Роман Литван - Мой друг Пеликан

• Название: Мой друг Пеликан
• Автор: Роман Литван
• Жанр: Историческая проза

Роман из студенческой жизни весной 1956 года, когда после знаменитого письма ХХ съезда «о разоблачении культа личности» в умах людей произошло землетрясение. Белое стало вдруг, именно вдруг, черным, а черное белым. В то же время почувствовалось некое свежее дуновение, словно крепостная стена рухнула. Особенно в среде молодежи начались свободолюбивые бурления, и говорить стали свободнее, безогляднее, забыв страхи и сомнения.

А при том старое тюремное прошлое не забывалось, тянуло вспять, и вот такое смешение увязших в трясине ног и свободного порыва вверх наложило незабываемый отпечаток на ту эпоху и ее настроения.

---

11

Приблизительно минул месяц.

В женском корпусе на втором этаже, как всегда в субботний вечер, устраивались танцы.

Пеликан явился в охотничьих сапогах с отворотами, под мышкой он держал какой-то плоский сверток. Рядом с ним была Александра, он сразу же пошел танцевать с ней медленное танго, передав свой сверток на сохранение Модесту.

Он увидел, поверх головы Александры, Джона, дальше на повороте танца Фаину, еще дальше студентку первого курса Свету, которую заметил еще в октябре и знал, что она с технологического, приехала из Саратова.

Света с первого взгляда понравилась ему по-младенчески нежно-розовой и необыкновенно тонкою кожей лица, колдовскою силой влекло к ней прикоснуться кончиками губ. Эта неодолимая привлекательность разбудила в нем нечто похожее на влюбленность шестилетнего мальчугана, не замечающего ничего кроме какой-нибудь ленточки или цветного помпона на берете избранницы.

Александра была посвящена и в эту его тайну. И потому что ею был сделан выбор или, правильней сказать, ее выбрали — для любви к этому Бог знает как одетому, плохо дающемуся в руки, непредсказуемому путешественнику по жизни, она понимала, что единственно разумное — смириться и терпеть, не подавая ни малейшего намека, и тени намека, на ревность или недовольство.

Так много общего нашлось у них. Она, быть может, знала и видела больше и дальше него — но он так же постоянно возвращался к больной и вечной теме быстротечности жизни, неотвратимости и относительной близости ее окончания.

При том что свойства характера и внешние данные выделяли его над толпой, выталкивали в лидеры, он мог позволить себе роскошь сомневаться и грустить и биться над проклятыми вопросами.

С чисто философским самообладанием Александра терпеливо вела свою игру, приучая Пеликана к мысли, что только здесь он всякий раз и по любому случаю найдет понимание и со-чувствие.

Ничто не могло испортить ей удовольствия. Она передвигалась гибко и послушно в его объятиях, она преобразилась, она словно парила, отдаваясь ему в танце. Лицо просияло. Порой из ее груди невольно вырывалось шумное дыхание. Ее облик, порывистый и вдохновенный, не вязался с привычным представлением о ней; как будто новый, незнакомый человек подменил ее, благодаря чему они с Пеликаном сделались для всех центральной парой, на них сосредоточилось внимание.

Тут было много танцующих. Танцевали по-разному — кто-то старательно и аккуратно, другие развязно, с всевозможными фокусами. Студенты веселились шумно и разухабисто: на носу были зачеты перед зимней сессией, и осознанно или нет — по закону компенсации требовалось как бы разнуздаться до полного бездумия.

Первокурсники, сбиваясь в группы, выясняли отношения. От них исходил напор мятежной и злой воли. Некоторые были под мухой.

В глубине разношерстной толпы зрел заговор, неявный для Пеликана и его друзей, направленный против него. Надарий перебегал от одной группки людей к другой, деятельно и нахмуренно доказывал, размахивая руками. Все же кое для кого не осталось незамеченным его поведение.

Джон Гурамишвили сидел, лениво развалясь на стуле, его Ленка сидела рядом; он улыбнулся глазами и кивнул Пеликану, наблюдая, как Александра льнет к нему, с гримасою одобрения покивал головой. Поднялся и повел свою Ленку, обхватив за талию, а другой ладонью за спину, небрежно передвигая ноги в такт музыке, его длинный нос нависал над ее лицом.

Пеликану вспомнилось: «Одна минута — нос, две минуты — нос, три минуты — нос, что бы это значило? — Из-за угла дома Джон выходит…»

Этим вечером Джон был навеселе, ему удалось выиграть бутылку у нового человека, незнакомого с его талантами.

Один из талантов заключался вот в чем. Он приводил человека в узкий коридор, отчего высокий потолок казался еще выше, и предлагал на спор достать и сделать ногой на потолке отметину. Обыкновенно искали подвох в формулировке, так как само предложение выглядело заведомо невыполнимым. А Джон проделывал это с легкостью. С разбега подпрыгивал, переворачивался в воздухе и, коснувшись пяткою потолка, по-кошачьи мягко приземлялся на обе ноги.

Лукаво посмеивался, принимая выигрыш.

Секрет, как он признался друзьям, заключался в том, что рукой он не мог достать.

