Ибрагим Абдуллин - Прощай, Рим!

• Название: Прощай, Рим!
• Автор: Ибрагим Абдуллин
• Издательство: Советский писатель
• Жанр: О войне
• Год: 1975

Башкирский писатель Ибрагим Абдуллин известен советскому читателю по издававшимся на русском языке книге рассказов «Соловьиный разъезд» и сборнику пьес «Цвела черемуха».

В его новом романе «Прощай, Рим!» запечатлены картины борьбы советских бойцов в рядах итальянского Сопротивления в годы второй мировой войны. Партизанское движение в Италии активизировалось осенью 1943 — зимой 1944 года. Успехи Советской Армии, громившей главные силы фашистов и сковывавшей большое количество войск гитлеровского блока, в значительной мере способствовали увеличению размаха и результативности действий сил Сопротивления в странах Европы. В окрестностях Рима действовали боевые группы советских бойцов, которым удалось бежать из фашистской неволи, чтобы продолжить борьбу. Об одном из таких отрядов и его руководителе Леониде Колесникове рассказывается в книге, в основе которой — подлинные факты.

Автор убедительно показал, как антифашистская борьба объединила людей разных наций. Прослеживая судьбу Колесникова и его товарищей, читатель узнает, какого напряжения нравственных и физических сил потребовала победа над фашизмом.

---

Сейчас ему странно вспомнить, что в детстве он не любил бывать в лесу. Родился-то он в городе. Да еще, как только переехали в Колесники, случай с ним такой приключился, надолго оставивший смутный страх в его душе.

Дед Кузьма забрал с собой семилетнего Леню в лес по грибы. Бор у Колесников был не такой бескрайний, как сибирская тайга, но местами попадались чащобы почти непролазные. Набрели было они с дедом на поляночку грибную, но тут Леня впервые в жизни увидел настоящего зайца, отчаянно взвизгнул: «Деда, заяц!» — и сломя голову припустился за длинноухим скакуном. Долго ли он бежал, сейчас уже не помнит. Внезапно темный бор сделался еще чернее, потом в просвете листьев блеснула синяя молния, и прямо над головою Лени раскатисто прогромыхал гром. Будто небо пополам раскололось. Пока он сообразил что к чему, грянул проливной ливень. То ли с испугу, то ли чтоб не промокнуть, Леня присел на мох под раскидистой мохнатой елью. А дождь все льет и льет. Когда угомонился ливень, Леня тоже не знает, проснулся он впотьмах. С веток, тревожно шурша, сыпались капли, где-то ухал филин… Жуть!

Ленька проголодался, озяб (нет, нет, он ни капельки тогда не испугался!) — и заплакал. И в ту же минуту услышал, как дед кличет его охрипшим голосом: «Ленька, ау!..»

Вскочил Леня, сам не свой от радости, завопил:

— Деда-а!

— Я ту-та!.. Ты стой на месте. Я сам к тебе приду. А то опять потеряешься…

Улыбается Леонид. Добрейший человек был дедушка Кузьма. Нашалят, случалось, внуки его, сноха ругается на мальцов, а дедушка, хитро посмеиваясь, успокаивает ее.

Чтоб отогнать комаров, Леонид закуривает папироску, почти не затягиваясь, попыхивает дымком во все стороны и, подражая птичьим голосам, насвистывает на разные лады… Чу! Где-то поблизости громко хрустнула сухая ветка и зашуршали, ожили кусты шиповника. «Косолапый!..» Леонид сдернул ружье с плеча и направил дуло в ту сторону, где встрепенулась листва. И вот, раздвинув поросли шиповника, выдралась на тропинку девушка в красной косынке. В одной руке у нее корзинка, в другой — веточка с алыми цветами. Ствол ружья ткнулся в землю, глаза встретились с глазами, и от неожиданности оба потеряли дар речи.

Наконец Леонид собрался с духом и заговорил:

— Как вы не боитесь бродить одна-одинешенька по тайге в эту пору?

Девушка в красной косынке весело заулыбалась:

— А кого бояться-то?

