Сергей Сергеев-Ценский - Том 1. Произведения 1902-1909

• Название: Том 1. Произведения 1902-1909
• Автор: Сергей Сергеев-Ценский
• Издательство: Правда
• Жанр: Русская классическая проза
• Год: 1967

В первый том сочинений выдающегося советского писателя Сергея Николаевича Сергеева-Ценского вошли произведения, написанные в 1902–1909 гг.: «Тундра», «Погост», «Счастье», «Верю!», «Маска», «Дифтерит», «Взмах крыльев», «Поляна», «Бред», «Сад», «Убийство», «Молчальники», «Лесная топь», «Бабаев», «Воинский начальник», «Печаль полей».

Художник П. Пинкисевич.

http://ruslit.traumlibrary.net

---

Ласковый самовар гудел на столе. Сидел дед в широкой белой рубахе и сам весь белый, свежий и веселый.

— Какой ты еще молодой, дед! — осмотрел его Ознобишин, любуясь.

— Не очень и старый, — отозвался старик.

— Рыщешь по полям, с кем бы тебе силой померяться… поленица удалая!.. Ты думаешь о чем-нибудь?

— О чем, например? — удивился дед.

— Как бы тебе сказать, о чем… — замялся Ознобишин. — Видишь ли: в старину люди в монастырях думали, в пещерах. Должно быть, хорошо думать в пещерах, а?.. Или в лесу где-нибудь, где сосны… Непременно там и мысли будут густейшие, как смола: есть где им отстояться, а в полях нельзя. Я вот потому и спросил: нет в полях мыслей и быть не может.

— Почему нет?

— Ветром выдувает: просторно очень.

— А мне и не нужно, — отмахнулся рукою дед, — мне и без них хорошо. Вот нашел, о чем горевать. Пес с ними!.

Под опущенными веками глубились желтые коршуниные, лукавые глаза. Ознобишин смотрел в них любопытно, чуть прищурясь; и Анна молча оценивала их обоих, мужа и деда.

Цельный ознобишинский размах, без усилий закругленный в деде, чуть просвечивал в муже двумя-тремя пятнами, и за это его, единого и любимого, было жаль. А у Маши, когда она глядела на деда, так и не сходила с лица удивленная красная деревенская улыбка.

Смолоду дед делал все, чтобы утопить силу, но какой-то неистребимый запас ее был ему отпущен полями, — что с этой силой делать, так и не мог он узнать.

И теперь видел Ознобишин, что дед все такой же, каким он знал его давно, с детства; что вот где-то в зажиме морщин на угловатом лбу как засело давным-давно что-то свое, дедовское, так и не могла вытравить этого жизнь: был клейменым — и остался. И еще показалось ему ярко, что жизнь — весы, а дед поднялся как-то, когда зазевалась жизнь, в самую середину коромысла, где стрелка на равновесе, поднялся и устроился там. Но там — уверенность страшного земного покоя, тяга земли, куда сходится все добро и все зло, чтобы перестать быть добром и злом, и все страданья и радости, чтобы утихнуть.

И от одной возможности этого покоя не в себе, а в деде Ознобишину стало душно от зависти.

— Значит, ты… тягу земли нашел? — с трудом спросил он деда.

— И не искал, — ну ее в омут, — опять отмахнулся по-прежнему дед.

— Ты не понял… Тягу земли, — понимаешь?.. Равновес всего… всего, что есть?

— Ну?.. не искал же!

— А я бы искал, — медленно сказал Ознобишин. — Иначе незачем и ездить.

— Тягу земли я не искал, — расстановисто повторил дед, — а ведь хорошо на земле и без этой тяги… Зачем себя люди мучают, это мне неизвестно, нет. Знать я ровным счетом ничего не знаю и не хочу: бремя. А вот посмотреть, отчего не посмотреть… Захотел, чтобы земля была новая, — ан она и новая… Захотел голубую лошадь увидеть — и увидишь, — только захотеть надо… Я вот как сюда ехал, в Загрядчине волов видал… на водопое, в речке… Ох, да и волы! Рога аршина по два, сами сизые — страсть!.. Вечером ехал, солнцем-то этим косым их обхватило, аж дымятся… Хорошо!.. Рассказать об этом нельзя, а вот как умирать буду, — говорят, тогда всю жизнь вспоминают, — их-то, волов-то этих, я уж обязательно вспомню… Да, да, да!.. Вспомню.

И как будто нашел что-то огромное, обвел всех жаркими глазами.

Ознобишин заметил, как он, говоря, жирно намазывал медом длинный кусок белого хлеба; руки у него были большие, с расставленными, как у птиц, пальцами, волосатые и волосы серые.

Вот он откусил прямо от целого куска, широко открыв рот и хищно вытянув нижнюю челюсть, и Ознобишин спросил сухо:

— Это и все, что ты видел?

— Все, — сказал дед, весело посмотрел на него и добавил: — А вот мед в этом году славный.

Сидел широкий, веселый, упрямый, заняв собою полкомнаты и полжизни: как-то отсасывал ото всех, кто был с ним вместе, по глотку жизни, и от этого так наливчато краснел, пышнел и густо веселел сам.

Но к Ознобишину от этого веселого упрямства подкатило что-то задорное, и он сказал с усмешкой:

— А тягу земли все-таки не нашел.

— Нет, для тебя оставил, — отшутился дед.

