Альмудена Грандес - Песня над балконами

• Название: Песня над балконами
• Автор: Альмудена Грандес
• Издательство: Журнал "Иностранная литература" № 12
• Жанр: Современная проза
• Год: 2011
• ISBN: 0130-6545

---

— Тут неплохо оттянуться, баб много, но, как бы это сказать, обстановка пошлее, чем маков цвет.

Тогда я стала заглядывать в бар поблизости, вниз по улице Оренсе, притом что тот, как две капли воды, походил на самые вульгарные кабаки моего квартала. Заведение очень маленькое, на пару столиков, у барной стойки — баррикады, так что большинство посетителей выходили выпить в мрачный подвал с бетонными стенами. Названия у бара не было, но все называли его «Пичурри» в честь игрока регби, его основателя, и в скором времени я изобрела достаточно аргументов, чтобы в собственных глазах упрочить славу этого места для избранных. И вот там-то, на пике самообольщения, куда я загнала себя, случилась неизбежная развязка.

— Я тебя предупреждаю, этот чувак меня уже затрахал…

Я притворялась, будто ничего не замечаю, неукоснительно держась этого правила, с тех пор как поняла: как бы я пи старалась оставить позади свое прошлое, мне не отделаться от его тени, но рядом со мной Ангелина так истово потирала ладонью о ладонь — можно подумать, собралась содрать с них кожу, — и пускай меня подмывало вмешаться, напрячь тело и волю — и раз в жизни вклиниться в ясный ход событий, здравый смысл подсказал мне, что Начо прав, что, может, хватит, каждый вечер одно и то же: таинственное появление одинокого и мимолетного призрака, которого мне никак не удавалось сбить с пути, его хрупкой фигуры, что ищет убежища за утлом каждого дома: руки плетьми повисли вдоль тела, плечи поникли, голова понурая, весь облик его — идеальная ширма для глаз, чье выражение не менялось никогда, глаз, твердых, как камень, глубоких, как колодец, блестящих и жестких, как два ножа.

— Чего, дебил, пялишься на меня? Чего пялишься, я тебя спрашиваю? А? Я тебе посшибаю рога!

Я спряталась в туалете, чтобы не присутствовать при избиении, но мой слух успел различить глухие звуки ударов и сдавленный стон. Когда я вернулась, мой парень все еще бесился, визжал, как недорезанная свинья, а Гопник, у которого рассечена была бровь и кровь пошла носом, пустился прочь по подземному лабиринту АСКА, однако медлил, прежде чем скрыться совсем, на мгновение даже остановился, рискуя схлопотать запоздалую затрещину, обернулся и посмотрел на меня, и я уловила его последний взгляд, и мне до жути захотелось плакать.

В тот вечер не было прощания, потому что я не чувствовала в себе сил поцеловать Начо, дотронуться до его пальцев в ответ на робкую ласку. Я не сказала ему ничего, потому что знала — он не поймет. Я и сама мало чего понимала, но на другой день я все равно его бросила.

Спустя пару месяцев я познакомилась со своим вторым парнем, Борхой, владельцем парусной яхты, пришвартованной на Мальорке, чьим особым предпочтением пользовались террасы Посуэло, на одной из которых я повстречала Чарли. Чарли забросил учебу ради того, чтобы открыть спортивный центр, и это он познакомил меня со своим двоюродным братом Хакобо. Отец Хакобо, бессменный кандидат в президенты клуба «Реал Мадрид», как-то раз пригласил меня на летние каникулы в свой громадный особняк с видом на изумительный пустынный белый пляж на побережье Кантабрии, где я за весь месяц так и не решилась искупаться, так как, едва я заходила в воду, от холода синели пальцы ног, что, по всей видимости, не должно было меня беспокоить, поскольку летний отдых на Средиземноморье — «не катит», за исключением более-менее сносного варианта Балеарских островов.

Ни за Хакобо, ни за Чарли, ни за Борху, ни за Начо я замуж не вышла, зато с Мигелем дело шло к свадьбе, и я бы пошла за него, не тяни он столько времени со знакомством с родителями, дипломатом с супругой, к которым питал уважение, граничащее с нескрываемым страхом, отнюдь не делавшим чести тридцатилетнему мужчине. Я же в те годы училась на химическом, и, вопреки энтузиазму матери, которой не терпелось увидеть меня в белом халате на улице Иеронимос, каждое утро просыпалась с чувством, что все больше похожу на свою бабушку, так мало-помалу я сознавала, что все эти отпрыски обеспеченных семей, родом, как правило, из Сантандера, в глубине души такие же провинциалы, как Анхелита, которая в конце концов сошлась с замечательным парнем из города Акала-Реаль и без тени страха обдумывала возможность отдохнуть пару месяцев в родном пригороде своего отца, точно так же, как в свое время ее мать, не внявшая зловещим пророчествам моей матери, когда та узнала о ее планах.

— А тебе там не тесно? — как-то раз спросила я ее.

