Василий Сретенский - ОТ/ЧЁТ

• Название: ОТ/ЧЁТ
• Автор: Василий Сретенский
• Жанр: Детектив
• Год: 2006
• ISBN: 5-17-033276-9

Иуда… Предатель, обрекший на смерть Иисуса Христа.

Такова ОФИЦИАЛЬНАЯ ВЕРСИЯ, описанная в Евангелиях.

Но… ПОЧЕМУ тогда ВЕКАМИ существует таинственная секта ИУДАИТОВ, почитающих предателя, как святого?!

Молодой ученый, изучающий иудаитов, по случаю покупает и вскоре теряет старинную книгу духовной поэзии — и оказывается впутан в цепь ЗАГАДОЧНЫХ СОБЫТИЙ.

За книгой охотятся и странный коллекционер, и агент Ватикана, и представители спецслужб.

ЧТО ЖЕ скрыто в этом невинном на первый взгляд «осколке прошлого»?!

---

Сам академик, могучего телосложения старик, с огромными бровями и сказочно толстым носом, встретил меня, сидя в глубоком кожаном кресле, и, не здороваясь, перебросил на ближний ко мне край журнального столика экземпляр диссертации.

— Что там в истории России происходило, еще не забыл, про пирамиды толкуя?

На расстоянии до шести метров любые его слова воспринимались как удар молнии в соседний фонарный столб. Ну еще бы! Пятьдесят лет читать лекции и держать любую аудиторию на коротком поводке может только человек, управляющийся с голосовыми связками, как машинисте паровозным гудком.

Я привычно вытянул ноги в другом кресле, не собираясь отвечать. Старик поворчал еще, постепенно стихая, потом хлопнул каменной своей десницей по дрожащему столику и заявил:

— Вот что, ученик. Я тебе предлагаю вернуться в историю, вернуться в науку, которая как-никак имеет свой предмет. Что ты преподаешь?

— Культурологию, мастер.

— А что это?

— Ну, это еще называют историей культуры или историей мировых цивилизаций.

— Нет. Ты преподаешь особым образом выстроенный набор слов, причем слов, существующих только и исключительно в данном варианте этой, с позволения сказать, науки. Здесь каждый автор создает свой собственный язык, то есть набор терминов, без которых его рассуждения либо не будут поняты, либо не будут иметь смысла. И что это за терминология, прости Господи? Вот пришел я намедни в Останкино, и один из ваших, из разночинцев, передачу по культуре ведет, мне вопрос задал: «Как российская историческая наука позиционирует себя в современном культурном дискурсе?» А я немедленно в ответ: «Ахххладительно себя позиционирует. Уже в точке замерзания находится, как в…»

— А кстати, почему разночинцы мои, а не ваши?

— Да потому что я казак! Мои предки Сибирь открывали и сибирок покрывали. А твои в это время кадилом махали да бумагу марали.

(И это мне говорил автор шести монографий и какого-то немереного количества статей, заметок, рецензий, комментариев, тезисов, рецензий, преди- и послесловий, писем в редакцию и язвительных ответов на них!)

— Они тут камеру остановили, — продолжал он, — руками замахали, ну, я им со второго дубля врезал: «Она, мол, позиционирует себя в качестве трансформера актуальных смыслов прошлого в контексте постпостмодернистского сознания на пути к его деконструкции». Или их. Не помню уже.

— И что?

— Ну что, съели, не поморщились. А под конец он еще раз выразился: будем, говорит, теперь по этому поводу ностальгировать. Я уж уходить собрался, на ходу ему бросил: лучше будем, ммм… А о чем мы вообще говорим?

— О культурологии.

— Нет, мы говорим о том, что тебе, мил друг, надо бросать свое ПТУ и возвращаться к родным пенатам! Что тебя держит? Зарплата? А зачем тебе деньги? Семьи у тебя нет. Что ты с деньгами делаешь? Может, на ипподром ходишь каждые выходные? Или детским домам помогаешь? Нет, тебе сейчас не деньги нужно зарабатывать, — а научный авторитет. Да и что это за деньги! Вот я как в 1960 году защитил кандидатскую, так каждый день в «Метрополе» обедал, пока не женился. Вот это были зарплаты!

Я не знал, что тут сказать, да старик меня и слушать бы не стал, увлеченный устройством моего будущего.

— Придешь на кафедру в альмаматерь. Годик старшим научным походишь, выбью тебе ставку доцента. Тему докторской подберем, например: «Гужевой транспорт России второй половины восемнадцатого века». Просто и ясно. И фиг подкопаешься. Колокольчики твои туда главой лягут.

Мне наконец удалось вклиниться в этот поток метафорических репрезентаций. Я поблагодарил академика за заботу и обещал тщательным образом все обдумать, а чтобы мои сомнения не выглядели обидными, решил резко сменить тему.

— Глеб Борисович, — говорю, — тут у меня загадка историческая, которую, кроме вас, похоже, решить некому.

Учитель насупился, нос свой выдающийся приподнял. Значит, доволен. Изложил я ему историю покупки поэмы. Рассказал и о визите Кербера, и о пропаже книжки.

