Илга Понорницкая - Ты говоришь мне про язык аборигенов

• Название: Ты говоришь мне про язык аборигенов
• Автор: Илга Понорницкая
• Жанр: Короткие истории

Илга Понорницкая: «в этом рассказе все начиналось именно с белого стиха, который сочинялся, кажется, совсем без моего участия. А потом захотелось это как-то соединить, чтобы получилось целое...»

---

Ты говоришь мне про язык аборигенов — как у них «река» и как «олень», и для «оленя» много разных слов. «Олень бегущий» и «олень, жующий ягель», и «олениха вместе с олененком». Когда идут дожди, нет вертолета, все, что слышишь, запоминается само. И если бы еще немного там пожить, их языком ты овладел бы в совершенстве. Со временем ты стал бы как они. Охотился бы с ними. Они бы тебя выбрали вождем. Он как-то называется у них, но это, точно, значит — «вождь». И я не знаю, где кончается реальность. Я думаю про твой роман с моей подругой Люськой и про причинно-следственную связь. И не могу понять: я точно знаю, что между нами ничего не будет — оттого, что в самом деле ничего не будет? А может, ничего не будет оттого, что я об этом слишком точно знаю? Ты спрашиваешь, как мне перспектива стать женой вождя?

В служебном доме возле института твоя мама выходит на балкон — в шелковом халате до пола, цветастом — и стоит не шевелясь, точно не холодно ей, точно в тех краях, где летом в шелках да прямо по улице. Такая неземная, что и не скажешь, что двадцать лет она работала на стройках маляром, и есть район, где все дома ее. И что она — все знают — два или три раза лежала в психбольнице на девятом километре. Наверно, по таким шикарным женщинам этого заметно не бывает. Им же не надо — как всем остальным — чтоб люди видели, что они думают о чем-то там осмысленном и умном. Если по ее взгляду видно, что она сознает, насколько она красива — этого вполне достаточно. Она стоит и смотрит на своем балконе. Этот взгляд — точь-в-точь принцесса Катька, дочь ее. И я тогда назло, чтобы разрушить эту преграду между дамами из вашего семейства и такими как мы с Люськой — кто попроще, кому надо иметь мозги и кем-то становиться, а иначе гибель — машу твоей маме на балкон и ору:

— Здравствуйте, Татьяна Константиновна!

Она смотрит на меня и уходит в дом. Однажды мы вот так шли с Люськой, она стояла на балконе — такая неземная. Я спросила Люську: «Хочешь такую свекровь?» Думала, что посмеемся вместе. А Люська вдруг заплакала. В тот день она разбила в магазине стекло. Стукнула кулаком — просто так, оно оказалось хлипкое. С руки текла кровь, Люська глядела на нее и говорила, что пусть, пусть еще течет, почему так мало крови, и что вообще она хочет спрыгнуть откуда-нибудь, с высоты. Я вытаскивала ее из милиции. Она и на вопросы не могла отвечать. Они не стали звонить в институт. Все обошлось. Люське ты, наверно, тоже рассказывал, что ходишь по этой дороге уже триста лет. И это было так же похоже на заклинанье, как теперь. Ты говоришь, что детский сад был внизу, у моря. Там, за забором разделывали морзверя. Земля была в крови и валялись внутренности. Такой кисель. Мы с Генкой Ююкиным лазили через забор. Он внутренности наматывал на палку, я тоже хотел, они соскальзывали. Мама приходит за мной, а у меня куртка в запекшейся крови.

«Снова бегали на живодерню?»

Мама била меня каждый раз, а меня все равно туда тянуло. Как к ночи дело — она плюхает моей курткой в тазу и все время плачет:

«Пожалей меня. Пожалей мои ручки. Вот мои ручки, смотри! Пожалей меня!»

Я смотрю на ее ручки, а она меня — раз этими ручками по шее! Раз — по затылку! В общем, куда попало. Бьет и все время плачет, а потом идет снова шевелить мою куртку в тазу. Куртка становится большая, на весь таз. Мама поворочает ее и опять идет меня бить. И все время плачет: «Пожалей мои ручки!»

