Александр Бенуа - Дневник. 1918-1924

• Название: Дневник. 1918-1924
• Автор: Александр Бенуа
• Издательство: Захаров
• Жанр: Биографии и Мемуары
• Год: 2010
• ISBN: ISBN 978-5-8159-1031-7

Дневники Александра Николаевича Бенуа (1870–1960), охватывающие 1918–1924 годы, никогда прежде не печатались. Знаменитый и модный живописец, авторитетный критик и историк искусств, уважаемый общественный деятель — он в эти трудные годы был художником и постановщиком в Мариинском, Александринском и Большом драматических театрах, и иллюстратором книг, и заведующим Картинной галереей Эрмитажа. Свои подробные ежедневные записи Александр Бенуа называл «протоколом текущего безумия в атмосфере чада, лжи и чепухи».

---

Ольденбургу я передал запрос Саши Зарудного. Он совершенно согласен со мной, что если только там, в Крыму, возможно высидеть, чтобы он лучше там и оставался. Сам Ольденбург какой-то преунылый и мрачно смотрит на ближайшее развитие нашей государственной драмы. Основная мысль его мне близка — все творящееся есть чертовщина. Ольденбург сам сибиряк по рождению, его отец командовал где-то там бригадой. Он имеет от приезжавшего ректора Томского университета сведения, что там власти на местах переживают как раз острый период коммунистического психоза. И это доходит до того, что университету запрещено выписывать «Московские известия», почитающиеся контрреволюционными. Однако такие настроения наблюдаются только в городах, где царит террор, а все остальные интеллигенты не выходят из подавленного настроения паники. Напротив, деревня сплошь враждебна к коммунизму, и невероятное количество молодых загублено… Агитаторов мужики избивают.

По дороге домой «любуюсь» разрушенными домами на 17—18-х линиях. Кунин мне рассказал много любопытного о том, что творится в петербургском порту. Крючники, оказывается, устроили итальянскую забастовку в отместку за то, что их стали преследовать за воровство продуктов. Сначала контроль был слабый, так как каждый уносил фрукты… Обыски при выходе стали унизительными. Собрались на митинг, где раздавались голоса: «Мы воры, а наше начальство еще более вор! Комиссары в кожаных куртках уносят продукты в портфелях…» Чуть было не убили брата Зиновьева — Радомысльского, вздумавшего помыкать грузчиков: «Живей, ребята, живей». Они накинулись на него и сообща положили «под мешок». Насилу спасли. Кунин утверждает, что пароходы возвращаются пустыми — разгруженными, но приобретается все на золото…

Вечером у Купера концерт Бетховена в пользу голодающих. Несмотря на сравнительно скромные цены, зал не был полон. Мы пошли послушать пианистку Юдину, игравшую Пятый концерт, но я не разделяю того энтузиазма, который выпал на ее долю благодаря «расовым особенностям». Говорят, она теософка. Ни настоящего темперамента, ни силы, ни энтузиазма, ни колорита. Но зал рушился от аплодисментов, и особенно усердствовал сам Купер. Среди второго отделения, после Третьей симфонии, мы ушли, встревоженные новостью, сообщенной в антракте господином Бачковым. Отозвав в сторону, заговорщицким тоном вопросил, не послал ли я чего с Оргом. Оказывается, Эдварда Георгиевича в Ямбурге обыскивали в течение пяти часов (много же вез!), и все отобрано. Я, может быть, напрасно поведал, что моего, кроме письма к дочери, ничего не было. (У Бачкова очень подозрительная физиономия.) Но потом уже я напомнил, что Орг должен был везти с собой поднесенную ему мою акварель «Итальянская вилла» и две наших фотографии, на одной из них я даже расписался: «Дорогому Эдварду Георгиевичу на память от преданного ему с дружеским расположением Александра Бенуа». Ведь этого для наших инквизиторов совершенно достаточный мотив для подозрения, что у меня с ним были какие-то контрреволюционные или иные нелегальные сношения. Меня это так расстроило (только что стал успокаиваться после тревоги, причиненной арестом Мишеньки), что я уже не в силах был слушать музыку.

Четверг, 11 августа

Не сплю до 6 часов. Вариант сопровождающей записки ни на минуту не забывается, пробуждаюсь от кошмаров. В первый раз, будто из «маленького окошка», я вижу ужасно жуткий ночной зимний пейзаж, какую-то стенку вместо решетки Николы и горящий розовым цветом фонарь, и еще второй сон…

Утром Мотя приводит меня в ужас, доложив:

— К вам пришел… Андронников!

Подумал — с обыском, но, оказалось, это какой-то полуартистичный господин в белом кителе и белых штанах с оригинальными пуговицами зашел спросить адрес доктора Рулле по совету Фроловой Н. Сам Андронников себя считает фроловцем, ибо он двенадцать дней отсидел в заточении за то, что его фамилия встретилась в злополучном «Наказе».

По дороге в Эрмитаж читал с Эрнстом текст декрета об отмене декрета прошлого года, обезличившего мебель и предметы обихода.

В Эрмитаже застаю супругов Мезриль с Липгардтом перед гатчинским «Тицианом». Француз, видимо, не вполне уверенный в атрибуции, — в упоении, что может Мозесу сообщить о своих открытиях. Его очень ободрило то, что он получил письмо от Мабузье Воле [?] и Коррадо Ричи. Я показываю Мезрилям строгановские картины в нашей библиотеке, но остальные под ключом у отсутствующего Шмидта.

