Альфонс Доде - Евангелистка

• Название: Евангелистка
• Автор: Альфонс Доде
• Издательство: Издательство "Правда"
• Жанр: Классическая проза
• Год: 1965

Роман "Евангелистка" рассказывает о девушке, попавшей под влияние религиозных фанатиков (тоталитарная секта) и ее отношениях со своей мамой и остальным окружающим миром.

---

Чего только не могла добиться кроткая Лина силою своего обаяния! Стоило ей шепнуть словечко баронессе Герспах, у которой бывал всесильный Шемино, и для Лори сразу же нашлось вакантное место в министерстве, в доселе недосягаемом отделе г-на директора. Двести франков в месяц, с вычетами. Правда, он надеялся на лучший оклад, но зато это был первый шаг, возвращение в канцелярскую среду, без которой он смертельно тосковал. Какое наслаждение копаться в бумагах, вынимать и убирать зеленые папки со знакомым запахом плесени, чувствовать себя одним из колесиков огромной, сложной, громоздкой ржавой машины, которая называется французской администрацией!.. Лори-Дюфрен просто помолодел.

А как отрадно вечерком, после утомительных трудов, зайти с дочкой к милым соседкам и посидеть в их уютной гостиной с тяжелой старомодной мебелью, с консолями в стиле ампир, привезенными из Копенгагена, и пресловутыми часами, которые так и не пошли, — причиной всех бедствий семьи Эпсен! Среди старинной обстановки выделялись изящные стулья из модного мебельного магазина и решетчатая этажерка — подарки богатых учениц. И везде и всюду лежало рукоделье старой датчанки — кружевные накидки, скатерти, чехлы, давно вышедшие из моды, но придававшие какую-то особую прелесть этой тихой комнате, где хозяйничали три очаровательные женщины — бабушка, мать и внучка, достойные представительницы трех поколений.

Пока Элина, разложив книги, занималась с Фанни, Лори-Дюфрен беседовал с г-жой Эпсен, рассказывал ей с особым удовольствием, как и подобало опальному сановнику, о счастливых днях минувшего величия, о былых успехах. Он любил похвастать своими подвигами на административном поприще, своим организаторским талантом, неоценимыми услугами, которые он оказывал в свое время колониальным властям. Иной раз, увлекшись, он вспоминал отрывки из какой-нибудь старой публичной речи и громко декламировал, простирая руки к воображаемой аудитории: «Необозримые пространства, широкое поле деятельности… вот девиз новых территорий, милостивые государи…»

В другом углу гостиной лампа освещала более мирную картину: дремлющую бабушку в очках, Фанни, склонившуюся над книгой, и Элину, которая, ласково обняв девочку, помогала ей делать уроки. А за окном, в двадцати шагах от тихой, захолустной улицы, гудела и рокотала толпа на бульваре Сен-Мишель, весело шумели студенты, спешившие на танцы в городской сад Бюлье, откуда в дни балов доносилась музыка духового оркестра. И все эти волны звуков смешивались и сливались в несмолкаемый, смутный гул Парижа.

По воскресеньям в гостиной Эпсенов наступало оживление: хозяйки готовились к приему гостей, зажигали свечи у фортепьяно. Самыми давнишними их завсегдатаями были две датские семьи, первые, с кем они познакомились в Париже, — молчаливые, улыбающиеся увальни и толстухи, которые обычно рассаживались вдоль стен в роли немых свидетелей или «декораций». Иногда заходил г-н Бирк, молодой пастор из Копенгагена, с недавних пор переведенный в Париж, в датскую церковь на улице Шоша. Элина, игравшая в церкви на органе при старом священнике, г-не Ларсене, продолжала безвозмездно исполнять эту обязанность и теперь, а новый пастор считал своим долгом, в знак признательности, изредка являться к ней с визитом, хотя оба не чувствовали особого расположения друг к другу. Этот тучный, рыжебородый молодой человек со следами оспы на правильном, благообразном лице, напоминавшем источенные червями деревянные распятия в деревенском храме, напускал на себя необычайно строгий и степенный вид; на самом же деле это был ловкий карьерист, который, прослышав, что многие парижские пасторы выгодно женились, вбил себе в голову подцепить в современном Вавилоне невесту с богатым приданым.

В гостиной г-жи Эпсен, где собирались люди скромные, без состояния, ему нечем было поживиться, а потому его рыжая раздвоенная борода «появлялась здесь ненадолго. Бирк давал понять, что для него это общество недостаточно благочестиво. Действительно, хозяйки дома отличались веротерпимостью и мало интересовались религиозными убеждениями своих гостей, однако это не мешало пастору Ларсену посещать их в течение многих лет и встречаться тут с прославленным г-ном Оссандоном.

Почтенному декану, чтобы навестить соседок, стоило лишь пройти небольшой садик, где он постоянно работал с садовыми ножницами в руках, согнув свой высокий стан над кустами роз, между тем как маленькая, бойкая г-жа Оссандон в сбившемся набок чепце следила за ним из окна и при малейшем дуновении ветра кричала мужу: «Оссандон, иди домой!» «Сейчас приду, Голубка…» И величественный старик шел на ее зов послушно, как ребенок. Благодаря близкому соседству и благодаря переводам, которые декан заказывал Элине для своих лекций по истории церкви, обе семьи подружились, а незадолго до приезда Лори-Дюфрена младший сын Оссандона, Поль, которого мать называла не иначе, как «майор», сделал предложение Элине Эпсен.

