Сергей Сартаков - Каменный фундамент

• Название: Каменный фундамент
• Автор: Сергей Сартаков
• Издательство: Советский писатель
• Жанр: Советская классическая проза
• Год: 1969

В повести «Каменный фундамент» рассказывается о молодом сибиряке Алексее Худоногове, охотнике, поступившем рабочим на лесозавод и навсегда полюбившем свою новую профессию. Алексей был участником Великой Отечественной войны, вступил в партию. Смекалистый, инициативный, не терпящий разболтанности и безответственности, он стал душой рабочего коллектива.

Его жена Катюша делит с ним все горести и радости, в самых тяжелых жизненных испытаниях сохраняя мужество и веру в победу добра. Само название повести как бы символизирует могучую основу, каменный фундамент нашего общества — рабочий класс. И этот символ относится также к прочности советской семьи, когда она основана на подлинной любви, дружбе и уважении.

---

— Много забот у Алексея?

— Он любит, — затаенная гордость промелькнула в улыбке Катюши, — он любит, где потруднее, тогда и самому тянуться приходится. Так зачем я тебе нужна?

— От Зины, Катенька, письмо я получил. Возьми на столе, почитай, а потом мы потолкуем… Или нет: расскажи сначала, какие у тебя новости.

— У меня новости? У меня вот какие новости, — озорная улыбка, с какой вошла ко мне Катюша, опять возникла у нее на лице, — с первого числа на лесозавод выхожу.

— Ну и отлично. Давно следовало. Чем дело-то с Кузьминой кончилось?

— А чем же ему кончиться? Восстановили на работе, теперь по ее настоящей специальности. Ой, рассказать тебе, как Игорь Яковлевич попыхтел! Свиридов к себе его пригласил — и мы с Терентьевым тут же сидим — и начал, и начал… Сперва так, словно бы издалека, насчет внимания к молодым рабочим, насчет правильной расстановки квалифицированных рабочих, насколько глубоко этим вопросом отдел кадров занимается… Игорь Яковлевич сидит сине-зеленый. Понял все сразу — мы ведь тут с Терентьевым… А Свиридов обстоятельно все его поведение с партийной точки зрения разбирает… Ну-у… Слушал, слушал Игорь Яковлевич и говорит: «Исправлю, все исправлю». Но Свиридов: «Это само собой разумеется, что исправите, а о поступке вашем, Игорь Яковлевич, все-таки на бюро поговорить придется. Вопрос-то принципиальный…» В пот вогнал Игоря Яковлевича. Вчера на улице встретились, первый здоровается… — Катюша взяла письмо Зины. — Ну, теперь мне можно переходить на лесозавод?

— И до этого было можно!

— Можно бы… Но все-таки… Оно хотя и маленькое дело, а сердце царапало. Почему? Потому что принципиальное. А послаблений для себя я не люблю.

Катюша помолчала, разглаживая ладонью письмо.

— Лешка, как закрепили его за школой, в книги зарылся с головой. Собрал все, что к столярному и краснодеревному делу относится. И по истории искусства тоже. Всякие. Иван Андреевич помог список составить. А то и сам прибежит, принесет новую книгу, потрясет: «Ну и раздобыл я жемчужину!..» Засядет с Лешкой — и до утра.

— Об этом ты мне не рассказывала.

— Не рассказывала… Ну вот, рассказала…

Она углубилась в чтение. Письмо было большое, на нескольких листках. Губы у Катюши слегка шевелились, иногда она останавливалась, не могла сразу прочесть — почерк у Зины был не очень разборчивым. Я внимательно следил за Катюшей, стремясь угадать по ее лицу, какое впечатление произведут на нее те строчки письма, где Зина говорит о своем решении искать Леонида. И тут же ловил себя на мысли: «А как бы поступила Катюша на месте Зины?..» Вот она дошла до разговора в обкоме. Подняла голову. Я махнул рукой, сказал:

— Читай дальше.

Вот конец разговора, вот размышления Зины, — Катюша нетерпеливо бегает глазами по строчкам. Вот и…

— Ты ей ответил?

— Нет еще.

— А что ты ответишь?

— Не знаю, Катенька. Хотелось с тобой поговорить.

Катюша молча прошлась по комнате. Остановилась возле печки, зябко повела плечами.

— Я знаю: ты не веришь, что Леонид может быть жив.

— Почему ты думаешь так? — меня удивило, что она угадала мои мысли.

— Леонид, безусловно, погиб. Будь он жив, неужели бы за пять лет он не нашел ее? Не верю. Так не бывает. А если он калека, инвалид и ушел от Зины только поэтому — это не сила его, а малодушие, и такого, пусть он даже и вправду жив, искать и любить не следует. Глупости одни. Да если бы Лешке на воине руки или ноги оторвало, что он, домой не вернулся бы? Побоялся меня своими костылями стеснять? На войне за свою родину стать инвалидом да потом стыдиться этого? Не знаю я Леонида, но не думаю, что он такой человек. Зря это все.

— Значит, ты бы его… не стала искать? — спросил я в раздумье.

