Маргерит Юрсенар - Последняя милость

• Название: Последняя милость
• Автор: Маргерит Юрсенар
• Жанр: Историческая проза

---

Присутствие в усадьбе наших сил тревожило меня почти так же, как и близкое соседство красных: я знал, что они неминуемо истощат последние средства моего друга. Мне начала открываться изнанка Гражданской войны: армия распадалась, те, кто похитрее, обеспечивали себе зимние квартиры в местах, где их ждали почти нетронутые запасы вин и женщин. Не война и не революция разоряли страну, а ее спасители. На это я плевать хотел, а вот Кратовице был мне небезразличен. Я дал понять, что мое знание топографии и ресурсов уезда может оказаться полезным. После бесконечных проволочек те, от кого это зависело, соблаговолили, наконец, заметить очевидное, и я, благодаря содействию одних и сметливости других, получил-таки приказ отправиться для реорганизации добровольческих бригад в юго-восточную область. Обладатели этого жалкого мандата, мы с Конрадом пребывали в состоянии еще более жалком, за­ляпанные грязью и промокшие до костей, неузнаваемые до такой степени, что даже собаки в Кратовице облаяли нас, когда мы добрались туда лишь к концу самой непроглядной из темных ночей. Ви­димо, в доказательство моего знания топографии мы до рассвета проплутали по болотам в двух шагах от передовых позиций крас­ных. Наши собратья по оружию вскочили из-за стола — они еще сидели за трапезой — и великодушно закутали нас в два теплых ха­лата, которые в лучшие времена принадлежали Конраду, — теперь на них красовались пятна и дыры, прожженные искрами от сигар. Пережитые волнения усугубили тик тети Прасковьи — ее гримасы, пожалуй, посеяли бы панику во вражеской армии. Софи же утрати­ла свою подростковую пухлощекость; она была красива, и короткие по моде волосы ей шли. Лицо ее хранило угрюмое выражение, горь­кая складочка залегла в уголке рта; она больше не читала книг и про­водила вечера, яростно вороша кочергой угли в камине гостиной и тоскливо вздыхая, под стать какой-нибудь разочарованной во всем на свете ибсеновской героине.

Но я забегаю вперед — лучше описать подробно, до мелочей эту минуту возвращения, дверь, открытую Михаилом, выряженным в ливрею поверх солдатских брюк, берейторский фонарь в поднятой руке в прихожей, где не зажигали больше люстр. Белый мрамор, как и прежде, дышал таким ледяным холодом, что рельефы в стиле Лю­довика XV казались вырезанными на снежных стенах эскимосско­го жилища. Как забыть выражение умильной радости и глубокого отвращения на лице Конрада, когда он ступил под кров этого дома, сохранившегося в целости ровно настолько, чтобы каждый, казалось бы, мелкий урон был для него как пощечина — начиная со звезды с неровными лучами, оставшейся от выстрела на зеркале, украшав­шем парадную лестницу, и кончая следами пальцев на дверных руч­ках? Старуха и девушка жили затворницами, редко покидая будуар на втором этаже; ясные звуки голоса Конрада выманили их на по­рог, и я увидел на верху лестницы встрепанную белокурую головку. Софи мигом соскользнула по перилам вниз, а ее песик, тявкая, сбежал следом. Она повисла на шее у брата, потом у меня, смеясь и даже подпрыгивая от радости:

— Это ты? Это вы? 

— Так точно! — отчеканил Конрад. — Нет, не я, это принц Трапезундский!

И, схватив сестру в охапку, он закружил ее по прихожей. Когда же вальсирующая пара остановилась, потому что Конрад, почти тот­час же выпустив партнершу, устремился с распростертыми объяти­ями к одному из товарищей, она повернулась ко мне, раскрасневшаяся, точно после бала.

— Эрик! Как вы изменились! 

 — Не правда ли? — отозвался я. — До не-уз-на-ва-е-мос-ти!

— Нет, — покачала она головой.

— За здоровье блудного брата! — воскликнул юный Франц фон Аланд, стоя в дверях столовой со стаканом водки в руке, и кинулся вдогонку за девушкой. — Ну же, Софи, хоть капельку!

— Шутить изволите? — отвечала эта девчонка, состроив насмешливую гримаску, и вдруг резво проскочила под протянутой рукой молоденького офицера и скрылась за стеклянной дверью, которая вела в буфетную.

— Я распоряжусь, чтобы вам принесли поесть! — крикнула она оттуда.

Тем временем тетя Прасковья стояла, облокотясь на перила, на площадке второго этажа, тихонько размазывала по лицу слезы и благодарила небо за то, что мы вернулись живыми и невредимыми, воркуя, как старенькая больная горлица. Ее комната, пропахшая воском и смертью, была полна икон, почерневших от копоти свечей; среди них имелась одна старинная, в глазницы Богоматери, под серебряны­ми веками, когда-то были вставлены два изумруда. В недолгую боль­шевистскую оккупацию какой-то солдат выковырял драгоценные камни, и тетя Прасковья молилась теперь ослепшей заступнице. Вско­ре поднялся из подпола Михаил с полным блюдом копченой рыбы. Конрад звал сестру, но тщетно; Франц фон Аланд, пожав плечами, за­верил нас, что сегодня она больше не появится. Мы поели без нее.