— Я ее не буду искать, — сказал Ознобишин, в упор глядя на деда.

— Ну и отлично, — кивнул дед.

— Не буду, потому что нашел, — выкрикнул Ознобишин.

— Ой ли?.. Где?. — плавно пригнулся к нему дед.

— Здесь, — тихо и твердо ответил Ознобишин.

Он плашмя провел глазами по Анне, по ее чуть прикрытому лицу, сквозным рукам, по всему телу, близкому, теплому, робкому, и добавил глухо:

— Найти нашел, а вот поднять не могу.

— Тяжела? — сузил глаза дед.

— Тяжела.

— А из себя она какая?

— А тебе и это знать нужно? — улыбнулся вдруг во все лицо Ознобишин. — Хочешь знать, а?.. Ведь вот хочешь же, хочешь знать, а?.. А я не скажу.

И засмеялся ненужным смехом, и почему-то от этого смеха стал вдруг безумным и старым, старее деда.

Пошел дождь с обеда, и за ним незаметно было, как село солнце и как ушли вслед за солнцем поля. Обложило весь большой многодумный дом тихой, как сон, сумеречной влагой, и мысли у всех стали влажны. Ходил по комнате Ознобишин, слушая стук своих шагов; сидел и смотрел в окно дед, согнув воловью спину; вязала Анна.

— Ты никого не замуровал тут в стены, дед? — спросил вдруг глухо Ознобишин.

Дед повернул к нему голову, долго смотрел и не ответил.

Ознобишин прошел еще раз по комнате и еще раз. Остановился, постучал костяшками пальцев в толстую стену и сказал так же глухо, скучно:

— Вот здесь, кажется, пусто, а?.. Он истлел, а пустота осталась… а, дед?

— Наследства лишу, — коротко ответил дед.

— Нет, в самом деле, отчего бы тебе этого не сделать? — живо подхватил Ознобишин. — Глушь, тоска, комнат много… у тебя сила страшная… Ночью, — понимаешь, ночью, когда все спали, — ты разобрал кирпичи, заложил в стену его, а он был связан — ни рукой, ни ногой не двинет, и рот забит, — потом сложил кирпичи опять, как были, оклеил обоями… Потом эту половину дома запер и уехал… Приехал летом, отворил окна…

— Наследства лишу, — перебил, уже улыбнувшись, дед.

— Что же ты сделал такого, расскажи? Сделал же ты что-нибудь страшное?.. Должно быть, сделал, у тебя такой вид… Расскажи, что ли… видишь — тоска. Огня мы зажигать не будем, если не хочешь, будем сумерничать, а ты говори.

— Страшное? — спросил дед.

— Да. Только страшное. Расскажешь?

— Дурак! Ничего нет страшного, — просто ответил дед.

Залегало что-то в углах, и из других комнат низом и вдоль стен прокрадывалось передночное темное, зеленя их лица.

Анна взвешивала глазами тяжелую посадку деда и смутную душу его чувствовала так же близко, как свою душу.

— Ничего? — остановился Ознобишин. — Ого, дед! Это не потому ли тебе не страшно, что сам ты страшен?.. А мне вот бывает страшно по ночам: я слаб, значит… Проснешься иногда ночью — тоска…

— Ты — последыш, — размеренно сказал дед. — У тебя все не то, кость не та… Умрешь, — некому будет Сухотинку оставить, прахом пойдет…

Анна вздрогнула, опустила вязанье.

— Рожь в этом году… два пуда с копны намолотили, — испуганно круто перебил вдруг Ознобишин; выждал момент и добавил: — И солома никуда не годна.

Дед удивленно посмотрел на него, соображая, и спросил зачем-то:

— Град?

— И град и так вообще… — Ознобишин махнул рукою, сгорбился и медленно вышел из комнаты.

За его шагами, еще долго слышными где-то, поволоклось отсюда то ненужное, что было в нем; стало просторней между дедом и Анной.

Анна ясно видела в сумерках острый взгляд деда из под треугольных бровей.

— Это зачем же он обо ржи-то? — усмехнулся дед. — Наступил я ему, видно, на мозоль ножищей… Эхе-хе… Сына ждешь?

— Жду, — твердо сказала Анна. — Не знаю, кто будет… Может быть, сын.

Старик нагнул голову еще ниже и ниже свесил руки с колен.

— Дело хорошее… — сказал он. — А будет?

— Будет! — строго ответила Анна.

— Ой ли?.. Живой?

— Живой! — поспешно вскрикнула Анна, точно только и ждала этого вопроса. — Живой, живой будет!.. Те были мертвые, а этот живой будет!

— Чувствуешь, значит? — усмехнулся дед. — Дело хорошее… А какой месяц носишь?

— Пятый начался.

— До того-то не довалило или перевалило?

— Нет еще… — запнулась Анна. — Ты ведь знаешь… те старше были.

— Значит, и этот умрет, — спокойно сказал старик.

Анна сжалась, как под нахлынувшей со всех сторон водой, вобрала в себя ноги, руки, мысли и ответила, упрямо качнув головою:

— Нет! живой будет!

— Эх, ты! — чуть засмеялся дед и не выбрал нот для своего смеха: просто взял, какие попались; попались ворчащие, хриплые, как у больших овчарок.

— Да разве родился уже кто-нибудь живым? Попытки были. Ты, я — всё попытки, а до сих пор еще не родился никто.