Вот они, цельные, серьезные натуры, и та и другая с честной, открытой душой: один и тот же вопрос решили по-разному. Кто же из них прав? С кем я должен спорить и с кем согласиться?

— Ты не путай, — сказала Катюша, — тут есть еще одно обстоятельство. Зина правильно делает, что хочет искать Леонида.

— Катя, ты противоречишь себе!

— Ничего не противоречу. Всяк делает по-своему, — сказала Катюша. — Я бы в таком деле на сердце свое положилась, оно меня никогда не обманывает. У Зины характер другой. Ей во всем точность нужна. Ей на сердце свое нельзя полагаться. А в неведении она оставаться не может.

Катюша помедлила, прежде чем закончить свою мысль.

— Неужели ты не понимаешь, — сказала она наконец, — почему Зина так хочет твоей дружбы? Сейчас она решает вопрос всей своей жизни. И как он решится, еще трудно сказать. Нужно человеку на плечо друга опереться? Все-таки она девушка, ей одной тяжело. А ты человек для нее не случайный.

Я закрыл глаза. Образ той Зины, которую я впервые увидел из окна комнаты Ксении, как живой проплыл передо мной.

— Спасибо. Я тебя понял, Катенька. Я ей напишу хороший ответ.

Катюша подошла ко мне, поправила уголок подушки.

— Знаешь, — сказала она, — напишешь, покажи мне. Ладно?

Сдавленное морозом, гулко лопнуло в окне стекло. Катюша оглянулась:

— Ломает. А все-таки зима — это уже начало весны.

7. Новый дом

Не знаю, так ли у всех, но в моей жизни время — это смена полос, чаще широких и длинных и мчащихся навстречу, как земля под крыльями самолета, идущего на бреющем полете, и реже — коротких и тихих, как в доме отдыха дорожка, ведущая к пляжу.

Прошло полтора года, для меня они явно были неполной меры. В году я насчитывал не более десяти месяцев; в каждом месяце не хватало пяти-шести дней; час — это было как кружка, наполненная пенистым напитком: смотреть — много, а выпить — только на два глотка. Где я не побывал за эти полтора года! Пересекая нашу страну из конца в конец, я видел одетые лесами стройки городов и заводов; видел сухие степи, где правильными рядами, посаженные рукой человека, зеленели молодые дубки и клены; видел, как плывут Караваны плотов по диким, порожистым рекам; видел везде людей в труде, наполненных одной мыслью: сделать скорее, больше и лучше… А возвращаясь домой, я и здесь всегда находил новое.

Н-ск быстро менял свой облик. Вокзальное здание было заново выкрашено, и на перроне поставлены новые фонари. Привокзальная площадь стала очень просторной, и нельзя было сразу понять, отчего это. Дома, окружающие площадь, стояли на прежних местах. Но площадь заасфальтировали, убрали коновязи, подстригли разросшиеся как попало за время войны тополя — и словно вдвое больше воздуха и света досталось тому же кусочку земли. Каменные дома в городе побелили, они стояли как кубы чистого снега, поблескивая на солнце стеклами окон. От вокзала почти до самой Песочной горки теперь протянулись гладкие, из асфальта, тротуары. Древностью веяло от примыкавших к ним из переулков деревянных настилов. Мостик через болотце у Песочной горки построили новый, а само болотце как бы отодвинулось: часть его засыпали шлаком, а сверху песком и землей, и получилась отличная лужайка.

Социалистический город за рекой, на стройке которого продолжала трудиться Ксения, теперь уже маляром, воздвигался успешно. Оставалось заложить три дома, и первая улица будет готова. Воображению легко рисовались остальные кварталы нового города. Впрочем, здесь нечего было и выдумывать, достаточно было подойти к доске со схемой генерального плана соцгородка, висевшей в фойе клуба, и убедиться, что все работы рассчитаны на пятилетний срок. Схема генерального плана была вычерчена тушью, скреплена многими подписями, заверена печатью — строгий и точный документ, но рядом с ним висело большое красное полотнище, и на нем, без всяких подписей и печатей, народ в едином порыве давал торжественное обязательство: «Выполним пятилетний план в четыре года». Так говорить могли только люди, знающие цену своим словам.

Тонкий весенний ледок, схвативший под утро прозрачной корочкой непросохшие лужи, трещал и ломался под ногами. Сквозь легкий морозец откуда-то издалека доносилось бормотание токующего на дереве косача.

— Слышите? — спросил я своего спутника.

— А что? — тот добросовестно вслушался. Не разобрал, должно быть, и в недоумении повел плечами.

— Косач токует, — сказал я, не в силах сдержать блаженную улыбку.

— А-а! — Это был только долг вежливости.

Мы шли дорогой, ведущей из города на лесозавод.

Мой спутник Ганецкий, фотокорреспондент «Огонька», имел в своем задании по Н-ску восемь тем. А времени на все у него выкраивался только один-единственный день. Ночью проходил курьерский поезд, и с ним он должен был уехать. Вот потому-то мы с ним и побежали спозаранку на лесозавод, где Ганецкому надлежало снять новый лесокорпус с механизированной подачей бревен из водоема, комсомольскую бригаду водителей автолесовозов и… Екатерину Федоровну Худоногову.