Эдуард Кочергин - Крещённые крестами. Записки на коленках [без иллюстраций]

• Название: Крещённые крестами. Записки на коленках [без иллюстраций]
• Автор: Эдуард Кочергин
• Издательство: Вита Нова
• Жанр: Современная проза
• Год: 2011
• ISBN: 978-5-93898-325-0

Книга Эдуарда Кочергина — главного художника Большого драматического театра им. Г. А. Товстоногова — основана на воспоминаниях о тяжёлых послевоенных временах, когда он бежал из омского детприёмника для детей «врагов народа» на родину в Ленинград, — о беге, длившемся более шести лет, со всеми перипетиями и скитаниями по «эсэсэрии» с её тогдашними казёнными домами, детприёмниками НКВД и колониями.

В 2010 году книга получила одну из престижнейших литературных премий — «Национальный бестселлер».

Настоящее (второе) издание дополнено не публиковавшимся прежде рассказом «Баллада о деревянном самолёте».

В приложении приведены географические карты, тексты песен и фотодокументы 1940-1950-х годов.

---

Уже в избе спросила, откудова мы взялись и куда землю топчем. Узнав, что добираемся до села Бестожево Устьянского района, обругала тамошних мужиков-плотогонов пьянью бесстыжею:

— Кормятся они не землёй, а лесом, валят его, плоты сбивают и по Устье вниз до железки гонят водою. Меня туда при царях горохах невестили, но, слава Богу, не вышло. У них и колхозов нет. Заправлят там лесхимпромхоз какой-то… Они, окромя плотогонства, сосны, прости господи, доят, как лешаки: смолу собирают — дикари прямо какие-то. Когда я увидала, как они сосны мучают, жениха побила да бежала от них. Если там что и делают хорошо, так это пиво варят вкусное, и то с участием поганого.

Из сеней проводила она нас прямо в прируб, где стояли две пустые металлические кровати. Выдала два холщовых наматрасника, велела набить их сеном на сеновале, а после устройства жилья жаловать в избу к чаю.

В избе кроме нас оказался ползающий по полу в одной короткой рубашонке без штанов крошечный мальчонка, которого бабка Параскева обозвала последышем, явно внук или правнук её. Бабка, одарив нас чаем, объявила, что сегодня мамка последыша должна вернуться с Котласа и что она учёная, в колхозе счетоводом служит.

По приезде дочери или внучки с подарками сыну-ползунку бабка велела сразу не давать их, а сныкать:

— Пускай сам усмотрит-то среди взрослых вещей своё да попросит поиграть.

А когда внучок обнаружил игрушку и безо всякой просьбы схватился за неё, она обратилась к нам, как к свидетелям случившегося безобразия, с осуждением происшедшего:

— Не успел из жопы выпасть, как за игрушку схватился. В моём девотчестве такого и быть не могло. Колобашку без разрешения в руки не возьмёшь. Поленце куклу изображало, и то по разрешению. Семи-то годков из тряпья сама себе Машку сшила да нянькала её, спрятамшись. А тогда что у девок-то было — три дороги: замужество, монастырь али с родителями бобылить. А теперь как, а? Вон матка-то его свою любилку к залётке военной пристроила, так насвистел он ей пузыря — вишь, на полу кряхтит, встать собирается, ползать надоело.

Теперешним временем Антихрист правит, отсюда всё накось да покось — вон сплошные войны да потехи, кровью крашенные. Мужиков всех перевели, оттого и бабы шалуют. На залётку бросились, как мухи на мёд. Вокруг его срачиц хороводы водили, смехи да хихи строили. От заезжего кутака три девки забрюхатились. Урожайным оказался, вишь, трёх осеменил. А деревня-то рада-радешенька, прости меня, заступница бабья Параскева Пятница, три мужичка из них выползли взамен погибших. Один вон перед вами, вишь, попёрдывает. А залётка что — осеменил да полетел, как змей летучий… Так и не узнал, что трёх сыновей разным маткам оставил. Но самое дивительное: на деревне пустые девки понёсшим завидуют…

У бабки Параскевы мы гостевали четверо суток. Отработали хлеб-соль мужицкими работами: чисткой её запущенного двора да столь же заброшенного колодца и заготовкой дров для русской печи. В деревянной бадейке в колодец, естественно, опускали меня. Из него я выгреб множество грязи и всяческих бяк. Колодец не чистили лет двадцать. Работая внутри него, я сильно озяб, и, чтобы не заболел, Параскева заставила меня выпить чаю с водкой. Так я впервые в жизни в доме деревенской ведуньи (правда, по нужде) познакомился с нашим знаменитым «лекарством».

Пятым днём мы с Бубой опять чёпали по железнодорожным путям, чёпали почти весь день. На нашем полустанке ничего не останавливалось. К ночи подошли к Увтюге. Там уже всё было спокойно. Переночевали под колодою снегооградительного забора на еловом лапнике и сене. От холода спасли ватники, отданные нам мостостроителями. Поутру на очередном товарняке двинули в Шангалы — столицу Устьянского края. Шангалы запомнились лозунгами-призывами вроде: «Шангальцы и шангалки! Будьте бдительны!» и: «Славу Родины умножь, что посеял, то пожнёшь!».