К несчастью, военный врач принужден был вести кочевую, бивачную жизнь, а потому, не желая расстаться с матерью и бабушкой, Элина сразу отказала ему наотрез; никто, никто, даже самые близкие ей люди не знали, чего стоил девушке этот отказ. С тех пор отношения между соседями изменились. Г-жа Оссандон избегала Эпсенов; хотя дамы кланялись при встрече, но перестали посещать друг друга. Воскресные вечера в гостиной стали из-за этого гораздо скучнее, ибо старый декан был необыкновенно остроумен, а зычный голос его «Голубки» гремел, как труба, сотрясая стены, особенно когда приходила Генриетта Брис и разгорались горячие богословские споры.

Генриетта Брис, старая дева лет тридцати — тридцати пяти, норвежка, ревностная католичка, проведя десять лет в монастыре в Христиании, принуждена была уйти оттуда из-за слабого здоровья и теперь пыталась, как она говорила, приобщиться к мирской жизни. Приученная к строгому уставу, к безропотному подчинению, она утратила всякую самостоятельность, всякое чувство ответственности и» теперь, в толчее людей и событий, растерянная, сбитая с толку, жалобно взывала о помощи, точно выпавший из гнезда птенец. Между тем она была неглупа, образованна, хорошо знала языки, поэтому ее охотно брали в качестве гувернантки в богатые семьи — в России и в Польше. Но Генриетта нигде долго не уживалась — ее возмущало и оскорбляло всякое столкновение с грубой действительностью, от которой ее уже не охраняло девственно-белое, непроницаемое покрывало монашеского ордена.

«Надо быть практичной!» — то и дело повторяла бедняжка, стараясь внушить себе твердость и благоразумие. Увы, не было на свете особы менее практичной, чем эта нелепая, худосочная, изнуренная катаром желудка чудачка с неровно отросшими после стрижки волосами под круглой дорожной шляпкой, имевшая вид пугала в старых обносках богатых учениц, щеголявшая жарким летом в меховой накидке поверх дешевенького светлого платья. При всей своей набожности и строгом соблюдении обрядов она была настроена либерально, даже революционно, и так же обожала Гарибальди, как и преподобного Дидона.[4] Гувернантка внушала ученикам столь дикие, столь сумасбродные идеи, что перепуганные родители вскоре давали ей расчет, и она всякий раз, получив деньги, приезжала тратить их в Париж — единственное место в мире, где, по ее словам, ей дышалось легко и свободно.

Время от времени, когда знакомые думали, что она прочно устроилась на место в Москве или в Копенгагене, Генриетта внезапно появлялась, радостная, вольная, как птица. Сняв меблированную комнату, она бегала слушать знаменитых проповедников, навещала монахинь в монастыре, священников в ризнице, не пропускала ни одной лекции по богословию, делала заметки и обрабатывала их в статьи. Ее заветной мечтой было печататься в католической газете, и она засыпала письмами Луи Вейо,[5] хотя тот никогда ей не отвечал. Не имея возможности печатать статьи, Генриетта Брис изливала свой пыл в богословских спорах на вечерах у знакомых, особенно охотно — в лютеранской семье Эпсен, на улице Валь-де-Грас, горячо доказывая, опровергая, цитируя священное писание, и уходила оттуда измученная, с пересохшим горлом, с головной болью, но счастливая, что ей удалось наконец исповедать свою веру. Через некоторое время, оставшись без гроша, что каждый раз ее удивляло, огорченная Генриетта поступала на первое подвернувшееся ей место, уезжала куда-нибудь далеко, и несколько месяцев о ней ничего не было слышно.

Когда Лори встретил Генриетту у Эпсенов, в ее жизни как раз наступила трудная полоса: она слишком поздно начала хлопотать о месте и, ожидая ответа, устроилась в монастырском приюте на улице Шерш-Миди, где помещалось нечто вроде конторы по найму прислуги. Там ее демократические идеи и любовь к простому народу подверглись тяжелому испытанию при ближайшем знакомстве с хитрыми, распутными парижскими горничными, которые в молельне и в приемной, расписанной аляповатыми фресками страстей христовых, набожно крестились, а в спальнях взламывали сундуки, громко распевали непристойные уличные песенки, украшали волосы золочеными шпильками и мишурными звездами, прикрывая их скромным чепчиком, когда выходили в приемную к нанимателям. Каждое воскресенье у Эпсенов, которым при всем желании негде было приютить ее в своей тесной квартирке, старая дева горько жаловалась, что ей приходится жить в такой отвратительной, пошлой среде. Но при всем своем сочувствии друзья остерегались ей помогать, зная, что деньги за комнату и стол она все равно немедленно пустит по ветру, растратит на какую-цибудь благотворительную затею или дурацкую причуду. Генриетта, не обижаясь на их недоверие, приходила в отчаянье, что не умеет быть практичной, «как, например, господин Лори или вы, дорогая Лина».