Алексей Скрипников-Дардаки - Комната мести

• Название: Комната мести
• Автор: Алексей Скрипников-Дардаки
• Жанр: Современная проза

---

Не помню, как я оказался в просторном зале, заполненном вполне обычными людьми. Они пили, курили, смеялись, обсуждали какую-то чепуху, танцевали под хриплый «армстронговский» басок, лениво напевавший «Парижское яблоко». На стенах висели репродукции известных картин в пластмассовых рамах. Послушное стадо трактирных столиков, пасущихся вдоль стен, были заставлены пустыми бутылками и бокалами.

— Вера, Вера, где ты?! — закричал я — вытащи меня отсюда!

Я чувствовал, она была здесь. Но не та, которую я знал, не худая, не болезненная, а будто прошедшая преображение, воскресшая в новом сиянии, с фаворской белизной тела. Она — Любезная Анна, позировавшая Лукасу Кранаху для «Нимфы источника», она — Катарина фон Бора, надиктовавшая Лютеру сентябрьское евангелие на монастырских простынях, она — женщина-подросток, Сибилла Клевская, носившая на своем теле власяницу, тканную жемчугом… Вера была здесь, ее свежесть кружила голову, легким движением кисти прямо по «страстям Христовым» она писала «Суд Париса», а по «Отдыху на пути в Египет» «Источники юности». Поэзия реальности заговаривалась, врала, путала строки, теряла рифму, сбивалась в гортанную дрожь, сдавленную шелковым узлом на чьих-то потеющих черепашьих шеях. И не было больше амбиций, карьеры, сана, совести, закона, верности. Все это корчилось и рабски скулило у Вериных ног.

Я открыл глаза. Какие-то перепуганные тетки лупили меня по щекам и растирали лицо снегом.

— Батюшка очнулся! Слава Богу! Такой молодой, а уже в обморок посреди улицы падает.

Два дня я провалялся в кровати, мучаясь головной болью и исходя рвотой. Молоденькая медсестра, приведенная Сергеевной из поселкового медпункта, поставила мне диагноз «отравление». Видимо, я траванулся во время отпевания, надышавшись трупными миазмами старухи. Такое частенько случается в поповской практике.

Вера долго не приходила, канула, как в воду. И когда я уже более-менее успокоился, смирился, простил себя за содеянное, она возникла на пороге моей сторожки, и все вернулось на круги своя. «Род приходит, и род уходит», а похоть пребывает во веки. Задыхаясь и дрожа, вся холодная и бледная, словно ундина, выросшая в сырых и темных лесах, она часы напролет иступленно целовала мое липкое от семени потное тело, доводя меня до обморочных провалов. Часы напролет она шептала одну и ту же мантру: «Я люблю тебя, ты божественный, ты — бог, бог, бог!» Она не хотела засыпать на моем плече или груди, но подобно зверю, подобно дикой кошке, спала в моих ногах.

— Вера, зачем ты мне солгала про мужа?

— Я хотела разбудить в тебе жалость.

— Почему жалость?

— Потому что с жалости начинается любовь…

Бедная Вера обманывала себя. Я познал женщину, но не испытал и малейшей влюбленности в нее. Бог сотворил Еву, она пахла менструальной кровью, мужчиной, очагом. Но была и Лилит, пахнущая мускусом, пеплом и вином. Волосы Веры источали забвение, но взгляд! Взгляд фанатично стекленел, как у змеи, и тогда сквозь тонкий шелк ее тела псориазными сполохами просачивался Ад…

Дождь кончился. Я вылез из мешка. Рваные полотна серого ветреного утра реяли над мокрой палубой Парижа. С ворчливым лязгом отворялись веки-жалюзи невыспавшихся кофеен, в которых вот-вот запустят разогреваться громоздкие электрические сердца эспрессо-машин. Скоро появятся первые суетные посетители и бушующий артериальный пар «громоздких сердец» выдавит в их чашки густую коричневую ароматнейшую, как сама жизнь, кровь.

Мне до безумия хотелось кофе, и я отправился обратно к своему дому, рядом с которым находился бар Петрония. Хотя я и был должен болгарину двести евро за выпитое и съеденное в его заведении, но все же надеялся, что смилостивится над русским нищим «братушкой» и нальет мне в кредит еще одну чашечку кофе с коньяком. В полутемном баре уже сидел Владо.

— Ты знаешь, что случилось?! — подскочил он, увидев меня. — Девушку мусульманку нашли, у нас здесь, недалеко, на улице Провиданс.

— Какую девушку? — с дрожью в голосе спросил я, вспомнив ночной кошмар и позорное бегство от умирающего человека.

— Говорят, она была в какой-то радикальной мусульманской организации. С нее хотели сорвать хиджаб. Знаешь, пошутить так: подъехать на мотоцикле и сорвать. Но они были пьяные или обкуренные, сбили ее случайно.

— Кто «они»? — спросил я, чувствуя, как кровь барабанит в виски.

