Лена Элтанг - Каменные клены

• Название: Каменные клены
• Автор: Лена Элтанг
• Жанр: Современная проза
• Год: 2010
• ISBN: 987-5-17-062056-2, 978-5-271-25259-4

«…ворота "каменных кленов" были заперты, и вокруг не было ни камней, ни кленов — только обожженные ежевичные плети на стене, сложенной из неровных кусков песчаника, суровая римская кладка: такому дому никакой пожар не страшен… "постоялый двор сонли" — было выбито на медной табличке, под ней висела еще одна — побольше, из белой жести: «осторожно, во дворе злые собаки», на нижней табличке кто-то мелко приписал красным фломастером: "и злокозненные змеи"».

Дебютный роман Лены Элтанг «Побег куманики» вошел в шорт-лист премии Андрея Белого и «Национального бестселлера», а критики назвали его «лучшим русским романом последних лет». Новая книга — виртуозная игра в детектив, на радость ценителям изящной словесности. Тайна ведьминого пансиона, дыхание Ирландского залива, причудливые легенды Уэльса, история любви, проходящей путь от страсти к ненависти, загадка смерти, которой, может статься, и не было, — это книга-обманка, герои которой столь мастерски меняют маски и путают следы, что разгадать тайну прошлого для них не менее важно, чем понять смысл настоящего…

Внимание! Сохранена авторская орфография и пунктуация!

---

Люди становятся лучше, когда немного поизносятся, вроде как ружья или седла, говорила Дейдра, но Саша не верила — мама изнашивалась так быстро и неумолимо, что у всех в доме дух перехватывало.

С тех пор, как Фергюсон прописал ей розовые таблетки, у мамы стали появляться новые странности, вернее сказать — несуразности, точь-в-точь как в самих «Кленах», когда Сонли в них только обосновались. Первые полгода, а то и больше, в доме сплошь и рядом что-нибудь несуразное обнаруживалось: то антресоли, забитые толстыми плюшевыми занавесками, то чуланчик в подвале, зачем-то запертый на замок, — когда его открыли, на полу нашли только банку с засахарившимся терновым повидлом и наклейкой «1974».

1989

Есть трава пухлец, ростет по старым межам при пашнях, цвет на ней бел и собою бела же.

За последние два года Саша ставила пластинки только несколько раз, а потом и вовсе перестала — стоило голосу кудрявого тенора зазвучать после вступления, как прошлое наваливалось на нее всеми четырьмя лапами и тяжелой головой со стеклянными глазами. Точь-в-точь как та удушливая медвежья шкура, под которую она залезла однажды в гостях у миссис Торн в Аберстуите, залезла и замерла, прислушиваясь, почувствовав еще не угасшую до конца власть и силу зверя.

С тех пор, как мама умерла, а умерла она в восемьдесят седьмом году, в декабре, когда Саше исполнилось тринадцать лет, прошлое стало похоже на сломанные часы без стекла, в которых можно подкручивать стрелки рукой — и Саша подкручивала, понимая, что пружина однажды не выдержит, распрямится и выстрелит в нее со всей силой насильно стиснутого времени.

От этих мыслей у нее начинала болеть голова и немели пальцы.

На маму упала гнутая железная арка с надписью ГОСТИНИЦА, когда они с отцом укрепляли ее над воротами за неделю до Рождества, пытаясь привлечь клиентов, с каждым годом все реже появляющихся на этой дороге.

Арка осталась от прежних хозяев, Саша сама нашла ее в сарае под пустыми картонными коробками, на которых маминой рукой было помечено: посуда, детское, или — разное.

Вдвоем с отцом они вытащили вывеску во двор, Саша отчистила ее песком до тусклого блеска и уговорила отца обвить железные прутья гирляндой красных лампочек, купленной для гостиничной аллеи. Арка получилась огромной, пышной, даже мама пришла из кухни посмотреть, хотя у нее как раз было трудное время, и она ни с кем не разговаривала.

Отец снял ботинки, стараясь не ступить в грязь, сунул в рот четыре толстых гвоздя и полез на ворота укреплять вывеску, волоча за собой спутанный хвост проводов и приговаривая что-то сердитое, снизу было не слышно слов. Саша и мама стояли и смотрели на него. Пошел снег, и арка понемногу становилась красно-белой, похожей на зимнюю ветку, полную рябиновых ягод.

Отец с трудом удерживался на одной ноге, забавно подогнув другую, будто цапля, на одном из толстых шерстяных носков была дырка, и мама молча указала на нее рукой.

Заштопаем, весело сказала Саша.

Господи-боже-ты-мой, сказал отец. Там, наверху, его несильно, совсем чуть-чуть, стукнуло током.

Ох, нет, сказал он, выронил молоток, пошатнулся, задел на одном гвозде державшийся конец арки, железо чиркнуло о железо, вывеска с шуршанием и звоном рухнула вниз, Саша успела отбежать, а мама упала на редкий грязноватый снег, который в ту зиму даже траву не смог укрыть.

Когда Саша посмотрела на маму, крови было совсем немного.

Больше было красных стеклянных крошек и черных иголок искусственной хвои.

Мамино лицо куда-то пропало.

Вместо мамы на Сашу смотрел кто-то другой.

Это, наверное, была смерть.

У смерти было гадкое, гладкое лицо, и Саша в него расхохоталась.

Табита. Письмо второе

2008. Саут-Ламбет

Тетя Джейн, приезжай скорее, мне столько нужно тебе рассказать.