— Медведя…

— Так медведь людей не трогает.

— А все же смелая вы девушка.

— Я в тайге родилась и выросла.

— По всему видать…

— А вы горожанин.

— Как узнали?

— По всему видать! — Глаза девушки лукаво заискрились.

— Теперь уж не горожанин. — Леонид почему-то покраснел.

— Знаю, — сказала девушка, сделав шаг вперед по тропинке.

— Знаете? — Леонид смутился еще больше.

— Да. Вы новый совхозный зоотехник. — Щеки девушки тоже стали одного цвета с ее косынкой, и на них обозначились забавные ямочки.

— А вы?..

— Я учительница. Ваша соседка.

Леня погасил папироску, протянул девушке широкую, сильную руку:

— Здравствуйте, соседка!

— Как поживаете, сосед?..

Они шли до самого поселка друг за дружкой по узкой таежной тропе и даже словом больше не перекинулись. Только прощаясь, догадались, что следовало бы познакомиться:

— Леня.

— Маша.

— Увидимся?

— Поживем — посмотрим!

5

…Шум дизелей в трюме кажется Леониду гуденьем комариных полчищ в таежном сумраке. Он безотчетно взмахивает рукой, словно бы отбиваясь от злых кровососов. Те, однако, не отстают. Тогда Леонид входит в раж и хлоп ладошкой со всего маху — по железному поручню… Вздрогнув от неожиданности, он оглядывается по сторонам. Кругом непроглядная тьма. Теперь и о комарах, столь было опостылевших ему за пять лет жизни в Сибири, он вспоминает с нежностью. Вздыхает: «Эх, если бы и впрямь, вместо этих мертвых дизелей, гудели бы тут таежные комарики!..» И сам удивляется затейливому ходу своих мыслей.

…Проработав год в совхозе, он написал диплом. Тема: «Акклиматизация крупного рогатого скота ярославской породы в условиях Восточной Сибири». Диплом одобрили, хотя были и такие, что посмеивались: фантастикой, братец, занимаешься. Леонид спокойно отвечал: «Дайте средства, и я докажу вам на практике…» И доказал. Директор совхоза был человек смелый и инициативный. С его благословения Леонид закупил в Ярославской области более двухсот пятидесяти породистых коров и бычков. Повез их в Восточную Сибирь. Эта хлопотливая, ответственная, затянувшаяся на несколько месяцев командировка оказалась для молодого зоотехника экзаменом более трудным, чем все, какие он сдавал в школе и в техникуме.

Работники «Племживконторы» в Ярославле тоже скептически хмыкали и морщились, но их мрачные пророчества не сбылись: недосыпал, недоедал Леонид на обратном пути и вместо предсказанного поголовного падежа добился прибыли в стаде. Сто сорок коров благополучно отелились в вагонах.

И вот ходит Леонид по ферме. Высокий, косая сажень в плечах, ласково оглядывает он светло-синими глазами сытое, ухоженное стадо. Почешет корову за ухом, погладит по холке. А там уже доярки стоят наготове, позванивают оцинкованными ведрами.

Леонид тоже берет подойник и ловко, будто всю жизнь только этим и занимался, пристраивается на низенькой скамеечке у набрякшего, пышущего теплом вымени. Действует четко, как на инструктаже. Вытирает сосцы влажной тряпкой, массирует. Он чувствует, что девчата-доярки с любопытством следят за ним, хотя им отнюдь не в новинку видеть зоотехника в своей компании… Запевает песню оцинкованный подойник, в нос бьет запах густого парного молока. Чернавка стоит чуть поворотив голову и скосив золотистые глаза. Вид у нее предовольный. Леонид надоил уже с полведра, а вымя у Чернавки все такое же полное, тугое. Звенит струя, взбивая пену, и белизна ее отсвечивает небесной синью.

