Альфонс Доде - Джек

• Название: Джек
• Автор: Альфонс Доде
• Издательство: Издательство "Правда"
• Жанр: Классическая проза
• Год: 1965

Роман Альфонса Доде «Джек» (1876) посвящен становлению личности. Главный герой здесь — незаконнорожденный заброшенный ребенок, лишенный материнской любви, потерявший мечту о счастье, здоровье и в конечном счете — жизнь. Роман интересен изображением богемной среды, которую Доде сатирически деромантизирует. Это люди, изъеденные завистью, жадностью, видящие цель искусства в восторгах публики, гонорарах, тепленьких местечках. Именно такой «непризнанный талант», поэт Аржантен, грабит своего пасынка Джека, подобно пресловутому мистеру Мердстону из «Дэвида Копперфилда» Диккенса обрекает его на тяжкий физический труд. Писатель рисует металлургический завод, среду мастеровых, относящихся к Джеку сердечнее, чем «кружок избранных». Роман «Джек» был одним из первых во французской литературе произведением о детях.

---

Но ее нет!

А люди между тем все идут и идут — женщины, дети, совсем еще несмышленыши. Они с изумлением останавливаются, заметив, как осунулся отец, впервые увидев его в казенном, больничном халате, радостно восклицают, разглядев все чудеса престола, так что монахине с трудом удается их унять. Но мать Джека все не появляется. Разносчица хлеба исчерпала запасы своего красноречия. Она высказала предположение, что захворал д'Аржантон, что в воскресенье люди обычно уезжают за город. Больше она уже ничего не может придумать и, чтобы скрыть свое замешательство, расстилает на коленях цветастый носовой платок и принимается чистить апельсины.

— Она не придет!.. — восклицает Джек, как он уже однажды восклицал, нетерпеливо шагая по флигельку в Шаронне. Только теперь голос его звучит хрипло, и, несмотря на слабость, в нем слышится гнев:-Я уверен, что она не придет!

Несчастный в крайнем изнеможении закрывает глаза. Теперь он размышляет уже об иных горестях, вспоминает о своей разбитой любви и беззвучно зовет: «Сесиль!.. Сесиль!»-но так, что этот вопль души не слетает с его немых уст. Заслышав стон, подходит монахиня и тихо спрашивает г-жу Белизер, широкое лицо которой блестит от слез:

— Что с ним, с бедненьким?.. Ему как будто хуже?

— Это он все из-за матери, сестрица, мать к нему не идет… А он все поджидает ее… И убивается, бедняга!

— Надо ее поскорее известить.

— Муж пошел туда. Только, видите ли, она больно важная дама. Видно, боится замарать свой наряд в больнице…

Внезапно она вскакивает, дрожа от гнева.

— Не плачь, дружок, — обращается она к Джеку так, будто говорит со своим малышом, — я сама пойду и разыщу твою мамашу.

Джек слышал, что она ушла, но по-прежнему повторяет хриплым голосом, не сводя глаз с двери:

— Она не придет… Она не придет!..

Сиделка пытается утешить его:

— Полно, дружок! Успокойтесь!..

И вдруг он приподнимается, страшный, как призрак, и начинает говорить, точно в бреду:

— Я же сказал: она не захочет прийти… Вы ее совсем не знаете: это скверная мать. Все, что было тяжелого в моей жизни', происходило из-за нее. Мое сердце — кровоточащая рана. Столько она нанесла мне ударов!.. Когда тот, другой, прикинулся больным, она бросилась к нему и не захотела с ним расстаться… А я — я умираю, и она не хочет прийти… Злая, злая, скверная мать! Это она меня убила и даже не хочет поглядеть на меня перед смертью!

Обессилев от этой вспышки гнева, Джек опять в изнеможении откидывается на подушку. Монахиня снова склоняется над ним, утешает его, уговаривает, а тем временем недолгий зимний день печально угасает в желтоватых сумерках, предвещающих снег.

Шарлотта и д'Аржантон выходили из экипажа на набережной Августинцев. Они возвращались с концерта — расфранченные, в мехах, в светлых перчатках; на Шарлотте был бархатный костюм, отделанный кружевами. Она сияла. Подумать только! Она вновь появилась на людях вместе со своим поэтом» появилась во всей красе. Она и впрямь была хороша в тот вечер, лицо ее разрумянилось от холода» она была укутана в меха, в обрамлении которых женская красота сверкает, искрится, как драгоценный камень, лежащий среди мягкой ваты в бархатном футляре. Простая женщина, рослая и сильная, стоявшая, как страж, у дверей, бросилась ей наперерез:

— Сударыня, сударыня!.. Идемте скорей!

— Госпожа Белизер! — бледнея, пробормотала Шарлотта.

— Ваш сын опасно болен… Он вас зовет… Пойдемте!

— Да что это за напасть!.. — вспылил д'Аржантон. — Дайте нам пройти… Если этот господин болен, мы пришлем к нему своего врача.

— Врачей у него довольно, у него их больше, чем надо, он в больнице.

— В больнице?

— Да, сейчас он там, но будет там недолго, так и знайте… Если хотите застать его еще в живых, то не мешкайте.

— Пойдем, пойдем, Шарлотта, все это наглая ложь… За этим кроется подвох… — твердил поэт, стараясь увлечь свою спутницу в подъезд.