Сережа Зарудный в ужасе от возможности возобновления переписки со спасшимся его двоюродным братом в Токио — инженером Иваном Сергеевичем.

Дома только что собрался сесть за раскраску «Медного всадника», как вторгаются Катя Бенуа (Грибанова) и Костя. Первая, видимо, считает своим долгом «обивать мой порог», продолжая считать меня всесильным в театрах. Второй явился с очередным докладом, как обстоят дела с освобождением его отца (он его так «отцом» и называет). Оба меня поражают семейной чертой покладистости… Это, вероятно, наследственно от дедов — мелких забитых человечков. Вторгается (пользуясь отсутствием Акицы, которая с 4-х часов уехала в Павловск смотреть дачу) и Соня, пытающаяся нас заставить купить у себя два десятка «ч-ччуд-ных» яиц прямо из-под кур и два фунта «ччудного» масла, совсем как камень. Моте удается исподтишка выбрать десяток хороших, плохие она унесла… Четверть часа бегала внизу, навязывая масло Катеньке. На улице трясла злополучным остатком… Феноменальная фигура!

От Эрнста слышу, что гражданская панихида по Блоку откладывается и что даже в связи с этим произведена по городу масса арестов. Арестован Ф.П.Кони. Однако он арестован, скорее, в связи с обыском Орга, ведь, кажется последний должен был вести с собой рукопись его «Воспоминаний».

Хайкин приступает к мощению трех моих зубов… Рассказывает о своей нынешней «даче». Они сняли комнату у старухи-молочницы в Графской Славянке в пяти верстах от станции.

Вечером наслаждались балетным танцем Татана под мою игру кэквоки. Акица вернулась домой около полуночи. Дача маленькая, но удобная, кровать на козлах с волосяным тюфяком, но мне обещали настоящий. От «снарка» в упоении — тащит нас, обещает чудесную осень. Я начинаю соблазняться. Прочел «Дмитрия и Шуйского», драму Островского. Хорош язык и хорошая мысль — гибель пламенного авторитета, трагического человека, настоящего государственного ума. Но в драме нет движения и постановочная сторона слишком сложна.

Пятница, 12 августа

Дивный день. Отлично спал. За чаем подробный рассказ Моти о злоключениях Руфовской девочки-витеблянки, пожелавшей съездить на родину: ссадили на станции и вернули… По рассказам Моти о своем путешествии в Псков — это нечто чудовищное, вагон-зверинец: кто везет кур, кто поросят…

Утром захожу в Академию художеств, и снова слезная просьба сестры Кати, и несмотря на протесты Зины, которая в ужасе от поселения к ним Коли и Лели с детьми, можно-де идти до нищенства.

В Эрмитаже у Тройницкого застаю молодого человека из Публичной библиотеки, Лавровского, которого мне С.П. характеризует как друга Димы [Философова] и который хочет в Эрмитаж. Они только что были на Гороховой на приеме у Серова, но тот, узнав, что они пришли хлопотать о Рохлине, только буркнул: «О деле Рохлина — никаких разговоров!» Уж не испортил ли Е.С. свои дела шикарным образом жизни в тюрьме? Сейчас он староста. Очень поражен Лавровский покорностью Петра Павловича, который ревнует (я был прав), заставляя являться заблаговременно… Он отправил помощницу на отдых в деревню, причем своему брату Михаилу Семеновичу наказал, чтобы он был осторожнее с этим негодяем, и вдруг Л. сообщает, что Рог сам арестован, что у него отобрали все бумаги и что поэтому в городе «идет у многих дрожание». Тройницкий обещал разузнать об этом у тестя О. Уж не из-за этого ли арестован и Кони, который, кажется, дал ему рукопись своих воспоминаний?

Захожу к С.Н., у которого теперь Стип на время отсутствия Марфы Андреевны исполняет роль повара. Накормил меня отличным супом. Выклянчил у Стипа альбом интересных фотографий времен Александра II.

У Добычиной застал Ольгу Валентиновну Серову (вернее, Хариту). Перебирали всякую всячину, а больше всего — вопрос о приобретении Русским музеем офортных досок Валентина Серова. Добычина подробно рассказала, как она убедилась в том, что супруги Грузенберг (брат адвокат, который очень нуждается, в Париже) — агенты ЧК. Я этот рассказ слышу на протяжении года… из чего можно заключить, что это не просто выдумка; заодно в Чеке заподозривается Иозефович, что же касается Ефима Добина, то его прикасательство к Гороховой не может подвергаться сомнению, после того что Тройницкий Сергей там его видел (не будучи узнанным) в виде совершенно «своего» человека, разгуливающего по всем комнатам и со всеми разговаривающим. Когда ушла Ольга, я сообщил Добычиной о всех своих тревогах, и вот ей почему-то меньше всего нравится то обстоятельство, что «там» Ефим. Отчасти как-то на душе посветлело, мы с Н.Е. порешили в случае допроса не отпираться. Она продолжает уверять, что меня «не посмеют» арестовать. Ее я дружески пробрал за все пророчества. еще теперь-де осталось арестовать ее, меня и Яремича, чтобы большевикам настал конец. Это уже пошло в круговерть, и Тройницкий слышал этот парадокс от Е.П.Ухтомской (а он, бедный, все сидит), затем еще говорят: Малевич арестован в Витебске. Этот арест ставят в связь с арестом Пунина.