Марк Мудрик - Перебитая тропа. О поэте Евгении Забелине

• Название: Перебитая тропа. О поэте Евгении Забелине
• Автор: Марк Мудрик
• Издательство: журнал "Новый мир" №11
• Жанр: Критика
• Год: 2011
• ISBN: 0130-7673

---

Перебитая тропа. О поэте Евгении Забелине

Он не оставил после себя ни одной книги — только стихи, разбросанные по газетам Омска и Вологды, журналам и альманахам Москвы, Новосибирска, Архангельска. Не все из них выдержали испытание временем. Тем не менее в литературе нашей был и возвращается в нее поэт Евгений Забелин[1].

Возвращается медленно, трудно. Первые после тридцатилетнего перерыва публикации, предпринятые в конце шестидесятых — начале семидесятых годов алма-атинским литератором Тамарой Мадзигон[2], писателем Сергеем Марковым[3] и омским краеведом Иваном Коровкиным[4], довольно долго не имели продолжения. Лишь сравнительно недавно вновь обозначился интерес к творчеству Забелина, и теперь сибирскую поэзию без его имени представить уже невозможно.

Отсюда шаг-другой до первопричины возвращения забелинских стихотворений. Краски лучших из них не поблекли с годами, несмотря на то что дошли они до нас с опечатками, разночтениями, пропущенными словами и строчками, которые редко удается восстановить: рукописи поэта изъяли в тридцать седьмом, в том числе поэмы «Печора» и «Протопоп Аввакум». Кое-кто возражает: глава про Аввакума входила в поэму о Печоре…

Характерная разноголосица. Не самые далекие времена, а многое уже забыто, туманно, противоречиво. Включая место рождения. Или это Тобольск — там жили родители отца… Или Тюкалинск — город упоминается в анкете, заполненной при аресте в 1932 году… Учился же он в Омске, в коммерческом училище, но окончил ли — вопрос.

С большей определенностью можно говорить о домашнем образовании. У священника градо-Омской Параскевиевской (Шкроевской) церкви Николая Афанасьевича Савкина[5] было трое сыновей: Александр (он погиб в детстве), Николай, Леонид — и дочь Лидия. Когда в двадцатые годы возможности для учебы у детей священнослужителей резко ограничили, отец Николай, до принятия сана учительствовавший, заменял им преподавателей. Во главу угла ставил знание Библии, религиозной мифологии, проповедей. На надгробиях усопших прихожан отца появились первые стихотворные «публикации» Леонида Савкина, эпитафии. Мать — читаем в первых материалах о поэте[6] — состояла в родстве с видным историком и археологом Иваном Егоровичем Забелиным[7], приходившимся якобы поэту дядей. «Якобы» — вынужденная оговорка: в год рождения «племянника» почетному академику Забелину исполнилось… восемьдесят пять лет.

В «Омской саге» Сергей Марков попытался распутать клубок. Согласно предложенной им версии, «открыл» Леонида Савкина по кладбищенским эпитафиям и придумал ему псевдоним (с «дядей» за компанию) омский писатель Антон Сорокин[8]. Он действительно старался помогать неоперившимся авторам. При его содействии поэт слегка поправил свое шаткое финансовое положение, рифмуя тексты цирковых программ. А тогда на кладбище «Антон Семенович отыскал сочинителя надгробных надписей и стал терпеливо выяснять, пишет ли он что-нибудь в другом жанре. Юный Савкин показал „королю писателей“ толстую тетрадь с лирическими стихами.

— Гениально! — изрек Антон Семенович. — Но только вот… — и он погрузился в раздумье. — Дело маленькое! — воскликнул он. — Приказываю вам Савкина забыть навеки. Какой вы Савкин? Савкин звучит плебейски. Лебядкин какой-то. К тому же… Ну вы сами догадываетесь, что я имею в виду. Нужно что-то звучное, историческое. Ну, например, Тараканов. Как, а?

— Так еще хуже будет, за князя сочтут. Помните — картина „Княжна Тараканова“? Нет, не годится, — мрачно ответил Савкин.

— Удивительно, — сокрушенно заметил Антон Сорокин. — Уже второй человек от Тараканова отказывается. Я Всеволоду Иванову[9], когда он еще клоуном был, такой псевдоним предлагал. А если Забелин? Знаменитый историк»[10].

Красивая история, с подтекстом: речь шла не столько о литературном псевдониме, сколько о новой фамилии. Собственно, на это и намекает Сорокин. «К тому же… — ставит многоточие Антон Семенович, доказывая необходимость „Савкина забыть навеки“, и продолжает: — Ну, вы сами догадываетесь, что я имею в виду»[11].

