Мария Пуйманова - Жизнь против смерти

• Название: Жизнь против смерти
• Автор: Мария Пуйманова
• Издательство: Художественная литература
• Жанр: О войне
• Год: 1976

Когда смотришь на портрет Марии Пуймановой, представляешь себе ее облик, полный удивительно женственного обаяния, — с трудом верится, что перед тобой автор одной из самых мужественных книг XX века.

Ни ее изящные ранние рассказы, ни многочисленные критические эссе, ни психологические повести как будто не предвещали эпического размаха трилогии «Люди на перепутье» (1937), «Игра с огнем», (1948) и «Жизнь против смерти» (1952). А между тем трилогия — это, несомненно, своеобразный итог жизненного и творческого пути писательницы.

Трилогия Пуймановой не только принадлежит к вершинным достижениям чешского романа, она прочно вошла в фонд социалистической классики.

_{Иллюстрации П. Пинкисевича}

---

УЖЕ НАЧАЛОСЬ!

Бац, трах! Что такое? Уже началось! Власта Тихая подбежала к окну. Нет, это не выстрел, просто из соседней зубной клиники выбросили на мостовую портрет Гитлера. Фюрер с остервенелой физиономией, чубом и щеточкой усов остался лежать на трамвайных рельсах посреди улицы. Актриса громко засмеялась.

Пробежал человек в штатском, с охотничьим ружьем за плечом, наступил на портрет, хрустнуло стекло. Другой, постарше, нагнулся и, вытащив портрет из рамы, старательно, с сердитой обстоятельностью чиновника разорвал его на несколько кусков. Из-за угла выбежал мужчина, подобрал уцелевшую раму и, как пес с костью, убежал в переулок. Во дворе слышались короткие, сухие удары, словно кто-то щелкал орехи… Должно быть, и впрямь стреляют!

А ведь все это весело, страшно весело! Власта, словно наэлектризованная, выбежала на улицу. Разве можно усидеть дома?

Из немецкой зубной клиники мужчины с повязками на рукаве выводили упиравшихся нацистов. Сестра в белом халате ревела белугой; один из немцев не хотел идти и поджал ноги, его волокли, взяв под руки… На соседней немецкой гимназии привратник поднял красный флаг, на котором еще заметен был круг от споротой свастики. Около домов сновали люди с искорками трехцветных розеток. (И откуда только взялось такое множество этих розеток? У Тихой тоже была розетка, бог весть когда она ее приколола.)

У всех ворот стояли женщины с детьми. Штепанская улица была похожа на деревенскую площадь. На тротуаре перед «Ямой» подростки развели костер и жгли на нем фашистский флаг со свастикой. Промчалась полицейская машина с чехословацким флажком; люди проводили ее ликующими кликами. А перед отелем «Алькрон» все еще стояли немецкие часовые. Все как-то перепуталось… Тихая поспешила туда, куда в минуту волнения спешит каждый истинный пражанин, — на Вацлавскую площадь.

Словно после долгой разлуки, увидела она опять знакомую площадь. Площадь раскрыла ей объятия, и слезы навернулись на глаза Власты. У актрисы всегда смех и слезы рядом. Да и как не расчувствоваться! Там, где по воскресеньям прогуливались немецкие офицеры, теперь вознеслась радуга чешских флагов. Свобода, свобода, прекраснейшая из жен… Люди, знали бы вы, какую великолепную программу подготовил национальный комитет Большого театра для первого дня республики!

На Вацлавской площади так людно, что яблоку негде упасть, все с трехцветными розетками — свастики исчезли из петлиц уже несколько дней назад. Откуда-то из магазинов высыпали веселые, красивые девушки, настоящие пражанки, и звонко защебетали.

— Это Тихая из Большого! — сказала одна другой, показав на актрису.

Власта оглянулась, засмеялась от радости и расцеловалась с девушками.

— Пойдемте к гестапо! Расправимся с убийцами! — воскликнул в толпе мужской голос.

Тихая ухватила под руку рядом стоявших девушку и парня, и все отправились к гестапо.

И зачем еще здесь эти пятнистые жабы, увешанные пулеметными лентами, как рождественская елка игрушками? И гитлерюгендовцы с кривыми ножами. Теперь уже можно не делать вида, что не замечаешь их, можно смеяться им в лицо и ненавидеть их открыто. И как это мы так долго терпели, почему не сделали этого раньше?! Свобода, пусть еще связанная с риском, стоит того! Прага снова наша, хоть еще и не совсем…

Станислав Гамза в субботу ушел по телефонному вызову, не сказав куда. Митя тщетно просил дядю взять его с собой. Перед уходом Станислав товарищеским тоном сказал мальчику:

— Ты, Митя, охраняй здесь бабушку. Кругом живут паписты, нельзя же двум беззащитным женщинам оставаться без мужчины. Не покидай их ни на минуту. Договорились?

Но Митя был не так глуп, чтобы не раскусить дядину хитрость. Он ухмыльнулся.

— Знаешь что, дядя, останься-ка здесь ты, а мне дай пистолет, и я пойду.

— Я приду тебя сменить, — сказал на прощанье дядя, захлопнул дверь перед носом Мити и был таков.

