Симона де Бовуар - Сила обстоятельств: Мемуары

• Название: Сила обстоятельств: Мемуары
• Автор: Симона де Бовуар
• Жанр: Биографии и Мемуары
• Год: 2008
• ISBN: 978-5-98358-110-4

Симона де Бовуар (1908–1986) — одна из самых известных французских писательниц и самых ярких «феминисток» XX века. Жан Поль Сартр, Альбер Камю, Андре Жид, Жан Жене, Борис Виан и многие другие — это та среда, в которой проходила ее незаурядная жизнь. Натура свободолюбивая и независимая, она порождала многочисленные слухи, легенды и скандалы. Но правда отнюдь не всегда соответствует легендам. Так какой же на самом деле была эта великая женщина, опередившая свое время и шагнувшая в вечность? О себе и о людях, ее окружавших, о творчестве, о любовных историях и злоключениях — обо всем она откровенно рассказывает в своей автобиографической книге «Сила обстоятельств».

---

Из Рима самолет перенес нас в Тунис. Я уже не помню, как мы встретили Амура Хасина, шофера, который вез свое семейство на Джербу праздновать окончание рамадана: за скромную плату он захватил и нас. В тот вечер, когда мы прибыли, остров обезумел; у мусульман всего мира наблюдатели подстерегали луну: если она покажется в течение ночи, то они телеграммами сообщат об этом своим единоверцам, пост закончится, а если нет, то он продлится до следующего вечера. За едой, питьем, танцами, курением люди, вглядываясь в небо, убивали время с нервозностью, которую опоздание на один день, на мой взгляд, не оправдывало. Сидя за столиком кафе, Олгрен под неистовые звуки музыки курил вместе с Амуром Хасином кальян. Тот признался, что на протяжении года пил иногда вино и часто нарушал заветы Корана, но во время рамадана ни крошки не брал в рот и не курил от зари до конца дня. «Этого Господь не простил бы!» — сказал он. Напряжение, усталость этих дней воздержания объясняли исступленное нетерпение толпы. Луна так и не показалась. Следующая ночь прошла спокойно, ибо сомнений не оставалось: рамадан завершился.

На острове мы провели три дня. В еврейской деревне Олгрен с удивлением смотрел на красивых женщин с темными глазами и традиционным черным платком на голове. «Точно таких я видел в Чикаго», — сказал он мне. Мы посетили синагогу, куда приезжают еврейские паломники со всего мира. Немало времени мы провели в пещере, превращенной в таверну. Бутылки пива лежали в маленьком бассейне, где хозяин, чтобы остудить их, шлепал босыми ногами. Он дал Олгрену покурить гашиш: «Вот увидите, вы сейчас взлетите!» Все посетители застыли в ожидании. Олгрен почувствовал что-то вроде легкого толчка, оторвавшего его от земли, однако он тут же упал обратно.

Через Меденин и Кайруан мы вместе с Амуром Хасином вернулись в город Тунис. Он с гордостью вез американца, но никак не мог понять, почему у него нет машины. «Там не все богаты», — заметил Олгрен. Хасин задумался. Увидев, что мы часто покупаем пирожки и пончики, он спросил: «А в Америке есть яйца? Есть молоко?.. Тогда возьмите меня с собой: мы устроимся на каком-нибудь перекрестке, станем печь оладьи и пончики и разбогатеем». У него было два недруга: Франция и Израиль. Ненависть к первой он выражал намеками — из-за меня, зато в отношении евреев, так как Ол-грен ничем не выдал себя, говорил все, что думал: «У них и знамени-то никогда не было, а теперь они захотели свою страну!»

После Туниса настала очередь Алжира, потом Феса, Марракеша; столько света, красок, красоты и столько язв: глаза Олгрена все более округлялись. Ему хотелось вновь увидеть Марсель, где после войны он ждал парохода на США. Потом Ольга с Бостом принимали нас в своем доме в Кабри: окна выходили на террасы оливковых деревьев и на море вдалеке. После сорок первого года деревня ничуть не изменилась.

Сентябрь в Париже прошел великолепно. Никогда мы с Олгреном так хорошо не понимали друг друга. В следующем году я поеду в Чикаго: прощаясь с Олгреном, я была уверена, что снова увижу его. А между тем сердце у меня сжалось, когда я провожала его в Орли. Он прошел таможенный контроль и исчез: это казалось настолько невозможным, что возможным становилось все, даже — и это, пожалуй, главное — никогда его больше не увидеть. В Париж я возвращалась на такси: мелькавшие наверху красные огни пророчили мне страшное несчастье.

Я ошиблась. Первое письмо Олгрена было преисполнено радости. Во время остановки в Гандере из одного журнала он узнал, что получил Пулитцеровскую премию. Коктейли, интервью, радио, телевидение: Нью-Йорк чествовал его. Один друг отвез Олгрена на машине в Чикаго. Он радовался своему путешествию в Европу и радовался возвращению домой. «Мы ехали всю субботу и все воскресенье, — писал он мне, — и это было чудесно: вновь увидеть американские деревья, огромное американское небо, огромные американские реки и долины. Америка не такая красочная страна, как Франция, она не берет вас за сердце, подобно маленьким красным крышам, которые видишь, когда подъезжаешь к Парижу на поезде или пролетаешь над ними в самолете Марсель — Париж. И не такая ужасная, как Марракеш с его серо-зеленым светом. Зато она обширна, там тепло и легко, спокойно, и дремотно, и неспешно. Я был доволен, что принадлежу ей, и почувствовал некое облегчение при мысли, что, куда бы я ни поехал, в эту страну я всегда смогу вернуться».

Он повторял, что ждет меня, и я снова прониклась уверенностью.

