Владислав Пасечник - Модэ

• Название: Модэ
• Автор: Владислав Пасечник
• Жанр: Исторические приключения

Эта история о войне двух варварских племен — хунну и юэчжи, о приходе к власти жестокого Модэ, гибели древней державы, и горстке мальчишек, которые пытаются противостоять надвигающейся беде.

Победитель премии «Дебют-2011» в номинации «Крупная проза».

---

Вечером ашаван наказал всех троих, за дерзкие слова. Каждому дал он пустые мехи, и велел натаскать из ручья воды. При этом он обозвал всех троих «Ариманово семя», но Соша своего обещания не исполнил — только покраснел и засопел сердито.

Ашпокай первым дошел до каменистого бережка. Холодная вода бежала по замшелым темным камням. Но Ашпокай не сделал ни одного глотка. Он погрузил мехи в воду, и держал, пока они не отяжелели. Потом он поднял их и… увидел, как тонкими струйками бежит во все стороны вода. Проклятый бактриец дал ему худые мехи!

И тут же Ашпокай услышал сдавленный стон Соши — у него вода выбежала вся разом.

Делать нечего — пришлось возвращаться с пустыми мехами. Но бактриец уже ждал их, с черной конской плетью в руке.

— Я еще не напился воды! — крикнул он мальчикам издалека. — Принесите мне полные мехи!

Солнце зашло, когда мальчики кое-как донесли до проклятого бактрийца воду. У Ашпокая мехи были полны наполовину, у Соши и Инисмея — и того меньше.

— Хорошо… пусть так, — вздохнул ашаван, — вылейте теперь все на землю.

Мальчики переглянулись. Лицо Инисмея исказилось яростью.

— Вы как дырявые мехи теперь, — говорил бактриец, — что в вас не вольешь, все вытекает на землю. И вода в таких мехах уже ни чиста. Злой дух ходит среди вас, пропащие люди — и он щелкнул по воздуху хлыстом.

С той поры ни Соша, ни Инисмей не говорили бактрийцу ни слова поперек. Они ели, что он ел, и стояли на коленях, когда он молился.

Бактриец жил на самом краю степи, на древней песчаной дюне, с одного склона поросшей частой березовой рощей, с другой — светлым сосновым лесом. Мальчики жили в длинном срубе по соседству с овечьим загоном. Утром, верхом на конях, они сгоняли овец к подножью холма, а вечером загоняли обратно. С ними всегда был пес, — чужой, не степной масти, с двумя черными пятнами на лбу. Бактриец говорил, что такие собаки называются «пасуш-хурва», и что в родной его стране к такой собаке во всем относятся как к человеку. Тому, кто обидит пасуш-хурву, не избежать плетей. Ашпокаю пес ашавана казался после этих рассказов чем-то значительным, вроде мудрого старика, или умелого зверолова. Инисмей и Соша, кажется, не обращали на него особого внимания, Ашпокай застал однажды Инисмея спящего, развалившегося в пыли, рядом с псом, возле самой его страшной морды. Пасуш-хурва хлопал пастью, отгоняя мух, а Инисмей дремал, разбросав ноги так, что видны были бледные, незагорелые ляжки. Мухи ползали по белесой коже, но парень не замечал ничего, пес же смотрел на мальчиков со всей своей стариковской печалью, со всей мудростью и Ашпокай подумал невольно: кто здесь собака, а кто человек?

— Ты негодный человек. Ариманово семя! — говорил Инисмею бактриец. — От Согдианы до Инда не видывал я таких паршивцев.

— Живу как умею, живу как знаю, — отвечал Инисмей лениво. — Родом я из паршивого края. От Согдианы до Инда не видел ты таких мест. Там люди плачут пылью, там кобылы не дают молока. Очаги в жилищах не горят, только тлеют, на обед там подают пустые обещания, а на ужин — голодные вздохи. Так-то.

— Негодный человек, — бормотал бактриец сердито. — Негодный край!

Ашпокай тихонько смеялся в рукав. Инисмея он и сам не любил. Среди молодых волков тот имел самый гадкий вид. Откуда он такой взялся, каким сквозняком его надуло — никто уже и не помнил. Весь он был неприятен: в волосах его стояли безобразные колтуны, на лбу и щеках виднелись вечные грязные разводы. Над верхней губой его только-только начали пробиваться жидкие усики, Его, впрочем, можно было принять за жалкого ребенка. Но стоило ему открыть рот, как всякая жалость улетучивалась — он был большой язва и сквернослов, этот Инисмей. Молодые волки его не любили, и частенько над ним потешались — бросали ему за шиворот дохлых мышей и лягушек, во сне мазали ему лицо глиной и навозом. Инисмей дрался с обидчиками, но обыкновенно бывал бит, и долго размазывал по щекам злые слезы. Один молчаливый и грустный Соша жалел его по-настоящему. Он даже заступался за него поначалу, и сделался его единственным другом. Скоро, однако Соша начал ворчать на Инисмея, а потом стал и вовсе поколачивать, даже посильнее остальных. Инисмей после его побоев делался смирный и молчаливый, день или два не слышно было от него ни жалоб, ни злых шуток. Синяки и ушибы заживали, Инисмей смелел, и друг снова пускал в ход кулаки. «Как же дурака еще учить? Бить только!» — говорил Соша. Он чувствовал полное право бить друга, притом право исключительное — никто теперь Инисмея и пальцем не трогал, кроме Соши.

