Адальберт Штифтер - Лесная тропа

• Название: Лесная тропа
• Автор: Адальберт Штифтер
• Издательство: Художественная литература
• Жанр: Классическая проза
• Год: 1971

Предлагаемые читателю повести и рассказы принадлежат перу замечательного австрийского писателя XIX века Адальберта Штифтера, чья проза отличается поэтическим восприятием мира, проникновением в тайны человеческой души, музыкой слова. Адальберт Штифтер с его поэтической прозой, где человек выступает во всем своем духовном богатстве и в неразрывной связи с природой, — признанный классик мировой литературы.

---

На следующий день погода стояла великолепная. Мой дорожный барометр, висевший в комнате на стене, показывал 28 дюймов и 4 линии, что означало устойчивую ясную погоду, и я взял свои принадлежности, всегда стоявшие наготове, и тотчас направился на болото. За этим днем последовало еще несколько столь же ясных, и я постарался не упустить их.

Хозяйка едва не причинила мне неприятностей. Приближался день храмового праздника в Люпфинге, и она уговаривала меня в этот день отдохнуть и прогуляться туда, потому что такой красоты, как на этом празднике, нигде не увидишь. Я отклонил ее предложение. Вечером праздничного дня, который она с самого утра провела в Люпфинге, она вышла к яблоне, под которой я сидел в одиночестве, так как по случаю праздника мой господин Родерер не пришел, и сказала, что я очень много потерял, не побывав в этот день в Люпфинге. Все там меня знают и любят, все обо мне спрашивали и хвалили мои картины, а она им сказала, что я человек простой, неспесивый, что она может глядеть на мои картины, когда ей вздумается, — придет ли убирать комнату или так спросить о чем-нибудь; и муж ее тоже может на них глядеть, когда приносит мне наверх воду или еще что-нибудь; а когда я после работы привожу все в порядок, то даже не ругаю ее сорванцов, если они прибегут поглазеть. Людям не терпится взглянуть на мои картины. Они собираются прийти.

Я сказал хозяйке:

— Милая моя хозяюшка, когда вы приходите ко мне за каким-нибудь делом или когда хозяину, вашему супругу, требуется что-нибудь сделать в моей комнате, можете смотреть на мои картины, сколько вашей душе угодно, и даже ваши детки пусть смотрят, в то время, когда это мне не мешает; но больше никому нельзя, будь он хоть из Люпфинга или Киринга, хоть с Верхнего или Нижнего Люпфа, хоть из Парижа, Петербурга или Мюнхена. Говорите всем, что я занят и никого не принимаю и что картины мои смотреть нельзя.

— И верно, и правильно, — согласилась она, — только нам, да еще благородному господину Родереру оказана такая честь, а больше никому.

— Вам я разрешаю смотреть мои картины потому, — сказал я, — что вы — это вы, а господину Родереру я их показал потому, что уж так оно получилось.

— Да-да, я поняла, — закивала она.

— Вот и делайте так, как я сказал, — закончил я разговор.

— Так и сделаю, конечно, так и сделаю, — откликнулась она.

На том разговор и кончился, но отнюдь не сама эта история. В дни, последовавшие за храмовым праздником, какие-то люди и впрямь приходили из Люпфинга и еще откуда-то, просто чтобы меня повидать. Погода держалась пасмурная, я работал над большой картиной, запершись у себя в комнате, и велел передать, что не могу отрываться от работы и мне нельзя мешать. Наконец я послал хозяина нанять для меня коляску в Люпфинге и сам поехал туда. Хозяйка выразила свою радость по поводу того, что я в кои-то веки отдохну от тягот, которыми сам себя обременил, и наконец-то развлекусь, как мне и положено. Но в Люпфинге я только купил висячий замок и два кольца к нему и тотчас вернулся. Кольца я ввернул снаружи в дверь моей комнаты и в косяк так, чтобы они приходились как раз друг над другом, и когда я в следующий раз пошел на натуру, я продел дужку замка в кольца и запер свою комнату, чтобы в мое отсутствие ее не могли открыть и показать кому-нибудь картины.

Наконец прибыла и золоченая рама для большого полотна. Она была упакована в ящик в разобранном виде. Я не мог ее пока собрать, но уже по виду отдельных ее частей понял, что она очень хороша, как и все, что делает мой позолотчик. Однажды, уже летом, мы с Родерером теплым приятным вечером сидели под яблоней, и он вдруг сказал:

— Весьма вероятно, что вы в один прекрасный день бросите живопись и больше никогда не возьметесь за кисть.

Я взглянул на него с величайшим изумлением и ответил:

— Это было бы очень странно, я пока не ощущаю в себе никаких признаков этого. А чем же я буду заниматься, когда брошу живопись?

— Этого я пока не знаю, — ответил он, — но уж чем-нибудь да займетесь.

— Конечно, чем-нибудь да займусь, — сказал я, — вы, вероятно, не рассердитесь, если я позволю себе спросить, что привело вас к выводу, имеющему столь непосредственное касательство к моим занятиям.

— Я ничего не могу сказать наверное, — ответил он, — но это представляется мне весьма вероятным, и, если мои слова хоть немного ускорят ход событий, я буду очень рад, если же я ошибаюсь, и вы останетесь художником, то мои слова лишь помогут вам стать настоящим мастером.

— Я сгораю от любопытства, — сказал я.

— Так послушайте, что я вам расскажу, — начал он. — Вот уже несколько веков живет на земле некий род, и все, кто к нему принадлежал, стремились к одному, а достигали другого. И чем более одержимы они были своей страстью, тем больше было оснований полагать, что она ни к чему не приведет. И отнюдь не судьба сталкивала этих людей с избранного ими пути: ведь тогда хоть кто-нибудь из них удержался бы на нем, поскольку судьба и случай непоследовательны; нет, все они сами, добровольно и с радостью, покидали свое поприще и предавались другим занятиям. Некоторые из них так увлекались подготовкой средств, ведущих к цели, что самой цели так и не успевали достигнуть. Все они, за исключением одного, человека весьма заурядного, были щедро одарены природой и именно благодаря одаренности очень рано избирали себе какую-либо деятельность, отдавались ей со всем пылом и добивались успехов, изумлявших других людей; но успехи эти не приносили им удовлетворения, и они бросали любимое дело. Даже если бы среди них оказался хоть один, кто сумел бы достигнуть самых больших вершин на избранном пути, я не уверен, что и он сохранил бы вкус к своему делу, — сказать тут я ничего не могу, потому что такого случая не было, но я думаю, что этот человек был бы исключением и прославил бы свой род, если бы он, подпав под власть иных помыслов, не счел все совершенное им самоцелью и не забросил как ненужный хлам. Почем знать? Но такова уж странная судьба этого рода, что даже тот заурядный человек, о котором я упомянул, не избежал общей участи. Хоть он и был лишен высокого дара, который заставил бы его раньше времени увлечься каким-нибудь делом и потом охладеть к нему, все же у него хватило способностей на то, чтобы пойти по пути всех своих предков, кузин и кузенов, а именно — посвятить неимоверно много времени и сил одной цели, чтобы потом отвернуться от нее ради другой. Я знаю все об этом роде, я сам к нему принадлежу, я и есть тот заурядный человек, о котором я вам рассказал. Я сам поступал точно так же, как все в нашем роду. Мне рассказывали о тех, кто жил до нас, я наблюдал, чего достигали мои ровесники, и в первую очередь приглядывался к младшему поколению. И я вижу, что вы, сударь, поступаете в точности так, как все это поколение. Вы всей душой отдались живописи — не ради денег, не ради славы, не из тщеславия, потому что вы прячете свои картины, не показываете их, не хотите их продавать; вы ищете лишь своего собственного признания, вы стремитесь вырвать у вещей их скрытую сущность, хотите исчерпать их до дна, и поэтому избираете себе предмет настолько трудный, безрадостный и незначительный, что другие ни за что не взялись бы за него, — это болото. Вы идете к своей цели с энергией и упорством, которыми можно только восхищаться, вы отворачиваетесь от всего, что обычно кажется привлекательным в молодости; более того, вы даже отказываете себе в удовлетворении обычных потребностей, дабы ничто не отвлекало вас от цели, и, судя по вашим работам, добились результатов необычайных. Я знаю толк в живописи, и если вы своим посещением окажете честь моему дому, то найдете там недурные полотна кисти старых мастеров. Ваши этюды, которые я рассмотрел очень внимательно, принадлежат к лучшему, что создано в современной живописи, а по верности натуре превосходят все, что было написано до вас; и как раз поэтому в один прекрасный день вы скажете: «Все это пустая трата времени, к черту эту пачкотню». И еще одно обстоятельство, которое тоже нужно принять во внимание. Почти всех потомков того из наших предков, о котором нам хоть что-то известно, природа по своей упрямой прихоти наделяла темными волосами, карими глазами и приятным цветом лица. Вы тоже обладаете всеми этими признаками, так что ваш облик как бы подтверждает то, что говорит мне ваш характер. Таковы посылки заключения, к которому я пришел касательно вас.

— Я выслушал ваши разъяснения, — возразил я моему собеседнику, — и теперь смущен вашим предсказанием меньше, чем вначале, до того как услышал ваш рассказ: тогда я полагал, что ваш вывод покоится на непреложных основаниях и может против моей воли лишить мою жизнь смысла. Но теперь я могу спокойно заверить вас: я никогда не изменю своему призванию, я никогда не брошу живописи, каковы бы ни были плоды моих усилий. Мне не дано их предвидеть, но я знаю, что без живописи жизнь потеряет для меня всякий смысл и всякую прелесть, и то, что зовется удовольствием, радостью, блаженством, душевным покоем, наслаждением ума, счастьем бытия и так далее, для меня будет значить не больше пылинки, пляшущей в солнечном луче, или песчинки под ногой нищего.