* * *

Первый том «Второго пола» был опубликован в июне; в мае в «Тан модерн» появилась глава о «сексуальном посвящении женщины», за которой в июне и июле последовали главы, где говорилось о «лесбиянстве» и о «материнстве». В ноябре у Галлимара вышел второй том.

Я уже говорила, как зачиналась эта книга: почти случайно. Решив рассказать о себе, я поняла, что мне следует описать положение женщины. Сначала я рассматривала мифы, созданные мужчинами, на основании космологии, религий, суеверий, идеологий, литератур. Я пыталась упорядочить открывшуюся мне картину, на первый взгляд противоречивую; в любом случае мужчина представлял себя Субъектом, а женщину рассматривал как объект, как Другого. Такое притязание объяснялось, разумеется, историческими обстоятельствами, и Сартр сказал мне, что я должна указать также на психологические мотивы этого явления. Мы долго все обсуждали, я колебалась, ибо не собиралась писать столь объемную работу. Однако мое исследование мифов действительно повисало в воздухе, если не раскрыть, какую реальность они прикрывали. Поэтому я погрузилась в книги по истории и психологии. Компиляцией я не ограничивалась, ибо сами ученые, причем и того и другого пола, оказались пропитаны мужскими предрассудками, за их толкованиями я пыталась отыскать точные факты. В историческом плане я выделила несколько мыслей, которых не встречала нигде: историю женщины я связала с историей наследства, то есть она представилась мне откликом на экономическое развитие мужского мира.

Я стала по-новому смотреть на женщину, и моему удивлению не было предела. До чего же странно и увлекательно в сорок лет открыть вдруг определенный аспект мира, который буквально бросается в глаза, хотя никто его почему-то не замечает. Одно из недоразумений, которое породила моя книга, заключалось в том, что все поверили, будто я отрицаю всякое различие между мужчиной и женщиной; напротив, я определила, что именно их разделяет, только я утверждала, что это несходство культурного порядка, а не естественного. Я попыталась последовательно рассказать, каким образом оно создается от самого детства до старости. Я рассматривала возможности, которые этот мир предлагает женщинам, и те, в которых он им отказывает, навязанные им ограничения, их удачи и неудачи, их уход в сторону и самореализацию. Так я выстроила второй том: «Прожитый опыт».

Первый том приняли хорошо: за неделю было продано двадцать две тысячи экземпляров. Быстро раскупали и второй, но он вызвал поразивший меня скандал. Я решительно не воспринимала то «французское свинство», о котором говорил Жюльен Грак в статье, где — хотя и сравнивал меня с Пуанкаре, разглагольствующим на кладбищах, — похвалил меня за «отвагу». Это слово, когда я в первый раз услыхала его, удивило меня. «Какую отвагу вы проявили!» — с жалостливым восхищением сказала как-то Клодина Шонез. «Отвагу?» — «Вы потеряете много друзей!» Если я их потеряю, подумалось мне, значит, это не друзья. В любом случае я написала бы эту книгу так, как хотела написать, но ни на минуту мысль о героизме не приходила мне в голову. Мужчины из моего окружения — Сартр, Бост, Мерло-Понти, Лей-рис, Джакометти и команда «Тан модерн» — и в этом плане тоже были настоящими демократами: если бы я думала только о них, то скорее опасалась бы, что ломлюсь в открытую дверь. Впрочем, меня упрекали в этом, но также и в том, что я придумываю, извращаю, заблуждаюсь, несу ерунду. Мне столько всего ставили в упрек! И прежде всего мою непристойность. Номера «Тан модерн» за июнь — июль — август расходились как булочки, однако читали их, позволю себе заметить, стыдясь, словно исподтишка. Можно было подумать, что ни Фрейда, ни психоанализа не существовало. Какая демонстрация цинизма под предлогом бичевания моего! На меня обрушился поток прославленного галльского остроумия. Я получала — за подписью или анонимные — эпиграммы, сатирические послания в стихах, выговоры, поучения, адресованные мне, например, «очень активными членами первого пола». Неудовлетворенная, холодная, ненормальная, пережившая сотню абортов, нимфоманка, лесбиянка — я была всем, и даже подпольной матерью. Предлагали вылечить меня от фригидности, утолить мои вампирские аппетиты, в грязных выражениях обещали мне откровения, но все это во имя истины, красоты, добра, здоровья и даже поэзии, недостойно попранных мною. Понимаю, скучно оставлять надписи на стенах в туалетах, и не осуждаю сексуальных маньяков, присылавших мне свои измышления. Но Мориак — это слишком! Одному из сотрудников «Тан модерн» он написал: «Я узнал массу вещей о влагалище вашей руководительницы», — это ли не свидетельство того, что наедине с собой он не стесняется слов. Но, увидев их напечатанными, испытал такую боль, что на страницах «Фигаро литтерер» открыл специальную рубрику, призывая молодежь осудить порнографию вообще и мои статьи в частности. Результат был жалок. Христиане возмущались вяло, а молодежь в целом вообще, похоже, не возмущали мои словесные излишества. Мориак был удручен. Весьма кстати под занавес проводившегося опроса какая-то ангельски кроткая девушка прислала ему письмо, в точности соответствовавшее его чаяниям, и многие веселились, наблюдая столь удачное стечение обстоятельств! Зато в ресторанах и кафе, которые с Олгреном я посещала чаще обычного, нередко усмехались, указывая на меня взглядом или даже пальцем. Однажды во время ужина в «Но Провенс» на Монпарнасе сидящие за соседним столиком, увидев меня, расхохотались. Мне не хотелось втягивать в скандал Олгрена, но перед уходом я сказала несколько слов этим благонравным людям.