— Легендарный парень, — сказала Александра. — Там у вас метра четыре, больше…

— Спортсмен… — Пеликан проводил ее на место и огляделся вокруг. — Странное ощущение — вдруг вот так возьмет и тюкнет. И встанешь как в столбняке… Александра, у тебя бывает?

— Что, Боря?

— Посмотри, все эти люди в костюмах и электричество и музыкальный грохот… В костюмах и в галстуках. И громадный дом, и стены, и окна. А дальше — все, что за этим стоит: провода, электростанции, автомобили, железная дорога. Как подумаешь, откуда взялось, и к чему оно, нагромождение всякой всячины, сотворенной человеком за последнюю тысячу лет? Сколько всего, Бог мой, видимо-невидимо. Летит наш шарик, колыхается в безумном пространстве: миллиарды километров… миллиарды лет… Весь наш мир — маленькая-маленькая капелька, полностью незаметная. Что такое мы? каждый из нас?.. И все наши якобы достижения — откуда? зачем? Я чувствую, как у меня мозги останавливаются и цепенеют. Одна половина в тумане, а другая свесилась набекрень, и окружающее как застывшая картина. Столбняк!..

— Для нас большое дело сделали. Подарили человеку способность забыть. Не помнить ежеминутно о смерти.

— Да, верно… Лучше не помнить. Просто жить. Я умею.

— Еще как умеешь!

— Но надо ли? Ведь ты считаешь, что знать и думать об этом нужно — чтобы не потерять внутри себя главного.

Она, сидя, подняла к нему лицо, и ее глаза под стеклами очков, казалось, зажглись влажным и черным пламенем. Но сказать ничего не успела.

— Есть вещи, — важно произнес некто Болдырев, их однокурсник, слышавший их слова, — о которых лучше не думать. Не задаваться подобными вопросами, понимаешь? — спросил он, обращаясь непосредственно к Пеликану. — Давным-давно, до нас еще решено. А мы, как дураки, будем снова отнимать время?

Он был членом комитета комсомола, тут имелось некое ревнивое противостояние, потому что если председатель студсовета являлся подлинным избранником масс, комсомольские карьеристы выдвигались институтским и партийным начальством.

— У кого отнимать время? — спросил Пеликан спокойным тоном.

— У себя самих отнимать время. — Болдырев ухмыльнулся и подмигнул. — У государства, у народа… Петров, от тебя я не ожидал. Партия не приветствует упадочнические настроения.

— А советские люди с ума сходят? самоубийством кончают? — небрежно спросил Пеликан.

— Сумасшествие — болезнь. Любой человек может болеть. Но комсомолец — настоящий — никогда не сойдет с ума, ибо у него имеется твердая цель и он не станет ломать голову над ерундой. Я прав?

Последние слова ухмыляющегося проходимца утонули в грохоте фокстротной музыки.

— Модест, — позвал Пеликан, — объясни товарищу. Дай сюда мою пластинку.

Он забрал у Модеста сверток и пересек зал твердым шагом, направляясь к проигрывателю.

— Эй, Болдырев, остерегись, — сказала Александра. — В отношении Бори не педалируй идейную пропаганду. Если надо будет, он нас всех, и тебя и меня, лучше, чем ты, запропагандирует.

— Что это за выражение такое — «педалировать идейную пропаганду»?

— А это то, что у Бори с идеологией все в норме. Можешь не беспокоиться.

— Могу, значит? Твой Петров, твой Боря, — святой человек?

— Не советую, Болдырев. Ты после школы поступил. Я — почти после школы. А у него трудовая биография.

Музыкальные ритмы ударяли по нервам. Даже у самого флегматичного недотепы, которые во множестве сидели по стенке на стульях, не поднимаясь в продолжение всего вечера, каждая струнка в глубине откликалась, и дрожала коленка, переминались пальцы рук — в такт музыке. Вместо неба, на головы сверху опускались, неслись ритмы, увлекали и гипнотизировали зажигательные ритмы фокстрота.

Пеликан приблизился к проигрывателю.

Враз наступила тишина. Но тут же воздух перерезал вибрирующий вой, заунывный и недолгий; потом повторился еще раз, и еще. То был вой матерого волка, записанный на пластинку.

В зале раздался взрыв хохота.

— Повторить!.. Пелик, бис!.. — закричали Пеликану.

Модест на другом конце зала давал объяснения.

— Вой волка… Ставь еще! Давай повтори!..

Конечно, развлечение было редкостное и неожиданное. Пеликана обступили.

Александра со своего места наблюдала за ним. Постепенно смех стал затихать, а толпа народа вокруг проигрывателя быстро таяла. Показалось, что лицо у него растерянное и он не знает, как быть дальше.

— Модест, — позвала она, — забери его оттуда. Выручай…

— Чудишь, Петров. Всех переплюнуть стремишься, — подлетел к Пеликану Болдырев, с насмешливым придыханием, то ли показывая, что все, что он говорит, несерьезно, то ли запыхавшись от усердия, выговорил: — А не подумал, что людям было хорошо без твоих охотничьих закидонов… Никогда не надо ерундить, если без того хорошо…