— Не знаю, — пожал плечами Владо.

— А жива она?

— Говорят, жива. Арабы теперь мстить будут, весь Париж сожгут. Мы с Гораном уедем отсюда в Амстердам. Это столица секса, знаешь?

— Знаю. Знаю, — угрюмо ответил я. — Я бы тоже отсюда уехал, но не знаю куда.

Мне вспомнилось, как недавно я был свидетелем разгрома китайской забегаловки. Молодежь, вооруженная бейсбольными битами, разнесла ее в считанные минуты. Тогда я тоже сбежал, хотя догадывался, что в забегаловке были люди, которым, быть может, требуется помощь…

«Нет, отсюда нужно бежать, — чувствуя прилив сил, подумал я, — как всегда — бежать, бежать, бежать». Бежать, сломя голову, не видя цели и смысла, сжигая за собой мосты. Смысл моей жизни свелся только к одной цели — бегству. Пророк Иона ведь тоже убегал от Бога, и — ничего! Когда-то в России существовала такая старообрядческая секта «бегуны». Они не имели паспортов, считали, что миром правит Антихрист, и проводили жизнь в постоянных бегах от всего: от властей, от земных удовольствий, от храмовой обрядности, от томления по Богу. Их семеряжный Исус не был антично-метафизическим богом, в царских порфирах, он не восседал на золотом аполлоническом троне по правую руку Отца. Он постоянно бежал, был беззуб, землист лицом, нечесан, месил грязь дорог заскорузлыми грубыми пятками, спал урывками на чердаках и в сараях, пил из луж, попрошайничал, страдал от голода и холода и никогда не останавливался, ибо покой смертелен; он приземист, выбелен, украшен венком выцветших бумажных роз, он синюшен, связан марлей и пахнет деревенскими похоронами… Да, да, пусть так. Но Иисус никогда не убегал от страдающего ближнего.

Войдя в свою студию, я обнаружил страшный бардак. Сатша и Нора устроили погром в отместку за вчерашний скандал. Они разбили мой стареньки телевизор, порезали вещи, но, самое страшное, раскурочили отверткой мою фотокамеру. На полу, как всегда, валялась записка «Убирайся ко всем чертям! Иначе мы сдадим тебя в полицию!» Я спокойно навел порядок, помыл уцелевшую посуду, набрал ведро воды и пошел по обыкновению драить общественную лестницу. Я твердо решил идти на улицу «Шато 54». Хватит, так больше жить нельзя. Нужно начинать все заново.

Признаюсь: Париж был ошибкой, испытанием не по моим зубам. Этот жрец соблазнил меня роскошным цинизмом, опьяняющей вульгарностью, пыльными бутылками вина, юными путанами, спиритическим флиртом с давно и безвозвратно минувшим. В парках, полных средневековой прохлады, в кладбищенских садах наслаждений среди лилий и роз он развел смрадное кострище моей совести. С фанатизмом праведника он заставил меня рассказать ему все, как на духу, исповедоваться не только в фактах, но и в видениях, снах, в не передаваемых убогими словесными формами тонкостях греховной чувственности, о которой я давно уже позабыл. Но Париж не простил меня, не прошептал над моей головой спасительное: «Властию, данною мне от Бога, прощаю и разрешаю тебя, чадо, от всех грехов твоих…» Мои рассказы раздразнили, возбудили его, и он изнасиловал мою душу и выбросил подыхать туда, где другие живут долго и счастливо.

Улица «Шато 54», куда меня пригласили для собеседования, находилась на Монпарнасе. Я быстро отыскал невзрачный трехэтажный особняк и нервно надавил на медный сосок старого механического звонка у парадной. Признаюсь честно, я был обескуражен и немного подавлен. Еще вчера воображение рисовало мне образ архитектурного зверя, вылезшего из апокалипсических вод высокой науки: стекло, бетон, мрамор, черви коридоров, выкрашенные ледяным галогеном в медицински стерильную синь, кожаные диваны, охраняемые сытыми фикусами, портреты ученых, дьявольская мазня психов, наконец… но только не это! Феерический храм разума оказался серым викторианским каменным сундуком. Здесь могло быть что угодно: адвокатская контора, муниципальная баня, клуб «пьющих сперму» из эротической поэмы Десноса «Свобода или любовь»… Да все, что угодно, только не «Институт эволюции мозга».

Я шел по протертым стариковским шарканьем дорожкам, рассматривал акварели с приевшимися видами Венеции, висевшие на облезлых коричневых стенах. Некрасивая девушка-секретарша, учтиво обнажая красные десны с кривыми лошадиными зубами, несла мне какую-то чушь о Жаке Превере, Иве Танги и других «сюрреалистических патриархах», организовавших восемьдесят лет назад в этом доме тайную ложу «Лента излишеств» или так называемое «Братство с улицы Шато». Они собирались здесь по четвергам и совершали мессы, пользуясь для причастия анисовой водкой, так как абсент был тогда уже запрещен.