Академик выслушал все, казалось, вполуха, потом потянулся, пошлепал к буфету, вытащил початую бутылку «Remy Martin Extra Perfection», плошку с жареным миндалем и два круглых бокала, каждый размером с джакузи. Плеснув не глядя в каждый бокал, он протянул один мне, подвинул орешки, почесал толстый, в прожилках, нос, приложился к бокалу.

— Ну, тут ты, мил друг, в точку попал, В России, может быть, три человека и есть, кто про эту поэму знает. У меня теперь интереса былого нет, а вот от Кербера тебе быстро не отвязаться. А когда-то мы за ней на пару гонялись, за поэмой этой. Не знаю, откуда он что разузнал, но не от меня. А тебе я, пожалуй, расскажу, больше-то уж точно некому.

Покручивая в руках свой бокал с той каплей, что в нем была, и жестом предложив мне позаботиться о себе самому, он рассказал, что, работая над темой о декабристах, он откопал в Центральном государственном архиве Октябрьской революции[3] допрос некоего штабс-капитана Ярославцева. Тот участвовал в заседаниях Северного общества, но на Сенатскую площадь не вышел. День 14 декабря он провел в сомнении, решая, что важнее: долг перед государем или верность друзьям. Ничего не решив, дождался флигель-адъютанта с солдатами и спокойно отправился в Петропавловку. Там на допросах перед высочайшей комиссией он рассказал все, что знал, и много лишнего.

— А постой-ка, погоди.

Академик вынул себя из низкого кожаного кресла и отправился в недра дачи. Вернулся он, неся несколько рукописных листов.

— Вот, лично снял копию с записок Александра Дмитриевича Бобровкова. Он был чиновником по особым поручениям при военном министре Татищеве, а в декабре 1825 года был назначен делоправителсм следственной комиссии по делу декабристов. В «Русской старине», при первой публикации записок 1898 года, этот фрагмент не печатали, так что он широкой публике, а может быть, и вообще никому не известен. Почитай сейчас, да, пожалуй, и домой возьми.

ИЗ ЗАПИСОК А. Д. БОБРОВКОВА

«К концу января 1826 года взяты и допрошены были не только главные деятели заговора, но и почти все участники, так что разве очень немногие, и то совершенно незначительные, остались еще неизвестными. Между прочих неявных злоумышленников был привлечен к следствию штабс-капитан гвардейской конной артиллерии Ярославцев, арестованный поличному приказу генерала Сухозанета. Сей штабс-капитан, будучи допрошен, рассказал о заседаниях северной отрасли общества злоумышленников и планах возмутить войско не позднее 1826 года и произвесть революцию со всеми ужасами с нею неразлучными.

Но боле всего внимание комиссии было привлечено к его рассказу о пребывании в Москве в 1818 году в отряде гвардейского корпуса. С особым пристрастием Ярославцев был допрошен о том, что ему известно о заговоре Никиты Муравьева и князя Шаховского, преследовавшем цель убийства августейшего государя. Однако выяснилось, что в этих ужасных по замыслам собраниях он участия не принимал, поскольку сошелся близко с поручиком лейб-гвардии Измайловского полка Петром Сафоновым и все время уделял посещениям особой масонской ложи, поименованной „Вервь раскаяния“. В собраниях той ложи, в коих, по свидетельству Ярославцева, принимали участие 24 персоны из числа московского дворянства и офицеров гвардии, в числе других разговоров слышал он, что составлена некая поэма, которую посвященные члены именовали „Молитвой Иуды“. Поэма эта якобы, по словам Ярославцева, обладала некой силой, воздействие которой может быть ужасно. На вопросы: на что сия поэма способна оказать воздействие и какого рода это воздействие может быть — штабс-капитан ясного ответа дать не мог. Однако указал, что автором сей поэмы называли Алексея Петровича Хвостинина, вскоре умершего странною смертью.

Отставной гвардии поручик Петр Сафонов, спешно привезенный из Москвы в Санкт-Петербург, тех слов Ярославцева не подтверждал, указав, что подполковник Хвостинин действительно опубликовал поэму „Черты Ветхого и Нового Человека“ в 1818 году. Но поэма та была одобрена цензурою и ничего, кроме молитвенного сочинения, собой не представляла. Сам он, Петр Сафонов, хотя посещал собрания Союза благоденствия, но целей его не одобрял. А по прошествии 1821 года сие занятие совершенно оставил, уединившись с семьей в подмосковном имении Зяблиновка.

В дальнейшем решено было оставить вопрос о поэме без последствий, а Петру Сафонову, до дальнейших распоряжений на его счет, из Москвы не выезжать и в гражданскую, а паче военную службу не вступать. При вынесении сего решения следственный комитет руководствовался высочайшим соизволением государя не привлекать к суду бывших членов Союза благоденствия, которые хотя знали вполне цель общества, но отпали от него после объявленного закрытия на съезде в Москве в 1821 году. Это соизволение последовало на основании донесения Следственного комитета от 30 мая 1826 года.