Салм, однако, Инисмея невзлюбил особо и каждый день заставлял его толочь зерно. Тяжело молотить седые колоски в каменной ступке, и парень только и знал что скулил, слизывая с пальцев горькие кровяные корки.

По вечерам ашаван выходил из хижины, где стонал и метался в тревожном сне Михра, заходил в сруб, разводил огонь в кирпичном очаге и рассказывал разные истории. Одни были Ашпокаю как будто знакомы, другие он слышал впервые. Он один слушал с интересом — Инисмей и Соша засыпали почти сразу, свернувшись возле огня, как котята.

Среди ночи, бывало, слышался снаружи стук копыт, людская речь, смех. Но когда Ашпокай выглядывал из сруба, то видел только темноту, глухую и холодную, как прорубь. По утрам, бывало он находил конские следы возле землянок, да конопляные хвостики возле костра, но самих ночных гостей так и не застал.

Так прошло несколько дней. А потом Михра пришел в себя. И мальчиков пустили к нему.

Войдя в хижину, Ашпокай смешался. Перед ним лежал человек незнакомого облика, с печальным замученным взглядом и бледными запекшимися губами. Он говорил размеренно, неторопливо, улыбался грустно в белые свои усы. Тело его стало тонким, прозрачным, и плечо окостенело, сведенное какой-то судорогой. Много из него унес яд, — половину унес. Но и той жизни, что оставалась, хватило бы на троих. И жизнь эта горела в глазах.

— Ты жив, что ли? — спросил Ашпокай.

Михра не ответил, только закрыл и открыл глаза.

Прошло еще два дня, и он начал говорить, неделя минула и встал на ноги.

— Уходить нужно, — говорил он, прохаживаясь по тесной свой клети. — Близко, в трех днях пути отсюда собирается большое войско. Я там нужен.

— Подожди еще, окрепни, — Ашпокай сидел на большом плетеном коробе и болтал ногами, радуясь на ожившего брата.

— Когда ждать? Когда ждать-то? Будет бой. Будет война.

И как сказал в первый раз, так и завел одно: «Будет война. Будет набег». А в глазах горит какая-то болезненная мысль, что-то не дает покоя.

Ашаван не рассказывал больше историй возле костра. По вечерам сидел он теперь у Михры.

О чем они говорили, Ашпокай не брал в толк — но день ото дня странная сила тянула Михру туда, за сизые холмы, на широкую закатную равнину.

К исходу третьей недели стали собираться. Инисмей и Соша обрадовались, что наконец-то им случится уехать от ашавана.

В один из дней Михра подозвал к себе Ашпокая, и сказал:

— Не так наш бактриец прост.

Сказав это, он проковылял к одному из коробов, и поднял крышку. Внутри, переливаясь в пыльном свете медью и золотом, лежала ткань.

— Что это? — спросил изумленный Ашпокай.

— Шелк, — деловито поведал Михра. — Тонкий как мушиной крылышко шелк из Поднебесной. Бактриец твой — тот еще лис. Думается мне, что он — купец, и просто ждет здесь свой караван, сторожит добро.

— Как же ты… догадался?

— Недолго догадаться. Ашаван не станет держать такой двор. Ему никакое добро не нужно. Он росой и сыт и пьян. Бактриец этот — хитрый очень человек. Хунну ни за что не пропустят мимо себя большой караван, вот бактриец и прячет свое добро на холмах. А весной, или осенью приходят его люди — гляди какой большой двор! И коновязи зачем? А если кто из наших, скажем его приметит, или хуннский разъезд случится, он и выйдет в одеянии белом, и начнет читать свои молитвы.

— Но он лекарь… — смутился Ашпокай, — и заговоры знает…

— Знает, конечно, — хохотнул Михра. — Говорю же — битый он человек. И яд лечит, и раны затворяет. Я когда с нашим князем разбойничал и не таких купцов повидал.

— У него по ночам гости бывают, — вспомнил Ашпокай. — Неужели разбойники?

— Разбойники — это уж наверное! — кивнул брат. — И еще во что…

Михра снял с пояса маленький узелочек.

— Это кости пустельги, — сказал он гордо. — Когда рядом оружие зарыто, они начинают тихонько шуршать.

— И много здесь оружия? — загорелся Ашпокай.

— Много. Хватит ватагу снарядить. Бактриец наш хорош.

— Все равно спасибо ему. Без него ты бы кончился.

— Это да, — Михра нахмурился. — Кончился бы, — верно говоришь… не знаю чем, и отплатить ему… придумал! Я оставлю у него три моих стрелы, и назову настоящее имя, имя моей души. Если когда-нибудь нужна ему будет моя помощь — стоит ему взять в руки стрелы и назвать меня по имени трижды, и я в тот же миг примчусь.