Поэт догадывался: заметная в городе фигура протоиерея Савкина постоянно напоминала о себе. Сомнительно лишь, будто Антон Семенович без подсказки заговорил о «знаменитом историке». Вероятнее всего, фамилия ученого всплыла в рассказе молодого Савкина, а уж «король писателей», как говорится, ухватился за нее. Да настоял на новом имени, присовокупив для убедительности, что один Леонид (Мартынов!) среди омских поэтов уже есть…

По аналогичным соображениям, надо полагать, Леонид Савкин изменил попутно дату рождения. Ряд документов (и авторов) называют 1908 год, 5 августа, но близкие уверяли, что Евгений Николаевич ровно на десять лет старше жены[12], а год ее рождения — 1915-й.

Версии, соображения, догадки… Попытка как-то ликвидировать белые пятна в биографии Евгения Забелина. По пальцам можно сосчитать датированные первой половиной двадцатых годов стихи, и ни одного, похоже, из упомянутой тетради. Сколько было таких тетрадей? Где их искать? Сплошное белое пятно…

Чем занимался он ближе к середине двадцатых годов, сказать сложно. Может, поступал в Томский университет? Либо уезжал на Север? Либо — в Казахстан?

Больше известно об умонастроениях поэта в то время. Недавно познакомился с несколькими автографами, извлеченными из секретных хранилищ и переданными Ольге Евгеньевне Забелиной. Чужой рукой на каждом проставлены номера, есть даже 147-й. Как не подумать об огромном количестве арестованных стихов?.. За них стоит побороться. Подтверждение тому — любое из объявившихся пяти стихотворений.

Напевы гармоник услышу —
услышу в скитаньях один.
Вон солнце садится на крышу,
как только что вынутый блин.
Мы сердце простору откроем —
размахом полей размахнусь…
Пускай захлебнулась запоем
моя самогонная Русь.
Хватив накипевшего зелья,
ударив стаканом об стол,
томится она от похмелья,
задрав кумачовый подол.
И рот припаскудила рвота,
башку заломив набекрень, —
кто вымазал дегтем ворота
курносых ее деревень?
Вплетал — во хмелю обработав,
огнем разжигая вино, —
все ленты своих пулеметов
в девичии косы Махно.
Не батя встречается с батем —
то хлещется юбка в крови.
«Ну, девка, та-перь забрюхатим!
Ну, девка, та-перь не реви!..»
Ты, Русь, — пестрокрылая птица,
быстрей бубенцом отзвени —
тебя октябрили, срамница,
чекинские ночи и дни [13].

«Чекинские ночи и дни» Забелин знал не понаслышке. В начале апреля 1918 года его отец был «приговорен Омским губревтрибуналом за контрреволюционную деятельность к штрафу в размере 3000 рублей или 6 месяцам общественно-принудительных работ в тюрьме»[14].В двадцатом году подошла очередь сына: заподозрили в распространении контрреволюционных прокламаций. Отпустили через две недели — «за недоказанностью».

Мы снова встречаемся с Забелиным 3 октября 1926 года — когда в газете «Рабочий путь» появилась «Полынь» и с первых строк очаровала, заворожила музыкой своею.

Полынь, полынь,
Смиренная вдовица,
Кто не пил слез от горечи твоей?
      Полынь, полынь,
    Роняет перья птица,
Зыбь облаков белее лебедей.
Степную боль не выплакать до дна,
    Копытом ветер бьют стреноженные кони,
      И сохнет степь,
    Как нежная княжна
В татарском перехлестанном полоне.
      Полынь, полынь…
      Ложится прахом пыль.
Ее себе, усталые, постелем…
    Тряхнув кудрями, русый ли ковыль
       Солончаки
    Осыпал брачным хмелем?..
Под всхлипами предсмертного меча,
Под звон кольчуг, сквозь трещину забрала
       Крутая кровь,
     Сплеснувшись сгоряча,
твоих кустах цвела и отцветала.
       Шуршание твое
     Прошепчет смутно нам,
Молчальница просторов неизжитых…
                                     Кружилось воронье по ржавым черепам
     Над трупами убивших и убитых.
Но город встал панельною пятой,
Задрызгался гудками беспокойней,
     Чтоб ты заблекла зеленью больной
       На пустырях,
       На свалках
       И на бойне.
Немудрая — в своем июльском росте,
     Листву простоволосую раскинь,
       Покойница
     На меркнущем погосте,
Родная, задушевная полынь.
                                    Не пой, не плачь,
       Согбенная вдовица,
Мне тяжело от горечи твоей…
       Полынь, полынь,
       Роняет перья птица,
Зыбь облаков белее лебедей[15].

Уже выбор центрального образа — горькой травы, полыни, придавленной «панельной пятой» города, — определяет тональность стихотворения. Тревожным колокольным звоном гаснет в июльском небе рефрен: «Полынь, полынь…» Она является то в облике «молчальницы просторов неизжитых», то оборачивается «покойницей на меркнущем погосте», чтобы в конце концов «согбенной вдовицей» проститься с поэтом.