Мария Пуйманова - Люди на перепутье. Игра с огнем. Жизнь против смерти

• Название: Люди на перепутье. Игра с огнем. Жизнь против смерти
• Автор: Мария Пуйманова
• Жанр: Классическая проза
• Год: 1976

Когда смотришь на портрет Марии Пуймановой, представляешь себе ее облик, полный удивительно женственного обаяния, — с трудом верится, что перед тобой автор одной из самых мужественных книг XX века.

Ни ее изящные ранние рассказы, ни многочисленные критические эссе, ни психологические повести как будто не предвещали эпического размаха трилогии «Люди на перепутье» (1937), «Игра с огнем», (1948) и «Жизнь против смерти» (1952). А между тем трилогия — это, несомненно, своеобразный итог жизненного и творческого пути писательницы.

Трилогия Пуймановой не только принадлежит к вершинным достижениям чешского романа, она прочно вошла в фонд социалистической классики.

Вступительная статья и примечания И. Бернштейн.

Иллюстрации П. Пинкисевича

---

Древко флага поскрипывало под крышей казмаровского молодежного общежития, с фасада которого свешивались трехцветные полотнища. Все в общежитии еще спали, а Ондржей уже подошел к окну посмотреть, какая будет погода. Рассветало, по чисто выметенному тротуару вдоль свежевыкрашенного забора шел подросток с парой новых ботинок под мышкой. На горах лежал туман, ветер гнал по небу облака.

Ондржей пошел встретить сестру к утреннему пражскому поезду и разминулся бы с ней в толкотне, если бы она не окликнула его. Ружену было не узнать. Когда она поцеловала его, он покраснел, как будто это была незнакомая девушка.

Он стал расспрашивать ее о матери, а она все время твердила:

— Ну, что ты делаешь, как тебе живется? — И, не давая ему сказать ни слова, сама болтала обо всем, что приходило ей в голову. Они давно не виделись и стеснялись друг друга.

Неужели это та самая Руженка, помнившая, как и он, героя-отца, и Гарика, и Тонду Штястных, которому оторвало палец? Босоногая девчонка с косичкой! Сколько раз тузил он ее за то, что она при игре в прятки выдавала его убежище! Старшая сестра, которая зовет обедать и портит всю игру… да что говорить — девчонка! Сейчас он взял из ее рук чемоданчик и шел слева. Оба смеялись, возбужденные первыми минутами встречи. Чего не сделает время! Это же Ружена, с которой они ездили на рождество в Нехлебы! А почему она излучает заразительное беспокойство? Вот она приехала, приехала из тех краев, что для Ондржея уже ушли на дно морское, и ему вновь вспоминается период его жизни, отмеченный образом пани Гамзовой. Но почему Ружена так суетлива, почему она уверяет, что ей живется отлично, и словно играет какую-то роль? Пока они с сестрой росли в одном гнезде, она была привычной, как воздух, Ондржей даже не замечал ее. Был ли он тогда слеп, или она так расцвела теперь?

Ему казалась незнакомой эта молодая женщина, его сестра, которую он сейчас с некоторой опаской вел по улецкому асфальту. Радуясь тому, что Улы так велики и замечательны, он с нарочитой небрежностью показывал ей стандартные коробки домов, и небоскреб, и всю эту «Америку». У Ружены были греховные глаза, бархатный голос и уверенные движения. Она была красива утонченной красотой городских женщин, и, наверное, кое-что притупилось в ее душе, прежде чем она усвоила этот стандартный облик модной, изящной девушки двадцатого века. Ондржей гордился сестрой, но его смущала мысль, как она себя будет чувствовать на обеде в цехе, рядом с Лидушкой и Галачихой, на которых Ружена так непохожа. Итак, эта новая замечательная Ружена, красавица с серебристыми волосами, увидит и услышит то, что произойдет с Ондржеем сегодня, и расскажет об этом дома. Ружена показывала себя. Ондржей показывал ей Улы. Оба кое-чего добились за это время.

Взошло солнце, и Улы хвастливо засияли. На всем пути от площади и вокзала к фабрикам, как триумфальная арка, тянулись полотнища с кричащими казмаровскими лозунгами. Флаги развевались на ветру и хлопали, как паруса. Целая флотилия флагов! Да здравствуют Улы! Славен был город возлюбленного Ружены, но сердце ее болело, ибо Карела не было с ней.

Когда Ружена объявила, что она поедет на Первое мая в Улы, Карел Выкоукал, придав серьезное выражение своему красивому лицу, стал отговаривать ее от этой поездки. Во-первых, она устанет. Ночь на дорогу туда да ночь на дорогу обратно, а утром на работу в парикмахерскую. «Девочка, праздник того не стоит!» Ну к чему ей Улы? Пусть только не уверяет, что ее интересуют фабрики! Кстати, в праздник они не работают. Она себе и не представляет, какая скучища этакие празднества: речи, толкотня, опять речи. Стоишь несколько часов на ногах, да еще, чего доброго, дождь пойдет, ох уж эти казмаровские торжества, верь искушенному человеку!

