Антон Макаренко - Марш 30-го года

• Название: Марш 30-го года
• Автор: Антон Макаренко
• Жанр: Русская классическая проза

---

- Ну, смотрите, Антон Семенович, разве можно так?

Колька лезет куда-то под станок и достает оттуда кусочек ржавой проволоки, на концах ее две петли. Одну - он надевает на конец приводной палки, а другую - цепляет за угол статины. Станок перестает вертеться, палка крепко привязана проволокой. Колька смотрит на меня и смеется. Смеется и Фомичев, подошедший к нашему станку:

- Последнее достижение техники, здравствуйте, Антон Семенович...

- А что? - говорит Соломон Борисович. - Чем это плохо?

Ребята хохочут...

- Нет, вы скажите, чем это плохо?

Колька безнадежно машет рукой. Фомичев, спокойно, с улыбкой обьясняет, глядя сверху на Соломона Борисовича:

- Ему нужно станок останавливать раз пять в минуту, как же он может все время привязывать проволоку, а вы посмотрите. - Он снимает петлю с угла станины. Станок завертелся, но петля бегает перед глазами, цепляется за резец.

- Ну и что ж?

- Как, что же, разве вы не видите?

Я приглашаю Соломона Борисовича к себе, но уже на дворе говорю, сжимая кулаки:

- Вы что, с ума сошли? Что это за безобразие? Вы еще веревками будете регулировать станки, к чему вы приучаете ребят... это простая халтура, просто мошенничество...

Соломон Борисович терпеть не может моего гнева и говорит:

- Ну, хорошо, хорошо... ничего страшного не случилось... завтра привезу мастера, начнем капитальный ремонт...

Вы думаете, завтра Соломон Борисович привез мастера?

- Я не привез? Ну, конечно, он не поехал, потому разве теперь люди? Он хочет заработать двадцать рублей в лень. Я ему дам двадцать рублей, а Шевченко на что, а Шевченко будет гулять...

9. ТРАГЕДИЯ

Кроватный угол, выпускаемый Соломоном Борисовичем на рынок, представлял собой очень несложную штуковину: в литейной он отливался почти в совершенном виде - с узорами. На токарных станках ребята только очищали резцами его цилиндрические плечики, и после этого, он поступал в никелировочную. Поэтому мы выпускали этих кроватных углов множество. По сложности работы кроватнй угол немногим отличался от трусиков, которые изготовляла швейная мастерская. В столярной мастерской производились более сложные и громоздкие вещи: аудиторные и чертежные столы и стулья, но и здесь особенной техникой не пахло. Отдельные детали выходили из машинного цеха с шипами и пазами, в сборном нужно было их привести в более блестящий вид и собрать в целую вещь.

В самом содержании производственной работы было очень мало интересного для коммунаров. Их увлекла только заработная плата, постоянная война с производственными "злыднями" и, пожалуй, еще общий размах производства вот это обилие вещей, горы полуфабрикатов и фабрикатов и ежедневные отправки готовой продукции в город.

По вечерам коммунары заходили иногда в кабинет покалякать и посмеяться. Уже никакой злобы и огорчения к этому времени у них не оставалось. Посмеивались всегда над производством Соломона Борисовича и говорили:

- А все-таки удивительно: не производство, а барахло, куча какая-то старья всякого, а смотришь, все везут и везут в город.

В это время давно исчезло то удовлетворение, которое было вызвано постройками Соломона Борисовича. Всем уже начинало надоедать сарйное богатство Соломона Борисовича, приелись вечные споры о печах и зимних рамах, надоело говорить о засоренности производственного двора, о плохих станках и плохом материале. Коммуна стояла оазисом среди производственного беспорядка и грязи, и у коммунаров начинало складываться отношение к производству, как к чему-то постороннему.

В это время к нам очень редко приезжали члены Правления, в самом Правлении происходили перемены. Стихия Соломона Борисовича разливалась вокруг коммуны безудержно, все шире и шире, захватывая территорию, и уже располагается перед фасадом, заваливала цветники обрезками и бросовым материалом.

Коммунары знали цену своей коммуне, любили чекистов и были благодарны им за свой дом, и за порядок, и за рабфак. На производство же они смотрели несколько иронически, как на необьяснимое недоразумение "сборным стадионом", отражая в этом названии и его грандиозные размеры и его неприспособленность к цеховому назначению.

Соломон Борисович очнь обижался за это название и даже просил меня запретить его приказом по коммуне:

- Обязательно отдать нужно в приказе. Скажите, пожайлуста, "сборный стадион"... А где они работают?