— Да нет, — отвечала она. — По-любому, я не встаю с постели…

— А вот ты встанешь, — настаивала я. — И тебе придется мириться со сплетнями соседок, что, де, у тебя слишком короткая юбка…

— На себя посмотри! — отрезала Анхелита. — В этой части Араваки каждый божий день барбекю, то да се, а твой муж сколько зарабатывает, а мой муж столько зарабатывает, и тебе партия в сквош, и нате, пожалуйста, спортзал с Менганитой, и телефон клоуна на детский утренник, и чтоб не хуже, чем у Пи-луки с ее фокусником… Потом, мне надоест, мы соберемся и вернемся обратно, а ты… ты-то куда подашься из своей Араваки? Сегодня, солнышко, я еще добрая, мы закроем глаза на то обстоятельство, что мой жених намного лучше твоего.

В этом она была права, как и во всем остальном. Мигель отказывался жить в городе, называя провинцией отвратительное нагромождение городских застроек с претензией, тогда как я ничуть не стыдилась, что у меня за душой нет ни дома с каменными стенами и садом, ни рыбацкой деревушки, ни пастбища, ни лужайки, ни пляжа, чтобы заехать туда на каникулах, что пепелище мое — мой балкон, облицованный пятачок, куда летними вечерами можно вынести табуретки, подышать с бабушкой свежим воздухом, наблюдая за тем, как летят дни и от патио подымается извечный дух тушеных бобов, растворяется во всеобщем и слаженном утреннем гуле зимнего города, раскрытого, подкрашенного пенкой, расцвеченного лампочками, внезапно переодетого в сад, разбитый на необъятной, необозримой террасе. Я еще не уехала, а уже скучала по всему этому — подкачал, однако, не только пейзаж моей жизни. Мне потребовалось много времени, чтобы понять, вернее отметить, эту легкость в плечах при ходьбе, будто мои ноги ничего не весят, будто тело не в состоянии придавить их к земле, по которой они ступают. Я перебирала, как мне самой казалось, проходные варианты, действуя по примеру утопающего, что хватается за соломинку, но почва дала трещину тогда, когда я меньше всего этого ожидала.

Мигель вез меня к своим родителям: те, наконец, пригласили меня на ужин. Из окна мне предстало однообразное зрелище Капитана Айа, одинаковые по обеим сторонам улицы, застекленные башни сменяли друг друга, мелькали гаражи, сады и пальмы у крыльца, спесь нуворишей не впечатляла, как прежде. На повороте машину резко повело вправо, и мы вырулили на улицу, где я никогда раньше не была, только мне все равно, потому что она такая же, как и все остальные, и снова налево, все дальше, вперед, и потом медленнее, потому что мы искали, где припарковаться, и не могли найти, все улицы, все фасады, переулки — неотличимы, но вдруг, на двадцатом повороте, на обочине блока элитных домов, я очутилась дома, в особенном, старом квартале с налетом сельской старины — казалось, по прихоти судьбы он вырос из-под земли, дешевые магазины, здания в пару этажей, с балконов срываются звуки румбы, женщины в халатах, стоящие за хлебом, станция метро со знакомым до боли названием, пять слогов, как удар камнем меж глаз.

— Останови, — говорю. — Я выхожу.

— Ладно, как хочешь… Родители живут сразу за углом, через дорогу, подожди меня…

— Ты меня не понял, — объясняю, открывая дверцу машины. — Я не пойду к твоим родителям, я возвращаюсь домой, на метро.

Я твердо ступила на бетонный тротуар, осязая его под подошвами, и у меня мелькнуло странное ощущение, будто за то, что я разгадала тайну двуликого города, тот дал мне ключ к моей собственной жизни, и тогда только я наклонилась вперед, к опущенному стеклу, попрощаться.

— Ты не смотри на меня, Мигель, — произнесла я с расстановкой, уверенная, что он все равно не поймет. — Потому что ты не умеешь смотреть на меня.

А потом станция «Вальдеаседерас» сомкнула за мною объятия, как смыкаются в объятии лишь материнские руки.

2

Не мое это дело, скидки.

Как сейчас помню: эскалатор дал передышку моим ногам, а тем временем я размышляла об этой своей неспособности откопать в куче барахла заветную вещицу, помню также, что сначала увидала ее, зарекалась попадаться на эту удочку, нет, чтобы я еще хоть раз отстояла очередь в примерочную, как вдруг заметила молоденькую брюнетку, чьи волосы были заплетены в длинную и густую косу, такую же точно, как та, что носила я девочкой, и потом уже, в пролете между третьим этажом — мужской отдел — и вторым — все для женщины — заподозрила типа, поднимавшегося на третий, в том, что тот не сводит с нее глаз, и взбесилась, и тут же взбесилась, что меня это взбесило, потому что моя реакция, естественная и все же мелочная, в сущности, нелепая, свидетельствовала о том, сколько мне лет, куда красноречивее зеркала в ванной по утрам с похмелья, и тогда я решила, что он, наверно, осел, и подняла глаза, чтоб посмотреть ему в лицо, и мало того, что он был непохож на осла, вдобавок это был он.