Виктор Лысенков - Палата No 7

• Название: Палата No 7
• Автор: Виктор Лысенков
• Жанр: Русская классическая проза

---

Иван Федорович провел скрещивание ряда сортов, получил новый - средний, между тонковолокнистым и обычным. Волокно хотя и было короче, чем у тонковолокнистого, но хлопок созревал сразу весь и был устойчив к болезням. Монахов легко защитил в шестьдесят втором кандидатскую диссертацию. Сидевший в зале на защите Иванов даже не подал голоса, а когда обратились к нему, только кивнул головой, сказав странную фразу: "Ну что же, ну что же..." По интонации все поняли - он не против. В тот год у Ивану Федоровичу стукнуло пятьдесят пять. Он горько думал о том, что все могло быть иначе. Потеряно двадцать лет. И каких лет!

Но работать он продолжал упорно, хотя стал натыкаться на незаметные, но крепкие пеньки: то ученый совет института признал нецелесообразным дальше вести работы над сортом СМ-15, - сорт, мол, исчерпал свои возможности, высевается в ряде хозяйств, ну чего вам еще надо? То вдруг попросили на год помочь группе местных ученых, работавших в сложном, но перспективном направлении (а работа затянулась на целых три года), то вдруг перевели в институт, заместителем заведующего лабораторией по генетике (кстати, слово "генетика" давно перестало быть бранным, более того, Иван Федорович обнаружил, что его поддерживает немалая группа людей, и не только молодежи. Несколько раз он читал лекции на эту тему, опираясь на свой опыт с тридцатых годов.). На должности заместителя Иван Федорович просидел еще два года. Его шеф, доктор наук Самадов, мужик хоть и неплохой, но взвалил почти всю работу на него, Монахова: всю писанину, опеку молодых, рецензирование диссертаций, редактирование годовых отчетов и массу прочих мелких дел.

К этому времени Иван Федорович знал, что Иванов и Самадов - друзья. И понял, что на этой должности его продержат до пенсии. И он придумал способ, как вырваться из лаборатории, где его отдача, как ученого, была практически равна нулю: он взялся помогать молодому ученому-селекционеру Имамову сообразительному и энергичному парню, с огромным количеством идей, но без той школы, которая была у Монахова, и без его опыта. И что еще важнее - у Имамова дядя был секретарем ЦК, и ни Самадов, ни Иванов ни за что не сунулись бы в их отношения.

Пять лет они работали с Имамовым бок о бок, получили сорт, устойчивый к целой группе заболеваний. Имамов защитился. Обрел большую уверенность. И его вроде стала тяготить опека над ним Монахова. Иван Федорович почувствовал изменения в отношениях вчерашнего ученика, - нет, не хамских, Имамову, естественно, хотелось самостоятельности.

Иван Федорович понимал это, как и то, что начинать работу над новыми сортами на селекционной станции ему трудно. И он, и жена постарели, не помотаешься. Ушел преподавать в сельхозинститут. В семьдесят здоровье стало особенно сильно о себе напоминать, он попросился на пенсию, и через год его с почетом проводили. Как ни странно - ему дали персональную (причем на вечере особо был оговорен его вклад в селекционное дело в тридцатые годы, видно все знали, что знаменитый сорт вывел Монахов, а автором значится Иванов. - Вот вам и сложности жизни). Льготами Иван Федорович почти не пользовался - если не считать платы за квартиру. Путевки, например, которые выделяют ежегодно - не брал, к врачам в правительственную поликлинику не ходил. Вот только через пять лет решил съездить в санаторий, да и то настояла жена и дети, особенно дочь, жившая с родителями после развода с мужем. У нее был взрослый сын, их внук, симпатичный парень, окончивший политехникум и отслуживший в армии. Работал на базе. Дома часто бывало много молодежи. Иван Федорович знал, что Наде не будет скучно, а прокипяченные шприцы у Катюши всегда наготове, если надо сделать укол. Правда, Иван Федорович сопротивлялся до последнего, ссылаясь на то, что родная дочь куда внимательнее к отцу, а с ее опытом знает побольше иных врачей. "Папа, да разно дома можно провести всестороннее обследование? А лечение? Там одних душев несколько типов. Препараты самые современные. Езжай, обязательно". Он согласился с трудом. В итоге - опоздал на два дня .