Соломон Борисович гордился стадионом до приезда в коммуну председателя Правления#25. Он приехал в счастливый день, когда немного подмерзла жижица грязи на производственном дворе и до стадиона можно было легко добраться, остановился пораженный в центре стадиона и спросил Соломона Борисовича:

- Это, что же, вы выстроили?

Соломон Борисович выкатился вперед и с гордостью сказал:

- Да, это я конструировал. Деревянное, конечно, строение, но оно будет долго стоять...

Председатель но это ничего не сказал, а обратился к коммунарам с вопросом, никакого отношения не имеющим к стадиону:

- Понравилось вам в Крыму?

- Ого, - сказали коммунары.

- Что ж, на лето еще куда-нибудь поедем?

- На Кавказ, - сказали коммунары...

- На Кавказ - это хорошо. Только нужно выполнить промфинплан...

- Выполним...

- Да, на Кавказ хорошо. Поезжайте на Кавказ. Ну, до свидания.

Председатель уехал, а Соломон Борисович пришел ко мне и спросил:

- Как вы думаете, какое впечатление произвел на него сборный цех? Он так посмотрел...

Васька Камардинов не дал мне ответить:

- Какое же впечатление? Вы думаете, он не понимает. Отвратительное впечатление.

- Вы еще молодой человек, - сказал Соломон Борисович, покрасневший от гнева, - а обо всем беретесь рассуждать.

Но через два дня к нам дошли сухи, что действительно стадион произвел впечатление отвратительное. Соломон Борисович загрустил:

- Так кто виноват? Виноват Левенсон? А где деньги? Правление, может, думает, что нужно построить каменные цехи, так почему оно не стоит? А все Соломон Борисович должен строить: и литейный цех, и сборный, и квартиры.

В это время заканчивается триместр, и у коммунара головы были забиты

зачетами. Кроме того, в коммуне происходили события печальные и непонятные. В середине ноября командир третьего отряда поразил всех рапортом:

- У Орлова пропало пальто с вешалки#26.

Коммунары во время разбора рапорта сказали:

- Поискать надо лучше. Кто-нибудь захватил нечаянно или не на свою вешалку Орлов повесил...

- Ты поищи лучше, - сказал я Орлову.

- Да где я буду искать? Я уже всю вешалку перерыл и у всех смотрел моего пальто нет...

- Поищи все-таки.

Через день пропало пальто в седьмом отряде. Делаи общий сбор и приказали всем коммунарам надеть пальто и выстроиться во дворе. На вешалке не осталось ни одного пальто, а Орлов и Кравченко все же своих пальто не нашли.

Опросили весь сторожевой отряд, но он ничем помочь не мог. На вешалке висит сто пятьдесят пальто, разве разберешь, какое пальто берет коммунар с вешалки - свое или чужое.

На общем собрании Фомичев предложил:

- Надо пока что пальто держать в спальне. Ясное дело, между нами завелся гад. Он и теперь сидит здесь и притаился, а завтра еще что-нибудь утащит.

Харланова возмутилась:

- Вот тебе и раз. У нас завелся вор, так мы будем от него прятаться, все будем в спальни тащить. Это безобразие, и нужно сейчас же поднять с этим борьбу.

- Да как ты поднимешь борьбу, если мы не знаем, на кого и думать. Кто может у нас взять?

- Раз взяли, значит, всякий может...

- Как это всякий?.. Я вот не возьму, например...

- А кто тебя знает? На тебя нельзя думать, а на какого коммунара можно можно думать? Покажи, на кого?

- Так что же делать?

- Надо найти вора.

- Найди...

- Надо собаку привести в коммуну, предложил кто-то. - Вот как она на этого года бросится, тогда уж мы будем знать, что делать.

В собрании закричали:

- Вот еще, собак тут не хватало. Сами найдем.

- Найдите.

Редько взял слово:

- Найдем. Все равно найдем. И если я найду, он у меня все равно не вырвется. Так пуская и знает. А вешалку, действительно, нечего переносить в спальню. Да больше он и не возьмет. Я его все равно поймаю...

Коммунары улыбнулись.

Через неделю в кабинет вошел Миша Нарский. Совет командиров три месяца назад командировал его на шоферские курсы, которые он регулярно посещает и о которых каждый вечер отзывается с восторгом. Живет он в коммуне в одном из отрядов и болеет коммунарскими делами по-прежнему.

Миша Нарский ввел в кабинет Оршановича и Столяренко и сказал:

- Вот они, голубчики, видите?

Миша Нарский, несмотря на многие годы, проведенные в колонии Горького и в коммуне Дзержинского, остался прежним: чудаковатым, по-детски искренним, неладно одетым. Он по-прежнему причесывается только по выходным дням и лучшим украшением для человеческого лица считает машинное маслое. Он сейчас горд и от гордости на ногах не держится.