В Маклаков - Из воспоминаний

• Название: Из воспоминаний
• Автор: В Маклаков
• Жанр: Русская классическая проза

---

Это подводит к вопросу о политических взглядах среды, в которой с детства я рос. Это была среда {29} "интеллигенции", а не помещичья. Землевладельцы-помещики, которых было много среди материнской родни, были более старшего поколения; я мало их видел и перед детьми они политических взглядов своих не высказывали. Я их просто не знал и какого бы то ни было влияния на меня они оказать не могли. Кругом, в котором я рос, были знакомые и друзья отца, вообще интеллигенты. Между ними самими, конечно, могли быть различия и очень глубокие, но для детских глаз незаметные. Главное же в них было то, что они все в свои молодые годы жили в ту переломную для России эпоху, когда было невозможно оставаться нейтральным. Нельзя думать, что в таких случаях бывают только два лагеря. Кто не с нами, тот против нас.

Единогласие возможно, когда довольствуются отрицанием: отменить, не допустить.

Когда хотят строить новый порядок (и в этом заслуга и величие Великих Реформ), там разномыслия неизбежны: они вытекают из сути вещей. Одним кажется, что реформы идут слишком быстро, недостаточно считаются с прошлым. Другим - наоборот. С кем тогда был отец - я точно не знаю. Сам он этого нам не рассказывал, а семейная хроника "бабушек" этим не занималась. Я от них часто слышал другие рассказы, например, о том, как отец сделал предложение матери. Он в доме ее родителей часто бывал, сначала как доктор, позднее как друг, но о своих личных планах молчал. И когда в разговоре с бабушкой он по какому-то поводу сделал на это очень отдаленный намек, который можно было понять даже вовсе не так, бабушка на него сразу накинулась:

"Наконец-то, мой батюшка, давно пора!"

Об этом они часто вспоминали со смехом. Можно было над этим только смеяться: брак вышел очень счастливым. Была ли в этих колебаниях отца простая застенчивость или его останавливало неравенство "положений" - мать была единственной дочерью богатых и важных {30} родителей, а он, молодой врач, не имевший своего состояния, - или за этим скрывалось различие культурных и политических симпатий двух семей - я не знал и уже не узнаю.

Поскольку я помню отца и его друзей, их политическое понимание для меня не оставляло сомнения. Все они были за Освобождение 61 г., за Великие Реформы, многие были сами общественными деятелями, часто гласными Думы. Отец был с теми, кто хотел и эти реформы довести до конца, быть может до "увенчания здания". Думаю так потому, что помню, как он сочувственно говорил о назначении Лорис-Меликова, хотя политического смысла такого сочувствия я, по малолетству, тогда не мог понимать.

Но это одна сторона; все они вышли все-таки из круга "довольных", а не "обиженных судьбой", не тех, про которых в 58 году Н. А. Некрасов писал:

Чьи работают грубые руки,

Предоставив почтительно нам

Погружаться в искусства, науки,

Предаваться мечтам и страстям.

К этому чужому миру они относились без признаков высокомерия, не считали его "быдлом", обреченным оставаться внизу; себя не считали "белою костью", у которой есть привилегии по рождению; но они в себе ценили культуру и образованность и в этом видели свое заслуженное преимущество; не хотели это преимущество хранить для себя одних, считали долгом государства передавать его всем остальным, но не признавали и своей вины перед народом, не считали, что необразованные люди призваны Россию за собой вести, или что культурным слоям у народа чему-то надо учиться. Долг высших классов был его учить и ему помогать, а не уступать ему места. И если это тогда им старались внушать, то они такое учение не считали, {31} не только опасным, но даже серьезным. Позднейших идеологий тогда не предвидели.

Но в самых этих прежде обиженных классах слагалось другое настроение. О нем я позднее узнавал из литературы, и даже из наблюдений, но в детстве мне с ним не приходилось встречаться. Настроение порождало дела, которые ни от кого нельзя было скрыть.

Началось революционное движение 70-х годов, завершившееся цареубийством 1-го марта.

Это время я отчетливо помню. И помню, что среда, в которой я рос, относилась к революционным покушениям вполне отрицательно. Она в это время была "опорой порядка", считала, что покушения мешают проведению нужных и возможных реформ. Ни цели их, ни психологии людей, которые собой тогда за это жертвовали, она не понимала. Культ революции, вера в то, что всего можно достигнуть насилием, убеждение, что успех революции есть высший моральный закон, нельзя было совместить с теми идеями, которые одушевляли эпоху Великих Реформ.