* * *

…Леонид отрывает лоб от поручня, вытягивает шею, смотрит на море. Оно кажется ему белым, будто молочным. Что это, сон, навеянный воспоминаниями о далекой Сибири, или явь?.. Явь, Леонид, явь! Море захлестнуло потоком лунного света. Лучится дорожка, посверкивая, бежит прямо-прямо и как бы вливается в сияющий широкий круг, над которым повисла полная луна. Скажешь, на огромный, отполированный черный стол кто-то поднос кинул серебряный. Так бы и зашагал по той осиянной дорожке. До самой Родины. До яблонь, разросшихся под окнами, до Маши, что сидит на лавочке у ворот и ждет его. С нею двое мальчиков и дочка, родившаяся уже после его отъезда. Где-то теперь они? Живы ли, здоровы ли?..

* * *

В Сибири он проработал пять лет и уже чувствовал себя старожилом. И по виду-то он вылитый, так сказать, классический сибиряк: рост сто восемьдесят восемь сантиметров, широк и кряжист, будто кедр вековой, большая голова в русых кудрях, глаза светлые, синие, взгляд открытый и смелый, движения несуетливы. Увидишь такого и невольно вспомнишь Сибирь, подумаешь о Сибири и сразу же представишь богатыря, вроде Леонида.

Они пришлись друг другу по душе. Но неправа пословица, утверждая, что человек ищет, где лучше. В душе сто живет неискоренимая нежность к родному краю, к родимым ветрам, навстречу которым впервые в жизни собственными руками он распахнул окошко. Ленинград позвал Леонида. Звали туманные зори, белые ночи, Адмиралтейская игла. Снились чугунная решетка Летнего сада и Медный Всадник на яростно вздыбленном коне. Захотелось вновь повидать «Аврору» и отыскать могилу отца.

Ленинград…

Когда Леонид уезжал, город еще назывался Петроградом. Увозя ребят в деревню, Арина Алексеевна говорила: «Досыта хлебушка поедите. Молочка парного попьете. Поправитесь, окрепнете за месяц-два…» Рассчитывала, что проживут они у дедушки до осени и вернутся в родной город. А сколько раз с тех пор приходило лето и уходило?.. У бывшего карапуза с Нарвской заставы растут уже свои дети — двое мальчишек.

В Ленинград они попали в пору белых ночей. Под обаяньем их неописуемой красоты Леонид бродил по улицам самозабвенно, усердно, будто долг давний отрабатывал. С вокзала заехал к матери, устроил у нее Машу с детьми и, наспех перекусив, пошел стирать подметки на каменных, прямых, как стрела, проспектах Ленинграда. Натосковался!.. Будто по живому, по близкому человеку соскучился за долгие годы разлуки. Нет, еще сильнее. С родным человеком встретишься, расцелуешься, поговоришь, отведешь душу, и схлынет тоска. А город?.. Глядишь не наглядишься, ходишь не находишься!

И вот — знакомый двор. Здесь прошло его раннее детство. Отсюда ушел его отец сражаться с Юденичем. Напротив, как и тогда, молочная лавка. Леонид потянулся, словно собираясь заглянуть в окно. А что, если подняться на второй этаж? Посмотреть, кто там живет теперь? Вроде неудобно. А впрочем, чего особенного? На ногах у него кирзовые сапоги, вместо пиджака легкая стеганка… Совсем-то не похож на здешнего жителя. Петроград всегда предпочитал сапогам ботинки, фуражке — шляпу. Прибудет, бывало, сюда мужичок какой, весь век свой щеголявший в картузе и лаптях, и, если заведется у него в кармане лишний грош, сейчас же норовит обзавестись шляпой и штиблетами. Правда, теперь по Невскому проспекту не разгуливают раздушенные франтихи вокруг которых увивались великовозрастные гимназисты или студенты Горного института, поблескивая медными пуговицами; не вышагивают с важным видом поручики и штабс-капитаны, считавшие, что нет в мире ничего важнее их лихо закрученных усов и до блеска начищенных сапог; не тащатся за мохнатыми болонками допотопные старушонки, насквозь пропахшие нафталином. Навстречу попадаются люди совсем другого облика — занятой, деловитый народ.