре старых гвоздей с квадратными шляпками в изголовье и изножье и вырвал их гвоздодером. Падре Пануда потряс гроб и приподнял крышку еще раз — она со скрипом открылась. Изнутри хлынула волна аромата, пахнуло сухим базиликом и увядшими розами. Священник заглянул внутрь сквозь это облако и отодвинул в сторону пару больших высохших букетов. Лепестки осыпались, и их крошево разлетелось повсюду.

— Mejor hacemos nosotros esta cosa, — сказала Марена на удивительно пристойном испанском.

«Пожалуй, эту часть мы лучше сделаем сами». Святой отец не стал возражать, снова благословил место и вышел. Мы втроем простояли минуту, глядя на тело.

— Me da rabia, — пробормотал Хич. В дословном переводе: «У меня от этого водобоязнь», что означало: «Мороз по коже». Я уловил движение его руки — он, видимо, перекрестился.

— Мы так или иначе должны были отправиться в ад, — произнес я.

— Эй, пусть-ка Джед попробует, — усмехнулась Марена, подражая старой рекламе овсянки «Лайф». — Он до чего угодно дотронется.

— Я могу обойтись и без этого, — буркнул я.

— Нет, правда, начинайте.

— Уверен, в рукаве у вас ничего не спрятано.

— Я знаю, но в самом деле… бога ради, начинайте уже. Правда, я серьезно.

— Хорошо, нет вопросов, — сказал я и присел на корточки.

Лизуарте, считая, что я все еще слишком нервничаю, сделала мне безыгольное впрыскивание нораэфрона, и меня теперь чуточку пошатывало. Я сунул руку в гроб, снял домотканую шерстяную материю вверху, а потом стал разворачивать юбки из хлопковой ткани кисейной разновидности. Они были маслянистыми, непрочными и рвались. Соледад мумифицировалась на воздухе, а потому под тканью ее кожа сохранилась довольно хорошо — почти темно-зеленая, она обтягивала маленький, изящный, абстрактный таз а-ля Генри Мур.[421] Я нащупал переднюю подвздошную ость, потом прошел вниз под углом сорок пять градусов, надавил на лонное сочленение и подвел под него два пальца. Я повсюду чувствовал жесткую шершавую кожу, а под ней тягучую, мясистую массу. Трупный жировоск. Я коснулся двух кожистых складок, напоминающих засохшие листочки денежного деревца, и ввел пальцы в вагину, преодолевая сопротивление трухлявой плоти. Бедняжка. Я, конечно, проделывал нечто подобное с одной-двумя зрелыми — назовем их так — женщинами наших дней, но таких рекордов, как в этот раз, мне ставить не приходилось… Расслабься, детка. Мой палец наткнулся на то, что сначала показалось мне копчиком, но потом я понял, что обнаружил предмет моих поисков, и обхватил его пальцами. Облегчение вкупе с тревогой насытили мою кровь, и я раздулся до пропорций того типа, что смотрит с рекламы покрышек «Мишлен». Я вытащил руку и покатал находку на ладони. Это была маленькая шестиугольная коробочка размером с кальциево-магниевую таблетку, почерневшая, изготовленная, видимо, из меди. К ней прилипли крошки трупного воска, и я соскреб их ногтем. На медальон не похоже. Наверное, игольница. Лизуарте раскрыла на расстеленном на полу полотенце увеличительное стекло с подсветкой, я положил на столик этого приспособления извлеченную мной штуковину и принялся ее рассматривать. Клейкая масса на краю — вероятно, печать из красного воска. Повозившись минуту с пинцетами и зубоврачебным скребком, я снял крохотную крышечку. Внутри был черный свиток. Вроде металлический. Я извлек его, осторожно развернул, и мы увидели треугольную пластинку тонкой фольги размером с марку мыса Доброй Надежды.[422] Может быть, сестра оторвала кусочек от дароносицы? Нет, скорее это сделал я. Поначалу казалось, что на нем ничего нет, но когда я дохнул на него, проявились процарапанные иголкой линии — этакая дерганая смесь унциала[423] и моего собственного корявого почерка левши.