Назавтра и в последующие дни я видел ее у брата, но всякий раз она ухитрялась ускользнуть проворно и гибко, как одичавшая кошечка. А ведь в пылу радости встречи она поцеловала меня прямо в губы; я невольно думал с некоторой грустью, что это был первый в Моей жизни поцелуй девушки, и сожалел о том, что отец не подарил сестры. В той мере, в какой это было возможно, я, разумеется, считал Софи сестрой. Жизнь в усадьбе текла своим чередом в про­межутках между военными действиями; от всей челяди остались только старуха служанка да садовник Михаил, а бежавшие из Крон­штадта русские офицеры расположились в доме точно гости, съе­хавшиеся на скучную охоту, конца которой не предвидится. Два-три раза мы, разбуженные далекими залпами, коротали бесконечные ночи, играя втроем в карты «с покойником», и этому гипотетичес­кому покойнику из партии в бридж мы всякий раз могли дать имя и фамилию кого-нибудь из наших, только что настигнутого вражес­кой пулей. Угрюмость Софи местами подтаивала, но повадки нелюдимого дичка остались при ней — это напоминало мне иные края, которые остаются по-зимнему суровыми даже с приходом весны. В неярком узком пучке света от лампы бледность ее лица и рук пре­вращалась в сияние. Софи было ровно столько же лет, сколько мне, и я должен был бы об этом вспомнить, но при всей завершенности ее форм меня с первого же взгляда поразил облик молоденького под­ранка. Совершенно очевидно, что двух лет войны было бы недоста­точно, чтобы так преобразить каждую черточку ее лица, ставшего теперь упрямым и трагическим. Конечно, в возрасте первых балов ей на долю выпали страх перед автоматными очередями, ужас от рассказов о насилии и пытках, порой голод и постоянно — тревога, гибель двоюродных братьев в Риге — русский отряд пригвоздил их штыками к стене собственного дома — и усилие, которое ей при­шлось над собой сделать, чтобы свыкнуться со зрелищами, столь от­личными от ее девических грез, вполне могло наполнить болью ее расширенные глаза. Но или я сильно ошибаюсь, или Софи не была чувствительной — зато была безгранично щедра сердцем; симптомы этих двух близких недугов частенько путают. Я подозревал, что с нею произошло нечто более существенное, нежели потрясение основ ее страны и всего мира, и до меня начало наконец доходить, каково ей было жить все эти месяцы бок о бок с мужчинами, утратившими человеческий облик в силу возлияний и возбуждения от постоянно­го риска. Эти животные, которые два года назад были бы для нее только партнерами по вальсам, быстро открыли ей, какая действи­тельность кроется за словами любви. Сколько раз они колотили но­чами в дверь ее девичьей светелки, сколько рук хватали ее за талию и хватали, ей приходилось отчаянно вырываться, сминая свое потрепанное уже платьице и юные грудки... Я видел перед собою дитя, которое оскорбил бы малейший намек на плотское желание, и все то, что отличает меня от пошлого искателя приключений из тех, что в амурных делах никогда не упускают случая, не могло не состра­дать, даже слишком глубоко, горю Сонечки. Наконец однажды ут­ром, в парке, где Михаил выкапывал клубни картофеля, мне был от­крыт секрет, известный всем, хотя у наших товарищей достало деликатности молчать о нем до самого конца, ибо Конрад так ниче­го и не узнал. Софи изнасиловал унтер-офицер, литовец, которого потом, по ранению, эвакуировали в тыл. Он был пьян и на другой день в большом зале, перед тремя десятками человек бухнулся на колени и канючил о прощении; вероятно, эта сцена оказалась для малышки еще тягостнее, чем неприятные минуты, пережитые на­кануне. Много недель едва созревшая девушка жила с этим воспо­минанием и паническим страхом перед возможной беременностью. Я был впоследствии близок с Софи как никто, однако ни разу не по­смел обмолвиться о ее несчастье: эту тему мы с ней неизменно обхо­дили, хотя она всегда стояла между нами.

И однако же — удивительное дело — рассказ этот как-то сблизил меня с нею. Будь Софи совершенно невинной или совершенно не­тронутой, она внушила бы мне лишь смутную досаду и тайную неловкость — чувства, которые я испытывал с дочерьми подруг моей матери в Берлине; замаранная же, она обладала опытом сродни мо­ему, и эпизод с унтер-офицером странным образом уравновесил в моих глазах мое единственное и гадкое воспоминание о посещении публичного дома в Брюсселе. Потом, за худшими терзаниями, она как будто совсем позабыла этот инцидент, к которому моя мысль возвращалась непрестанно, и столь глубокая перемена в ней, навер­ное, служит единственным оправданием за те муки, что я ей причи­нил. Мое присутствие и присутствие брата мало-помалу возвращали ей статус хозяйки усадьбы Кратовице, который она утратила, сделавшись в своем доме затравленной узницей. Она согласилась выходить к столу и садилась во главе с трогательно заносчивым ви­дом; офицеры целовали ей ручку. Совсем ненадолго глаза ее, как прежде, простодушно засияли — сияние это было светом царствен­ной души. Потом эти глаза, в которых можно было прочесть все, снова затуманились, и я увидел их изумительно ясными лишь однажды, при обстоятельствах, память о которых, увы, все еще слишком свежа.