«Но мне так хочется посмотреть Улы, с которыми у тебя связано столько воспоминаний. Я их знаю лучше, чем ты сам. Мне хотелось бы увидеть улецкий стадион, где ты победил в соревнованиях по бегу и получил приз бронзового рыцаря, что стоит вон там, на книжном шкафу… помнишь, однажды он чуть не упал на нас в минуты любовных утех? Я увидела бы школу, куда ты ходил без шапки и так красиво остриженный… как английский принц с журнальной картинки! Почему ты мне до сих пор не дал той фотографии, где снят мальчиком? Я прошла бы мимо ограды виллы, где вы живете, и посмотрела бы в окна, — очень интересно хоть издалека увидеть твоих отца и мать. Не бойся, я бы к ним не зашла, я знаю свое место…» Так думала Ружена. Но вслух она сказала только:

— У меня там брат. Он меня пригласил. Думаешь, мне не стоит ехать?

— Что касается меня, — заключил Карел Выкоукал ровным голосом, хотя внутри у него все кипело, — я не поехал бы в Улы, даже если бы мне не нужно было, как я уже тебе говорил, ехать на эти дни в Берлин.

Настала неприятная пауза. Ружена склонила голову — ей привычен стал теперь этот жест — и прекратила разговор об Улах. Больше она ему ничего не говорила, поехала сюда одна и вышла из вокзала со смутным сознанием того, что вступает в запретную зону.

Такова власть мужчины даже на расстоянии!

Ондржей условился с Руженой, где они встретятся после демонстрации, и девушка, тоскуя по возлюбленному, исчезла в толпе.

Сколько здесь было народа! Из всех деревень, и со стороны Драхова и от Заторжанки, в Улы тянулись участники праздника, собираясь на бетонированном казмаровском шоссе. Издалека было видно, как люди идут от горных хуторов, по тропинкам спускаются вниз. Словно капельки ртути сбегаются, образуя широкую цельную гладь. Демонстранты стекались со всех сторон. Знакомые, расселившись по поселкам, давно уже потеряли друг друга из виду, но они встречаются Первого мая, всплескивают руками, удивляются, как выросли дети — их просто не узнать, — рассказывают об общих знакомых, о свадьбах, похоронах и крестинах, о покупке земли, о теще в больнице и удивляются, как быстро летит время.

За два часа до начала шествия гости занимают места, чтобы видеть, как пойдут их Евичка и Штепан, их дочери, зятья, племянники, — как много окрестных селений связано с фабриками Казмара! Долгонько пришлось гостям постоять в толчее. Особенно нетерпеливо толкались старухи, у которых в шествии нет никого из своих: они не слушали вещаний и грозили прорвать; ряды. Иначе оно и не бывает.

А сколько было автомобилей! Хотела бы я получить столько денег, сколько потрачено в этот день на бензин. Улецкие автобусы ездили по самой середине шоссе и не успевали перевозить людей, хотя каждый раз прибывали, облепленные пассажирами. На крыше украшенных флажками автобусов сидели мальчишки, держась за вентилятор. «Проклятье, осторожно, здесь дети… Бабуся, вам сходить… передайте-ка сюда ее зонтик. Еще два шага — и вы на месте… Не стоит, не стоит! И мы когда-нибудь состаримся…»

Машина разворачивается и едет обратно, в новый рейс. Грузовые машины, которые в будни возят мешки и бочки, сейчас выгружали солдат и девушек. Мотоциклы с колясками, круто поворачивая, въезжают на стоянку. Мотоциклист в кожаном костюме запирает руль своей машины, а его спутница оправляет помятое платье. А вот семейное авто, этакое гнездо на колесах, привезло целый выводок детей! Приезжали машины, сохранившиеся с тех времен, когда на автомобиль сбегались смотреть зеваки. Это были древности вроде саней Наполеона. Тормоза скрипят, машина чуть не переворачивается, когда из нее выходит солидная мамаша, слегка ошеломленная ездой, — но это ничего: главное, благополучно доехали. Слышен напевный улецкий говорок, в нем есть что-то убаюкивающее, простодушное. Светит солнышко, и настроение приподнятое.

Ровно в восемь на трибуну поднялся Хозяин с супругой, на которую обратились взоры всех женщин, и невзрачная барышня Казмарова, совершенно померкшая рядом с мачехой; шествие замыкал штаб Казмара. Хозяин выглядел, как всегда, словно он явился по вызову автоматического сигнала и только перешел по мостику из одного корпуса в другой: без шляпы, в бумажном костюме из магазина «Яфета», гигант, пастор, «американец» и пионер из «Хижины дяди Тома». Те, кто еще никогда не видел Хозяина, узнавали его по фотографиям. Он уже при жизни был окутан ореолом славы. Казмар стоял на трибуне, а вокруг господа казмаровской складки. Многих из них мы еще не знаем; так, мы не имели удовольствия познакомиться с техническим директором паном Ярковаским, налоговым консультантом доктором всяческих прав Фихтом, выдающимся инженером-химиком Ежем и главным врачом улецкой больницы Рыбой. Я упомянула лишь несколько имен. Мы не говорили с ними, но уже видим, что все они скроены на казмаровский лад, у всех казмаровски самоуверенный вид, и Хозяина они копируют вплоть до блокнота и вечного пера в нагрудном кармане. Но ограничимся лишь старыми знакомыми, иначе наше повествование зайдет бог весть куда. Колушек — нужный человек в течение всего года — в день Первого мая просто незаменим. Выпятив грудь, он ходит такой важный, что становится жалко его за малый рост. Он пыжится, копируя выражение лица Хозяина, но получается ненатуральное преувеличение, вроде как в зеркальце для бритья; на плоской физиономии Колушека бодрое спокойствие Казмара отражалось примерно так, как сверкающий клинок отражается в луже. Как ни старайся, мартышка, не получится из тебя мужчины!