"Вот нашелся и потерявшийся, - ласково пожурила его миловидная докторша. Вот в ключ от вашей комнаты. И почему - комнаты? Здесь же лечат? Наверное - палаты? - "Да что вы улыбнулась докторша, - для психики - это ненужная нагрузка. Поэтому давно палаты стали называться комнатами. Впрочем, если вам удобнее называть палатой, - пусть будет палата. Спорить никто не будет.

Палата No7. Счастливая. У нас прекрасное соседство - академик. И, кажется, из вашей республики...".

Иван Федорович вошел в указанные хоромы, и обомлел - перед ним с радостной улыбкой стоял... Иванов.

Самым первым побуждением Ивана Федоровича было - развернуться и уйти. Но Петр Апполинарьевич остановил его: "Не делайте глупостей, Иван Федорович! Еще сочтут вас за сумасшедшего. К врачу направят. А тот что-нибудь найдет. Неужели вам хочется в психушку?" Иванов грубо шутил, а Иван Федорович думал только о том, что психушки только и не хватало в его жизни. Он вспомнил мгновенно те пятнадцать лет - самую незабываемую, самую потрясающую часть его биографии. Между тем, Иванов продолжал: "Перестаньте сердиться. Пора все забыть. Сколько лет прошло! Да и нам поскольку сейчас? Мы же одногодки. Тьфу ты! Жить-то сколько осталось! Выбросьте прошлое из головы и доживайте свой век спокойно. Государство о вас побеспокоилось. И вообще - нам пора бы перейти на ты. Как-никак знакомы более полувека. Давайте как нормальные люди относиться друг к другу!".

Наступила очередная пауза...

Иванов снова разрядил ее: "Посмотрите, какой у нас роскошный номер, на двоих - метров двенадцать. И холл не меньше. Цветной телевизор. Телефон. Два шифоньера... Нас бы и по одному селили - мы это заслужили, да старые очень. Вдруг одному из нас нужна срочная помощь. Прижмет и до телефона не доползешь. А мы с вами - заслужили отдельные номера. Заслужили", - еще раз добавил Иванов.

"Палаты" - сказал Монахов. "Что палаты? Ах, да! Здесь же лечат!" наигранно расхохотался Иванов.

Комната... Да, это действительно апартаменты, и скорее гостиница с номером "люкс". А он-то думал - лечебница, палаты... Как все изменилось... стыдятся подлинных названий...

Иван Федорович молча поставил свой чемодан в один из двух шифоньеров, снял шляпу и плащ. Потом сел в кресло и задумался. Бежать отсюда. Бежать немедленно!.. Но, что собственно говоря, сделал ему Иванов? Присвоил себе его сорт хлопчатника и вылез на нем в люди. Но, а если бы не он это сделал, нашелся бы другой. Дать сорту его имя не могли. Он, Иван Федорович, вернулся из заключения через пятнадцать лет. Да потом еще три года прошло, пока его реабилитировали. Что же, судиться надо было, чтобы доказать, что сорт его? Чем бы это все закончилось - неизвестно. У Иванова друзей - куда больше, чем у него. И друзья - не пешки в этой жизни. Тот же не сидел столько. И не жил в отчуждении. После лагерей к Монахову просто боялись подходить. Это теперь мы все знаем, все понимаем. А тогда? Кроме семьи Иван Федорович по существу ни с кем и не общался. Так, на улице раскланяется с кем-нибудь из тех, кого знал до войны. Но в гости никто не звал и к ним не ходили. До съезда...

Тем временем Иванов открыл дверь на балкон и сказал: "Посмотри, какой вид у нас на море! Роскошь! Эх, еще бы глаза получше! Там, внизу, такие девочки гуляют по пляжу!". Иван Федорович невольно посмотрел в сторону восторгающегося Иванова - балкон, действительно был хорош, - широкий, с несколькими плетеными стульями на случай прихода гостей и белым металлическим столом.