Я встречу тебя на Сент-Панкрас, и мы сразу пойдем в то кафе с китайскими ширмами, и выпьем чаю, и поговорим. Его зовут Луэллин — это, кажется, король был такой, — и он рассказывал мне кучу разных старинных историй.

Вернее, не он рассказывал, а я в книге прочитала, но книгу-то я взяла у него! Там было про битву при Честере и про Кадваллона Долгорукого — тетя, чему меня учили в школе, не представляю?

Мы, англичане, понятия не имеем о многих вещах. Оказывается, валлийцы были христианами и строили монастыри, когда в Англии еще молились Одину, и они не говорили по-английски даже при Генрихе Восьмом. И еще — я не думала, что Томас Кромвель был такой негодяй.

Луэллина так часто не бывает дома, что я привыкла прислушиваться к звукам на лестнице, и узнаю шаги, когда он еще далеко внизу, и даже звяканье его ключа, и как он дышит тяжело, у него часто бывают простуды, почти каждую неделю, и тогда он запирается у себя в квартире и пьет липовый чай с медом, и еще доминиканский ром — как можно глотать эту гадость!

У него на кухне целый ящик этого рома, называется Аньехо. На той неделе он оставлял мне ключи, потому что ждал мастера — у него тоже текут трубы в ванной! — но должен был срочно уехать, и я понюхала этот ром. Бррррр, мужчины совершенно не имеют вкуса к напиткам.

Я сбегала в лавку на Далледж-стрит и купила ему две бутылки отличного бордо, по семь фунтов бутылка, в придачу мне дали плитку горького шоколада Good wine needs no bush.

Все это я оставила на кухонном столе и сегодня, когда я увижу его снова, он наверняка станет угощать меня этим шоколадом, не имея понятия, откуда он взялся! Луэллин ужасно рассеянный, я успела это понять, хотя видела его только восемь раз. Включая четыре раза на лестнице, мельком.

Но сегодня, в День св. Патрика, он непременно пригласит меня к себе, не может быть, чтобы не пригласил. На всякий случай я наклеила бумажный трилистник ему на дверь, прямо над дверною ручкой.

Я уверена, что он думает обо мне, только считает меня слишком молодой, ему ведь, наверное, не меньше сорока. Это всего на семь лет меньше, чем мистеру Р., а ведь он настоящий старик.

Да, кстати, меня перевели работать в отдел словарей, теперь у меня свой стол с ящичками и свой угол в Архивном зале, доверху заставленный полками, так что меня никто не видит.

Можно целый день вырезать бумажных ангелов и писать пасхальные открытки про запас.

Целую тебя и дядю.

Т.

Дневник Саши Сонли. 2008

Мы — то, чем пытаемся притворяться.

Надо быть осторожнее.

Тридцатое июня.

Прочитала нынче у Дефо: доктор Стефанус Хризолитус обнаружил, что для предотвращения чумы следует по утрам есть изюм в вареном и жареном виде; он сообщает об этом ради общественного блага. [43]

Наверное, мама читала эту же самую книгу, потому что в детстве меня закармливали изюмом — от общей слабости, как говорила наша служанка. На столе в кухне всегда стояла деревянная миска с разбухшими от кипятка коричневыми ягодами, я пользовалась ими, когда лепила глиняных кукол, у них всегда были карие глаза и сморщенный сладкий рот.

Странно все же читать те самые книги, которые читала мама: слова и присловья, услышанные в детстве, те, что казались частью маминого собственного языка, так не похожего на отцовский, выскальзывают ящерками из подсохших, покрытых старческими пятнами страниц, объявляют себя — вот я! она нашла меня здесь! она полюбила меня и выписала в тетрадь! она сидела в плетеном кресле на веранде и водила своим тонким прозрачным носом по этим строчкам!

Господи, как бы я хотела ее увидеть, еще разок только.

Томас Мор в красной обложке окликнул меня сифогрантами — так мама называла особенно скандальных постояльцев, и гитлодеем [44] — так называли отца, когда он пускался в длинные описания дорожных происшествий, забыв про остывающий суп.

Натаниел Готорн пробубнил знакомое совершенство убивает, отец всегда пожимал плечами, когда слышал это от мамы, жалуясь на подгорелую корочку у пирога, забытого Дейдрой в печи. Оказалось, это слова из притчи — про красавицу, которой свели с лица родимое пятно. Она умерла, потому что перестала быть собой: не смогла узнать себя в зеркале и умерла от ужаса.

А мама умерла, потому что упала железная вывеска.

А папа умер, потому что Хедда его не любила. От этого многие умирают, вот я, например. А Младшая не умерла, хотя все ее давно похоронили. Она просто раскололась посередине — будто говорящий камень Алех Лавар, [45] пытавшийся вставить словечко в чужую похоронную речь.

Смерть — это одна из вещей, на которых построен мир, в ней нет ничего бесчеловечного. Чтобы это понять, не надо даже сидеть на чердаке.

Я сижу на чердаке, потому что здесь сухо, здесь тепло, в стенах ходит древесный жук, а соломенный коврик пахнет травой воронец, травой буган и травой погибелкой. Я сижу здесь, потому что в доме шумно, а в сарае сыро после долгого ливня — четыре дня лило и шумело так, что на веранде оторвался полотняный узкий лоскут маркизы и повис, будто крыло подстреленной ласточки.