Иван Рахилло - Мечтатели

• Название: Мечтатели
• Автор: Иван Рахилло
• Издательство: Московский рабочий
• Жанр: Советская классическая проза
• Год: 1964

Повесть Ивана Спиридоновича Рахилло «Мечтатели» (1962).

---

Свою бурку он подстелил на сено, чтобы уменьшить страдания раненой Раисы Арсентьевны. Чёрная бурка резко подчеркивала и без того восковую бледность её бескровного лица. С суровой и молчаливой отчужденностью глядела она в степное небо, словно видела там что-то очень важное и понятное только ей одной.

Особенно меня пугало несвойственное её живому и всегда подвижному, улыбающемуся лицу выражение какой-то неземной отрешённости.

«Неужели мы не довезем её до города?» — горестно думалось мне.

Где-то далеко-далеко, на самом краю степи, нежно вспыхнула розовая вершина Эльбруса.

И мне вспомнилось, как Раиса Арсентьевна перед отъездом в станицу читала нам вслух стихи Лермонтова «Ночевала тучка золотая…» Неужели она умрёт? Нет, этого не может быть.

Любаша заботливо оберегала её голову, ни на секунду не спуская встревоженных глаз с безжизненного лица сестры.

Я поддерживал крыло тачанки с другой стороны. И мне невольно припомнился тот пыльный вечер, когда мы с Максимом Оладько вот так же сопровождали по дороге подводу с реквизированным роялем. А теперь Максим понуро брел позади тачанки, а Кирилл без всякой пощады унижал его.

— Шкура, — едко кривился он, — так подло бросить товарищей, слабую девушку, да это карается даже по кодексам буржуазной морали. Ты, как клоп, забившийся в щель, думал только о спасении собственной шкуры. Тысячелетия прошли над нашей планетой, зарождались и исчезали племена, мир потрясали войны и катастрофы, а такие, как ты, отсиживались в своих щелях. Тусклый мещанин, никогда ты не станешь ни поэтом, ни открывателем, ни полководцем. И нам ты тоже не нужен. Мы не возьмем тебя в наше чистое, светлое завтра, отвратительная сороконожка!

И все-таки в этих словах было что-то глубоко несправедливое и жестокое. Конечно, Максим провинился, и его необходимо крепко наказать, судить товарищеским судом. Но приписывать ему несвойственное и чуждое не следовало.

Рабочий-подмастерье, выросший в рабочей семье, он никогда не был ни мещанином, ни шкурником. Я хорошо знал его отца, мать, сестер и братьев. Все они честно трудились, но жили всегда бедно, впроголодь.

И Кирилл, вероятно, об этом тоже знал. Зачем же он добивает и без того страдающего хлопца? В этом отношении Жукевича к проступку Максима Оладько, в его злой беспощадности к товарищу, попавшему в тяжелую беду, мне почудился облик недоброго человека.

Ах, Максим, Максим, и зачем ты позволил поставить под удар свою рабочую комсомольскую честь! Теперь любой гимназист имеет право унизить тебя, оскорбить, а ты должен терпеть и молчать. А всё лишь из-за минутной растерянности, подлого чувства страха, который надо было преодолеть. Один только раз взглянул на меня Максим: в его глазах дрожали слезы, и я понял, какую нечеловеческую муку переживал он сейчас.

Я высказал Максиму вслух всё, что думал о его дезертирстве. Но я не пощадил и Жукевича. Не знаю, откуда и слова брались.

Жукевич от моих слов совсем рассвирепел:

— Я думаю, что здесь не место для споров. А Оладьку всё равно мы будем судить!

УЧИТЕЛЯ ЖИЗНИ

Сегодня в первый раз нас с Шестибратовым пропустили на свидание к Раисе Арсентьевне. В больничном садике высохшие, пожелтевшие листья акации покрыты серой мохнатой пылью. В палатах и коридорах казарменного здания, переполненного больными и умирающими, стойко держится отвратительный тошнотворный запах карболки. Шестибратов растерянно оглядывается по сторонам, он страдает за Раису Арсентьевну.

Мы находим её в крайней палате у окна. Боже, как изменилась она за эту неделю! На бледном, бескровном лице ярко-синим лихорадочным огнем полыхают огромные глаза. Раисе Арсентьевне не разрешено разговаривать: у неё прострелено левое легкое. Мы молча стоим у койки. Я мысленно даю клятву беспощадно уничтожать всех белых и куркулей.

Взглядом она просит наклониться к ней и одними губами тихо шепчет:

— Любашу не оставляйте…

И вот теперь, стоя с обрезом в темноте, на углу, возле здания Народной консерватории, я вспоминаю наше утреннее посещение больницы. Как верный оруженосец, я провожаю Любашу на вечерние занятия и с занятий домой. То и дело в разных концах города настороженную тишину ночи рвут одинокие винтовочные выстрелы.

Я думаю о Раисе Арсентьевне, о своих «учителях жизни».

Помимо школьных учителей, у каждого человека имеются свои «учителя жизни», и они в формировании нашей личности и характера нередко играют решающую роль. «Учителя жизни» в моём понимании — это те, кому ты стремишься в чем-либо подражать. Они могут быть твоими товарищами, знакомыми, героями книг или кинофильмов.

На нашей улице жил один парень, кузнец — весёлый, бесшабашный, по кличке Филька Жиган. Жиган прекрасно подражал свисту соловья. Мы, мальчишки, обожали его за отвагу и решительность. Однажды на спор Филька вспрыгнул на подножку летящего на полной скорости пассажирского экспресса. Ухватившись за поручни вагона, он повис в пространстве почти параллельно мчавшемуся поезду и сразу исчез в клубах удушливой пыли.

Всю жизнь с мальчишеской восторженностью я буду вспоминать этот бесстрашный прыжок Жигана.

Я вырос на берегу Кубани. Река Кубань, мутная, стремительная, дико бросается из стороны в сторону и беспощадно подмывает берега. Там, где ещё вчера стояли деревья, сегодня уже случился обвал, с деревьев, упавших против течения, бурной рекой сорваны листья, а упруго дрожащие, оголённые ветки торчат под водой, как острые пики. Горе тому пловцу, кто доверится коварной реке!

Однажды вечером Филька пришёл на берег Кубани. Сбросив одежду, он взобрался на самую верхушку дерева и прыгнул оттуда вниз головой, пролетев в воздухе, как ласточка, с широко раскинутыми руками.

Тем, что я стал отлично плавать и прыгать с любой вышки в воду, я всецело обязан Фильке Жигану. Он один из первых моих «учителей жизни».

Жиган вступил в партизанский отряд, и, когда в городе стояли казачьи части, он на коне — один — прорвался через заставу и проскакал в развевающейся бурке до самого базара, обстреливая на скаку белых. Увидев во дворе аптеки казачий обоз, он швырнул туда ручную гранату и на глазах оторопевших обозников безнаказанно ускакал в степь.

Жиган геройски погиб в боях за Невинку, так и не узнав, что некий неизвестный парнишка на всю жизнь с благодарностью сохранит в своём сердце его героический образ.

Когда-нибудь я напишу картину на тему об «учителях жизни», простых людях, мудрых стариках, о тех, кто вырастил и воспитал нас, вложив нам в души неписаные законы и понятия о чести, верности, совестливости и беззаветной преданности правде.

Вспомнилась мне и наша партизанская сестра милосердия Катюша. На всю жизнь преподала она всем нам урок находчивости и благородства.

Я вижу, как она выбегает из ворот походного госпиталя с санитарной сумкой на боку.

На город наступают белые. Отстреливаясь, оставляют заставы наши усталые, измождённые бойцы. И вдруг с выгона, из-за старой бойни, взрывая копытами жёлтую пыль, по дороге мчится вскачь, звенькая пустыми стременами, одинокий скакун. Из его раненой шеи хлестала кровь. Вытянув стрелой сухую красивую голову, конь трубно ржал на всю улицу, жалуясь на страшную свою беду. Бойцы пытались задержать коня, но он летел напролом.

Неожиданно из ворот госпиталя выскочила Катя Большова — работница табачной фабрики и сестра милосердия нашего отряда. Бесстрашно раскинув в стороны руки, она на полном скаку остановила коня.

Озираясь на неё выпученным от ужаса огненным глазом, скакун продолжал испуганно ржать, нервно дрожа всем своим сверкающим телом. Привязав коня к дереву, Катя обмыла ему шею, смазала рану йодом и обвязала белоснежным бинтом. Увидев вдалеке наступающие цепи белых, она отпустила коня, и он кинулся вскачь вслед за степным ветром, похожий на романтическое видение из старой цыганской песни…

Так учили меня знакомые и незнакомые люди — Катя, Жиган, Раиса Арсентьевна, художник Шестибратов.

Шестибратов учил меня не только живописи…

ИВАН МАКСИМЫЧ

Я решил уйти добровольцем в Красную Армию. К этому призывал нас красноармеец с плаката. Усталый, с измученным лицом и строгим взглядом требовательных глаз, он указывал на всех прохожих пальцем и спрашивал: «Ты записался добровольцем в Красную Армию?»

Строгие его глаза глядели отовсюду — со стен, с заборов, с афишных тумб, и куда бы ни отходил — влево или вправо, глаза неумолимо поворачивались вслед за тобой, будоража и тревожа совесть.

Такова была удивительная сила воздействия изобразительного искусства! Я твердо решил стать художником.

Но сперва надо было покончить с Врангелем, и я вступил добровольцем в пограничные войска.

Мне хочется поскорее познакомить вас с Иваном Максимычем, другом Ленина и командиром моей части; к нему я был прикомандирован конным ординарцем-порученцем.