— Сударыня! Ваш сын отходит… Ах, разрази, господь, и откуда только берутся такие матери!

Тут Шарлотта не выдержала.

— Ведите меня, — сказала она.

Женщины пустились бегом по набережной, а разъяренный д'Аржантон застыл на месте: он был убежден, что все это козни его врага.

Не успела разносчица хлеба отойти от больницы, как там появились двое запоздалых посетителей — девушка и старик: на их лицах была написана тревога, и они торопливо пробирались сквозь шумную толпу людей, уже покидавших больницу-

— Где же он?.. Где же он?..

Прекрасное лицо склонилось над койкой Джека.

— Джек, это я!.. Сесиль!

Ну да, это она, она! Ведь это же ее лицо — чистое, побледневшее от бессонных ночей и пролитых слез, и рука, которую он судорожно сжимает, — та самая благословенная рука, которая некогда сделала его таким счастливым, и тем не менее она тоже причастна к тому, что он оказался здесь, в больнице. Судьбе порою свойственна изощренная жестокость — она наносит удар исподтишка, руками самых лучших, самых близких вам людей. Больной открывает и снова закрывает глаза; он хочет убедиться, что не грезит. Но Сесиль тут. Он слышит ее голосок, звенящий, как серебряный колокольчик. Она обращается к нему, просит у него прощения, объясняет, почему заставила его столько выстрадать… Ах, если бы она раньше могла предположить, что их судьбы так схожи!.. И чем больше она говорила, тем спокойнее становилось на душе у Джека; гнев, горечь, мука уступали место великому покою.

— Так вы меня по-прежнему любите? Правда?

— Я всегда любила только вас, Джек… И буду любить вас всю жизнь!

Слова любви, произнесенные шепотом под сводами больничной палаты, видевшей немало смертей, прозвучали необыкновенно отрадно, словно голубка нечаянно залетела сюда и захлопала крыльями в складках больничных занавесок.

— Какое счастье, что вы пришли, Сесиль! Теперь я уже ни на что не жалуюсь. Теперь мне и умереть не страшно, и я умру возле вас, примирившись с судьбою.

— Умрешь! Кто это тут толкует о смерти? — пробасил доктор Риваль. — Не бойся, сынок, мы тебя поставим на ноги. Ты уже и сейчас выглядишь лучше, чем тогда, когда мы вошли.

И в самом деле, Джек преобразился, — то был прилив жара, тот предзакатный отблеск, какой уходящая жизнь и заходящее светило отбрасывают вокруг себя последним великолепным усилием. Джек все еще не выпускал руку Сесиль, он припал к ней щекою и как бы отдыхал, с любовью шепча:

— Вы подарили мне все, чего мне не хватало в жизни. Вы стали для меня всем: подругой, сестрой, женой, матерью!

Но возбуждение его тотчас же угасло, уступив место вялости и оцепенению, лихорадочный румянец сменился мертвенной бледностью. И тогда все разрушения, причиненные недугом, стали отчетливо заметны на его судорожно исказившемся лице; дыхание вырывалось у него из груди со свистом. Сесиль испуганно, умоляюще смотрела на деда. Больничная палата постепенно погружалась во тьму, и сердца всех, кто находился тут, сжимались, словно люди предчувствовали, что близится нечто еще более скорбное, еще более таинственное, чем ночь. Джек попытался привстать, глаза его широко раскрылись.

— Слышите!.. Слышите!.. Кто-то поднимается по лестнице… Это она!

На лестнице свистел зимний ветер, негромко переговаривались расходившиеся посетители, с улицы доносился гул. Джек опять напряг слух, пробормотал что-то невнятное, потом голова его снова упала на подушку, глаза вновь закрылись. И все же он не ошибся. Две женщины бегом поднимались по ступенькам. Их пропустили, хотя прием посетителей уже кончился. Но в некоторых случаях правила нарушаются, препон не ставят. Миновав больничный двор, одолев все лестницы, Шарлотта подбежала к дверям палаты св. Иоанна Богоугодного и вдруг остановилась.

— Мне страшно!.. — прошептала она.

— Ладно, ладно! Чего уж теперь… — буркнула ее спутница. — О господи! Такие женщины, как вы, не должны иметь детей!

Она подтолкнула ее. И мать одним взглядом охватила все: большую унылую комнату, зажженные ночники, чьи-то призрачные коленопреклоненные фигуры, тени, падавшие от занавесок, больничную койку в глубине, двух понурившихся мужчин и Сесиль Риваль, бледную как смерть, такую же бледную, как тот, чью голову она поддерживала рукою.

— Джек, мальчик мой!

Доктор Риваль обернулся.

— Тсс! — сказал он.

Все прислушались. Невнятный шепот, тихий стон и, наконец, глубокий вздох…

Шарлотта робко подошла, ноги у нее подкашивались. Это был ее Джек, но лицо у него окостенело, руки вытянулись вдоль неподвижного туловища. Она, как потерянная, уставилась на его губы, но он уже не дышал.

Доктор Риваль склонился над койкой.

— Джек, друг мой! Это твоя мама… Она пришла.

Несчастная мать простерла руки, готовясь при первом знаке кинуться к сыну.

— Джек!.. Это я!.. Я тут!