Митя, как говорят у них в классе, прямо-таки «опух с досады». Да разве для того он все время тренировался в тире, просадил там последнюю крону, чтобы сидеть дома около радио с двумя старыми женщинами? Нет уж, благодарю покорно!

Митя прислушался к радиопередаче и вдруг засмеялся.

Местное радио с полной серьезностью сообщало, что полицией строго-настрого запрещено снимать немецкие вывески и надписи… под угрозой конфискации тех торговых и ремесленных предприятий, где вывески окажутся снятыми. Спохватились, нечего сказать! «После драки кулаками машут!» — засмеялась Барборка. Немецкой вывески днем с огнем в Праге уже не найти, а трамвайные таблички с немецкими названиями извольте выуживать из Влтавы!

В окне квартиры Гамзы уже развевался тщательно выстиранный чехословацкий флаг. Флаг укреплял Митя, и эта форма участия в восстании на минуту его утешила. В пригородном районе было тихо, не происходило никаких событий; лишь иногда слышался звук открываемой двери, люди выглядывали на улицу или в сад и прислушивались, что делается вокруг.

Во всех домах было включено радио. В эти дни пражане настраивались не на «Кромержиж», а на Прагу. Впервые за шесть лет оккупации они опять вслушивались в пражские радиопередачи с той же напряженной сосредоточенностью, как в роковом сентябре, когда смертельно занемогла их родина.

Утром Барборка принесла из очереди новость, что американцы будто бы уже в Рузыни[104].

— Опять ОПС, — отрезал Митя. — Ручаюсь, что придет Красная Армия.

— Почему ты так думаешь? — удивленно спросила Нелла. — Ах, как был бы рад этому твой покойный дедушка. Но русские еще далеко, мальчик, — добавила она со вздохом.

Митя знал это. Он часами простаивал перед картой и втыкал флажки в занятые города. Мальчик не сумел бы объяснить, почему он так уверен, что Красная Армия придет. Он просто видел ее своими глазами. Ему представлялось громадное белое нефтехранилище и около него темный силуэт на солнце — красноармеец, часовой с ружьем. Митя видел его так отчетливо, словно в волшебном фонаре. Ничто не могло изгладить из памяти Мити эту красочную картинку времен его жизни в Горьком, когда у него еще были папа и мама и они жили на берегу Волги. Но он стеснялся говорить об этом, чтобы бабушка не подумала, что он еще ребенок, и потому сказал несколько грубовато:

— Русаки нас выручат!

По радио заиграли чешский военный марш. Это был «Марш Двадцать восьмого полка» — тот самый, что передавали и в ночь мобилизации, в 1938 году.

— Наши! — ахнула Нелла и сжала Митину руку. — Слышишь?

— Вот это пражская музыка! — вставила Барборка.

— Ура-а! Я пошел к мальчикам! — крикнул Митя и выскочил в сад. Бабушка за ним. Из окна было слышно радио, оно все еще играло этот замечательный марш. Но вот в приемнике что-то захрипело, словно из-за минутной неисправности, потом на весь сад визгливый женский голос запел по-немецки арию из оперетты. Что случилось там, на радио? Поединок у микрофона? Слушатели замерли. Верите или нет, но Митя даже слышал по радио, как там, в студии, с грохотом падают стулья и раздаются выстрелы. Радио умолкло. Потом снова послышалось несколько тактов того же марша, и вдруг диктор заговорил с тревожной настойчивостью:

— Обращаемся к чешским полицейским, к чешскому правительственному войску, ко всем бывшим военнослужащим, у кого есть оружие! К нам на помощь! Призываем всех чехов! На помощь как можно скорее! Нацисты убивают нас! Вход в радиостудию с Бальбиновой улицы открыт.

Митя быстро нагнулся, набрал в карманы камней, перемахнул через забор и, презрев женские крики и все свои вынужденные обещания, стрелой помчался на помощь чешскому радио.

Ему повезло. Из стршешовицкого трамвайного депо как раз выехал трамвай, Митя вскочил на ходу (что всегда делал охотно) и уехал от бабушки. Просидеть все восстание дома, в безопасности, — как бы не так!

Трамвай, в который вскочил Митя, был особенный: в нем было полно вагоновожатых и кондукторш, билетов никто не брал, вагон мчался как бешеный, минуя все остановки, зато останавливался по требованию, когда вожатому энергично махали чехи, спешившие к Дому радио. Потом они снова ехали по тихим и даже сонным улицам, и Митя волновался: попадет ли он все-таки туда, где происходит главное? Неужели и впрямь началось восстание?

Какая-то кондукторша заметила Митю.

— Ты что тут делаешь, мальчик?

Известное дело — женщина!

Митя не сказал: «Еду на помощь чешскому радио», — пожалуй, в последний момент его вернут домой. Он ответил сокрушенным тоном:

— Мы живем на Вацлаваке, боюсь, что родители будут беспокоиться.

— Уж и не знаю, как ты туда попадешь.

«Гитлеровская молодежь» и немецкие солдаты оцепили Вацлавскую площадь. К радио здесь не пробраться. Но можно было обойти сзади, за Музеем. Вместе со всеми Митя поспешил вверх по Житной улице. Он бежал по осколкам стекла и обрывкам портретов Гитлера и Гахи и, запыхавшись, на ходу смущенно спрашивал взрослых: