Мария Пуйманова - Жизнь против смерти

• Название: Жизнь против смерти
• Автор: Мария Пуйманова
• Издательство: Художественная литература
• Жанр: О войне
• Год: 1976

Когда смотришь на портрет Марии Пуймановой, представляешь себе ее облик, полный удивительно женственного обаяния, — с трудом верится, что перед тобой автор одной из самых мужественных книг XX века.

Ни ее изящные ранние рассказы, ни многочисленные критические эссе, ни психологические повести как будто не предвещали эпического размаха трилогии «Люди на перепутье» (1937), «Игра с огнем», (1948) и «Жизнь против смерти» (1952). А между тем трилогия — это, несомненно, своеобразный итог жизненного и творческого пути писательницы.

Трилогия Пуймановой не только принадлежит к вершинным достижениям чешского романа, она прочно вошла в фонд социалистической классики.

_{Иллюстрации П. Пинкисевича}

---

Кето декламировала с таким пафосом, на который не отважилась бы стеснительная Блажена. Но в молодой грузинке этот пафос совсем не казался неестественным. Она была исполнена восторга, умела проявить его и заразить им более сдержанных чешек.

— Сейчас, правда, над Кавказом летают не демоны, а самолеты, — с улыбкой сказала Кето уже обычным голосом, переводя дыхание после декламации. — Наши «ильюшины» летают, «мессершмиттов» мы уже прогнали. Но все равно, Лермонтов — мой любимый поэт. Когда мне грустно, я всегда вспоминаю стихи, это помогает. Ну, а теперь ты, Блажена!

Блажена подняла к ней глаза, полные слез. Это не были слезы горя, в лагере она никогда не плакала, не могла. Даже когда умерла бабушка. Нет, это были слезы умиления.

— Вот странно! — воскликнула она. — Мы с тобой из таких разных мест — и так похожи. Иной раз, когда я подумаю о том, что же стало с моим мужем, отцом и сестренкой, когда вспомню, что они далеко и я не в силах им помочь… и придумать ничего не могу… тогда я тоже твержу про себя стихи. Наверно, чтобы убедиться, что я не помешалась, что я еще в своем уме…

— Верно, — согласилась Кето. — Правильно. Стихи очищают душу. Но ты мне тоже прочти какое-нибудь стихотворение, я от тебя не отстану.

Блаженой овладела чешская стеснительность.

— Лучше завтра, ладно? — уговаривала она. — Завтра на прогулке. Обязательно!

— До завтра меня могут расстрелять, и я ничего не услышу! — воскликнула Кето с горьким юмором. — Ну ладно, раз ты ломаешься, я сама прочту тебе чешские стихи!

Женщины удивленно уставились на нее. Кето начала по-чешски:

Был поздний вечер, первый май,
Вечерний май, любви пора,
Из-под смолистого шатра,
Воркуя, горлинка звала.[84]

Кето произносила стихи Махи с непривычной для чешского слуха интонацией — вроде попугая, — но чешкам и это понравилось, они удивлялись и радовались.

— Кто тебя научил? — изумилась Блажена.

— Это ты ее научила, Ева, а? — спросила Галачиха.

— Нет, честное слово, не я!

Кето улыбалась, и губы на ее узком восточном лице были похожи на полумесяц.

— Угадайте кто!

— Ганка?

— Нет!

— А я знаю, Мильча! — воскликнула Ева Казмарова. — Наверняка Мильча. И не ради Махи, а потому, что в его стихах говорится о любви!

Кето лукаво сощурила глаза и улыбнулась торжествующе и загадочно.

— Знайте же, что этим стихам меня научила не чешка, а чех.

— Чех? Из нашего лагеря? Разве тут есть мужчины?

— Нет, он жил у нас в Грузии, — вдруг смутилась Кето и покраснела так, словно она была только застенчивой девушкой, а не воином, не смелой медсестрой, которая выносила из-под огня раненых и была награждена орденом. — Он работал на шелкоткацкой фабрике в Тбилиси, — добавила она деланно безразличным тоном.

— Что же тут удивляться, — сказала Галачиха. — Словно в России не было чехов! Вот и от нас, из Ул, во время кризиса один такой поехал в Россию искать работу. Ондржей его звали, Ондржичек… А как фамилия, хоть убей не вспомню. В этом чертовом лагере всю память отшибет. Да и давно это было. Хороший такой парень, вступился за меня, когда меня выгнали, ну и полетел вместе со мной. Гамза, отец покойной Елены, высудил нам тогда у «Яфеты» выходное пособие. Ондржей обещал написать из России, как там и что… но, сами знаете, обещать-то нетрудно… Да и зачем ему я, старая баба. Но я ему желала счастья, хороший был паренек. Ну, а как твой чех, что с ним сталось? Ты знаешь о нем что-нибудь?

В глазах Кето мелькнул лукавый огонек. Она открыла рот, словно собираясь что-то сказать, но промолчала, и лицо ее стало серьезным. Она покачала головой.

— Нет, не знаю, — сказала она, сощурившись и глядя вдаль. В тоне ее не было ни уверенности, ни грусти, и Блажена, которая ничего не знала о своем Вацлаве, не поверила ей — у Блажены на такие дела был верный нюх. Нет, не может быть, что Кето ничего не знает о своем чехе! Но заключенные никогда ни о чем не спрашивали друг друга.