Это вышло наружу в 81 году. Либералы оказались правее, чем может быть думали сами. "Победа" революционеров 1-го марта стала концом их успехов. Широкое общество от них отшатнулось. У настоящей "реакции" оказались развязаны руки и она нашла исполнителей. К ней переходили даже из "либерального" лагеря. Власть стала бороться тогда не только с "революционным" движением, в чем был бы долг всякой государственной власти, но с теми идеями, которые лежали в основе 60-х годов.

В это трудное время задачей той либеральной общественности, которая не изменила себе, стало спасать то, что еще можно было спасти и от торжествующей реакции самодержавия и от малозаметного, но зарождавшегося уже тогда революционного "тоталитаризма".

"Либералы" сами собой оказались опять на {32} левых позициях, и в печати, и на тех постах общественной деятельности, которые реакцией еще не были уничтожены. Так шла эта "холодная" война, пока не началось Освободительное Движение, которое в 1905 году привело к "увенчанию здания".

Мой отец не дожил до этого времени. Он умер в 1895 году, когда началось царствование Несчастного Николая II. Принять участие в борьбе с самодержавием, уже не только в качестве зрителя, пало на долю моего поколения в его еще молодые, но уже не детские годы. Но к этой борьбе оно уже было подготовлено старшими.

ГЛАВА ВТОРАЯ

Желание матери как можно дольше детей учить и воспитывать дома, по-видимому, встречало со стороны отца возражения. У него были другие взгляды. Он опасался для нас чересчур дамского, тепличного воспитания; хотел, чтобы мы возможно раньше узнавали настоящую жизнь и ее темные стороны. Он любил нас поддразнивать, друг с другом стравливать; смеялся над внешними проявлениями ласки, называя их "телячьими нежностями". Помню, как мать ему не раз говорила при нас, что он о таком воспитании потом сам пожалеет.

Вероятно, потому, что мать все же не теряла надежды, как можно долее продолжать обучение дома, меня там учили тому, что для поступления в гимназию не требовалось. Наша учительница, Надежда Ивановна, учила нас всем предметам: писать без ошибок, арифметике, географии, истории. Для истории у нас был какой-то альбом с историческими картинками, начиная с крещения Руси и кончая чтением Манифеста 61 года. При этих картинках был объяснительный текст; благодаря им всё запоминалось легко. Была у нас и {33} специальная детская библиотека: в ней между прочим были два томика о Потемкине и Суворове. Не помню их автора, но вспомнил о них потому, что когда их у нас увидел однажды В. К. Истомин, будущий всесильный правитель канцелярии при В. К. Сергее Александровиче, он сказал, что всюду их разыскивал для своих детей, но нигде не смог достать.

Одна из пациенток отца, графиня Толстая, вдова известного друга Гоголя, подарившая свой большой дом на Садовой под приют для престарелых священников, каждую Пасху и Рождество присылала в подарок нам, детям, книги. Помню среди них всего Купера и Вальтер Скота, в детских изданиях. Позднее она представляла нам самим выбор книг по вкусу и их нам дарила. Так появился у нас весь Жюль Верн и много других книг.

Нас учили и музыке. Жила у нас постоянно гувернантка и мы с ней научились свободно болтать по-французски. Позднее появилась и англичанка. Со смертью матери такое домашнее учение кончилось. Учили нас и немецкому, но немецких учителей мы не любили и плохо учились. Не могу не припомнить по этому поводу, как курьез, что однажды, но недолго, нашим немецким учителем побывал и гостивший у нас П. В. Шумахер. В нашем кругу он был исключительным человеком, и вообще в современном обществе недостаточно оцененным. Если бы я заговорил подробнее о нем, я никогда бы не кончил. После него осталась все же книжка "стихов" и большое количество анекдотов.

Когда я поступил в гимназию, он подарил мне редкое издание (XVI века) "Илиады" с латинским переводом и с такой надписью:

"С детства до старости лет на мишуру все глядели

Слабые очи мои, лучших не видев красот

Милостив к юноше Зевс, даровав ему высшее зренье

И указав ему путь в область нетленной красы.

Васе Маклакову на память от старого хрена."

{34} Эта книга долго хранилась в нашей деревенской библиотеке; после Революции была национализована и пожертвована в "народную библиотеку", неизвестно на какое употребление.

Вопреки желанию матери, я еще при жизни ее был отдан в Московскую классическую 5-ую гимназию. Директором ее был В. П. Басов, сам убежденный латинист, переводчик с немецкого латинской грамматики Мазинга. Был сыном профессора хирургии, который знал лично отца. Я почему-то поступил в гимназию в середине учебного года, поэтому должен был для поступления сдавать особый экзамен. Отец, который присутствовал на этом экзамене в кабинете директора, рассказывал матери о пристрастном ко мне отношении учителей на экзамене, объясняя его недовольством за сделанное для меня исключение. Лично я этого не ощутил.