Да, большая забота о ветеранах. Он еще раз горько подумал о себе - с чем сравнить те пятнадцать лет? Формально ему дали десятку, но, уже отсидев больше половины срока, - в сорок пятом, когда не дали амнистии, он понял все идет своим чередом и после окончания срока, ему дадут здесь же еще одну десятку. Не он первый, не он последний. И когда пришел сорок восьмой год, тюремный суд добавил ему эту самую десятку. Все за то же. За активную пропаганду буржуазных идей. За политику, за вейсманизм-морганизм. А заодно и за космополитизм.

Иван Федорович прикинул: если он сейчас уедет домой, Надя будет крайне расстроена, - она так надеялась, что в таком санатории его "подремонтируют" - подлечат сердце, печень, почки. Он, когда отказывался ехать на курорт, объяснял жене, что в его возрасте все эти болячки - норма, умирать, мол, пора. А Надя говорила - надо пожить. Не торопись оставить меня одну (она почему-то считала, что у нее здоровье крепче), и так ты столько лет гулял по тайге. Он отшутился: "Ты же знаешь, тайга большая, сразу не выберешься". Перейти в другую палату? Но врач ясно сказала - осталось одно место. Его. И хотя на дворе август, санаторий еще переполнен. Да и не хорошо людей баламутить, заставлять переселяться. Надо будет что-то объяснять. Нет, не годится.

За ужином к его столику (ему дежурная назвала номер столика и номер стула), подошел Иванов и сел, как ни в чем не бывало - на свободное место. Два других были заняты. "Странно, - подумал Монахов, - я ему перемирие еще не назначал". Иван Федорович молча разделывался с ужином и все присматривался к соседям, но никак не мог понять, кто они по профессии старики и старики. Только чуть моложе их с Ивановым. Но Петр Апполинарьевич, оказывается, уже знал обоих. И места - это Иван Федорович, все время занятый своими мыслями, сообразил не сразу, - были свободными только его и Иванова. И тот, конечно, давно знаком с соседями по столу - как-никак они-то третий день вместе! Иванов с легкостью взял миссию знакомства на себя. "Вы еще не знакомы? Вот это - товарищ моей юности (и он разу назвал Монахова полным именем и с ученым званием). А это, - он уже обращался к Монахову, инженер-строитель Татарченко и председатель райсовета в запасе товарищ Шевчук. Соседи оказались любознательными мужиками. (я бы написала "людьми, товарищами" или просто "любознательными", по моему "мужиками" не очень уместно в данном случае, глаз режет) Они живо начали интересоваться, где начинал работать Иван Федорович, чем занимался, просили рассказать что-нибудь интересное. Иванов опять же, взяв роль гида по его, Монахова, юности, расписывал, где и когда они вместе с Монаховым боролись за хлопковую независимость СССР. Иванов рассказывал массу интересных историй, но о том, что Иван Федорович отбарабанил пятнадцать лет - ни слова. Иван Федорович помалкивал. Изредка из вежливости кивком головы подтверждал рассказ Иванова. А сам думал: неужели он забыл, что обворовал его, Монахова? Неужели забыл, что благодаря его сорту хлопчатника, добыл в жизни все - включая звание член-корра академии? Или теперь, в преддверии близкого конца (кто же так наивен в семьдесят шесть, чтобы верить, что впереди целая вечность?), решил все забыть и жить заботами о здоровье? Ни о чем не думать, не ворошить прошлое? Об этом он и просил Монахова. Можно же, вот так, добалагурить последние годы - веселым и беспечным старичком? Примешь горсть таблеток, после чего ничего не болит, и даже кажешься себе здоровым. Да, Иванову легко, наверное, ни о чем не думать. А каково ему, Монахову? Догадывается ли хоть один из сидящих за столом, да и тот же Иванов, что видел, что пережил он, Иван Федорович? Вряд ли. Описать пятнадцать лет лагерей - ничьей жизни не хватит. А потом? Эта работа лаборантом человека, которого называли в десятке лучших генетиков страны, и сам Вавилов просил его нести новые знании молод ученым. И быть стойким. Он был стойким, чувствуя отчужденность и осторожность людей вокруг него. Целых три года - почти изоляция от всех.