На следующий день Блажене пришлось сдержать обещание, данное молодой грузинке, — она прочла свои любимые стихи: «Море» Волькера[85].

— Это понравилось бы югославкам! — воскликнула Ганка. — Давайте позовем их. И знаете что, устроим-ка соревнование, кто больше вспомнит стихов. Наши девушки в этом деле не из последних.

— Можно позвать и полек.

— Только осторожно. Среди них еще немало ясновельможных пани.

— А не наживем мы себе неприятностей?

— Почему же? Мы будем читать стихи на ходу, во время прогулки.

— Только смотри, не очень громко. Не увлекайся, с тобой это бывает.

— Есть не увлекаться!

И вот к вечеру в лагере зазвучали стихи Лермонтова и Шевченко, Волькера, Неруды и Мицкевича. Старый Коллар и молодой Маяковский вдохнули новые силы в заключенных.

По колючей проволоке, вырисовывающейся черными узловатыми линиями на фоне бледнеющего вечернего неба, циркулирует смертоносный ток — только коснись! Рыльца пулеметов торчат из высоченных угловых башен. Четвероногие псы в будках и двуногие, со свастикой, в казармах — начеку. Огненный дым валит и валит из труб крематория как непрестанное напоминание о смерти. А по двору лагеря прохаживаются маленькие женские фигурки — чешки, русские, украинки, грузинка, польки, сербки, словенки. Все эти женщины молодо повторяют — каждая на родном языке — марш Маяковского: «Левой, левой, левой!» — и шагают в такт этого марша. Эй, ты, старая фашистка-смерть, не одолеть тебе молодости мира!

ДОМИК У ЛЕСА

— Наконец-то ты, папка! — прошептала Лидка Гаекова. Она тихо и осторожно отодвинула засов — то ли чтобы не разбудить маленького Штепанека, то ли из опасения перед какой-то угрозой, которая может таиться за поворотом лесной дороги. Горный ветер растрепал Лидкины волосы. Дождь лил как из ведра, в Улах ни огонька, в Заторжанке темно, как в мешке. В сенцы ворвалась сырость августовской непогоды и шум реки Улечки.

Муж вернулся не один, он пропустил вперед высокого, худого промокшего человека с чемоданчиком и запер за ним дверь.

— Веду тебе гостя, мамочка, — сказал он, — Дай-ка нам заморить червячка и чего-нибудь согреться. Гостю постели в каморке. А ты сушись, Ярда. Располагайся как дома.

Заросший человек шагнул вперед, притопнул каблуком и, выставив носок, размашистым движением снял перед Лидкой кепку и низко поклонился — как герой из фильма «Ла палома»[86], приветствующий сеньориту. С кепки потекло на пол, она была мокрая, хоть выжми. Гость улыбнулся, сверкнув белыми зубами, — переднего зуба у него не хватало, — и извинился, что он такой грязный.

— Как бы не наследить в комнате, — сказал он и, нагнувшись, тщательно вытер тряпкой пол и свои грязные сапоги. Видно было, что он умеет расположить к себе хозяйку. Потом гость выпрямился, тряхнул головой, словно отбрасывая со лба упрямую прядь — хотя его седые волосы слиплись, — и взглянул на Лидку темными, чуть воспаленными глазами. Лидке вдруг показалось, что она где-то видела этого человека.

— Кто это? — тихо спросила она мужа, когда они столкнулись у входа в каморку.

— Ярда Чигарж, свой человек. При нем можешь говорить свободно.

Когда Лидка вошла в кухню, гость, в рубашке с засученными рукавами, выжимал над раковиной кепку, а его пиджак, повешенный на спинку стула, сушился у плиты. Видно было, что незнакомец привык ночевать в разных местах и всюду чувствовал себя как дома. Чемоданчик и пальто он взял с собой в кухню, наверно для того, чтобы все вещи были у него под рукой.

Гаек пошел показать ему каморку.

— В случае чего, — сказал он, — имей в виду — окно выходит прямо в лес.

Затемнение, на которое в начале войны так ворчала Лидка, — иногда очень удобная вещь. Никто снаружи не видит, что делается в доме, никто не сует носа в наши дела. А сидеть в непогоду с завешенным окном, при огне, даже очень уютно. Лидка поджарила ветчину. Гаек вынул бутылку сливовицы. Гнать фруктовую водку было строго запрещено, но в каждом улецком доме гнали ее из заторжанских слив. Гость ел с аппетитом, пил умеренно и расспрашивал о положении на фабрике «Яфеты».

Но и Лидка была любопытна.

— А вы тут бывали прежде? — спросила она, потому что гость ей все время кого-то напоминал.

— Это не важно, — отрезал Гаек и продолжал начатый разговор. — Так вот, Казмар разбился с самолетом в дни майской мобилизации, погнался, видишь ли, за выгодной сделкой в Прагу. А осенью тридцать девятого, как только началась война с Польшей, нам уже прислали тройхендера.

— Не забудь, — по-супружески наставительно напомнила Лидка, — что генеральный директор Выкоукал сам написал об этом в Берлин. На «Яфете» тройхендера даже и не полагалось. Ведь там был только один еврей-акционер — доктор Розенштам, да и тот еще до оккупации уехал в Австралию. Но Выкоукал, конечно, чтобы подлизаться…