«Пейте пиво, вытирайте рыло…»

От станции Шангалы, столицы Устьянского края, до Бестожево не менее шестидесяти километров добирались по-всякому на перекладных: машинах, тракторах, подводах, пешком. Через реку Устью переправлялись множество раз на старых изношенных паромах.

Поредевшие народом с войны путевые деревни кормились лесоповалом, рыбной ловлей и скудным огородничеством. Суровый климат, тощие земли и ещё не ведаю что заставляли народ кучковаться в артели. В отличие от уральских бурундуков жили бедностью и людской добротой. Большей частью местного пространства заправлял леспромхоз. Возможно, поэтому жизнь в устьянских деревнях отличалась некой свободой в сравнении с совхозно-колхозными селениями.

Народ низовых деревень рассказывал, что на пути к пропойскому селу Бестожево стоит деревенька Верхопутье, что днями у них произойдёт престольный праздник и что они богаты источником замечательной воды, из которой к празднику варят пиво древним способом — так, как нигде более в России уже не варят.

Благодаря местным возилкам (так называют в этих краях шофёров), собственным ногам и везению мы оказались в Верхопутье накануне их деревенского праздника. Притопав на деревню, не обнаружили там никого, кроме ребячьей мелюзги, которая с испугом вытаращилась на нас.

На вопрос, куда делись взрослые сродники, они, повернувшись в сторону загона и леса, долго молчали. Только после Бубиного тормошения старшего тот, вынув палец из носу, указал им на лес и произнёс, не выговаривая букву «р»:

— На лугу пиво валят.

Во, интересная фигня! Как так — на лугу пиво варят? Мы двинулись по направлению пацаньего пальца, преодолев загон, и поднялись в лесок. Пройдя по нему метров сто, почуяли запах дыма и услышали характерное потрескивание костра. Протопав на запах по перелеску ещё сколько-то метров, оказались над большим, почти круглым, покрытым зелёной травой лугом.

То, что мы увидели на нём перед собой, пересказать и представить себе трудно. Поначалу даже испугались… Нам почудилось, что из нашего времени мы шагнули в какую-то легенду, сказку, колдовское место, где происходит загадочное ритуальное действо, управляемое шаманами, жрецами.

В центре колдовского круга, опираясь на три огромных камня, врытых в землю рядом друг с другом тысячелетие назад то ли ведунами, то ли природой, стояла здоровенная дубовая бочка, первоначально принятая нами за котёл. Из неё в пасмурное северное небо поднимался пар. С трёх сторон, с земли до верха камней, приставлены были мостки из тёса. По оси к каменному треугольнику, шагах в восьми-десяти, располагалось кострище из берёзовых чурок, с правой стороны которого находилась поленница, а с левой — множество уложенных пирамидой на льняном полотнище отборных, тщательно вымытых булыжников. С обратной стороны бочки, по обе стороны мостка возвышались горка венков, сплетённых из стеблей сухого гороха, и колода перевязанных крестом пучков ржаной соломы с метёлками зёрен.

Поверх горловины бочки лежала поседевшая от времени доска с вырезанной на боковом торце полукруглой выемкой для палки-затычки, называемой стирем. Стирь — сердечник, ось, круглая прямая палка с заточенным нижним концом. Она проходит сквозь всю бочку точно по центру и плотно затыкает сливное отверстие, выбитое в днище бочки.

Из виденного на лугу мы сообразили, что варили пиво в деревянной бочке… булыжниками. Да-да, именно булыжниками — специально отобранными округлыми каменьями, нагретыми до «заячьего цвета», то есть добела. В центре колоды-кострища раскаляли камни, затем специальными захватами забирали их из огня и поднимали по мосткам к горловине бочки. Внутри этой загадочной архитектуры находилось четыре человека. Зато шагах в тридцати от неё, почти на краю луга, стояла вся отогнанная от священнодействия деревня (в основном в женском составе) с вёдрами, бидонами, бутылями в руках. Руководил ритуалом строгий седой дед лет восьмидесяти, с бородой, в красной нарядной косоворотке, подпоясанный плетёным шёлковым поясом. Смотрелся старик в этом пространстве прямо каким-то жрецом или ведьмаком. Прислуживали ему два крепких молодых парня. Кострищем ведал ловкий инвалид-обрубок по прозвищу Деревянная Нога.

Поначалу действа дед надевал на стирь венок из гороха, поверх него — ржаной крест и погружал их в бочку. Его помоганцы, забрав из кострища своими захватами раскалённые добела камни, с двух сторон по мосткам поднимались к бочке и опускали их на затопленные венки. К небу взрывался пар. Как только пар остывал, дед снова надевал на стирь венок и крест, и парни снова опускали очередную порцию раскалённых камней. Так повторялось до тех пор, пока будущее пиво не начинало кипеть. Старик замедлял ритм работы, но следил за постоянным кипением. По ему только известным признакам определял готовность напитка и снимал с него пробу, поднимая стирь с помощью ритуального рычага — ножа, воткнутого в стирь и опиравшегося на топор, лежащий на доске. Ежели колдуну казалось, что пиво не готово, то все повторялось сначала, и снова взрывалась бочка, и пар поднимался в небо.