Из садика мы поднимались вдвоем по совершенно пустой дороге. Меня забирали позже всех. Мама дышит громко: ух! ух! Или зевает, и тоже громко. Лето, солнце стоит высоко. Моя куртка, где нет крови, ярко-голубая. И пальцы мамы ярко-голубые. Мама же работала маляром. Она держит меня за локоть, солнце светит, и я не могу понять, где ее пальцы, где моя куртка. Сливалось все.

В одной руке у мамы были веточки без листьев. Каждый день она несла с собой наверх одну или целый пучок. Однажды я спросил: «Мы их поставим в вазу?» Мама ответила: «Отцепись!» Она всегда несла эти ветки до самой квартиры, и я не знал, куда они потом девались у нас дома.

Как же, сказала бы она сыну, что это за прутики! Чтоб мальчишка потом все выложил отцу, когда отец надумает-таки навестить семейство. А не отцу, так в детском саду будет болтать. И потом она же помнит — баба Валя говорила, что о прутике не должна знать ни одна живая душа.

Однажды они таскали мусор в паре с бабой Валей, и старуха на ходу ругала Таньку, что ей давно пора на легкий труд. Что надо обратиться к бригадиру, а если будет бесполезно — то к прорабу. Танька отвечала, что говорила уже и с бригадиром, и с прорабом — оба ей сказали, что нет на стройке легкого труда. «Значит, просить не умеешь!» — кидала старуха в спину ей — она и за носилки-то бралась только спереди, иначе мешал живот. И так, к спине ее обращаясь, баба Валя втолковывала, как надо говорить с бригадиром, как с прорабом, когда слезу пустить, когда не нужно, к кому какой подход. И все растолковав про легкий труд, бралась учить еще чему-то — без конца, и это даже странно — как много может старуха поведать молодой, пока они вдвоем снуют с носилками по стройке. Среди прочего узнала Танька способ колдовства — как привязать к себе мужчину.

И вот после работы каждый вечер Татьяна кое-как спускается к воде — и мочит в море прутик, шепчет заклинанье: «Раб божий Анатолий! Чтоб не мог ни спать, ни есть, а только сохнул…» После прутик надо положить под коврик у дверей. Раб божий Анатолий переступит прутик, в дом входя, и больше не захочет уходить. Но он приходит к ней не каждый вечер. А прутик, ей сказали, надо свежий, сегодня сломанный и вымоченный в море. Как угадать, когда придет раб Божий Анатолий? Он отвечает каждый раз, что сам еще не знает. Она спускается к воде и там сидит на сумке со спецовкой — чтоб теплей сидеть, и прутик, чтобы не уплыл, прижала камнем, и руки сложены на животе, и кто-то изнутри в ее ладонь — тук-тук.

Зачем она решилась на второго? Мать-одиночка при законном муже. Аборт она убийством не считала. Ей в голову ни разу не пришло, что там, внутри, какой-нибудь ребенок, который слышит музыку сквозь матку, и у него сжимается сердечко внутри тебя, когда тоскуешь ты. А кто бы стал ей это говорить — она бы пальцем покрутила у виска. В ее кругу аборты назывались чисткой. Гигиена. Как вовремя стираешь, чистишь зубы, так и на чистку вовремя ходи. Не вычиститься, пропустить срок можно было из величайшей глупости либо от большого ума. Тактический ход. Или стратегический. «Милый, ты собираешься бросить меня с ребенком?» Важно правильно выбрать милого. А то бывают милые, к которым не подступишься, не спросишь, что они делать собираются, что нет. И выбрать место, время разговора, и верный тон. И если ни в чем не ошиблась, то вот он — милый твой — на самом деле твой. Вот ваша комната в общаге, ребенок и твое лицо, черненное бессонными ночами — на зависть тем твоим подругам, которые слабы в стратегии и тактике.

Он перебрался было к ней. У нее целая комната-двухместка. Соседка нашла мужа с квартирой, и никого еще не успели подселить. У него, само собой, ничего не было. В общем-то и в городе он бывал только наездом. На практику приезжал из Москвы. Каждый год в один и тот же город. Говорил, что любит эти края.

Родом он был из вожделенного для многих, теплого, солнечного Подмосковья. И был он старшим среди семи или даже восьми детей, из которых кто-то не пошел еще и в первый класс. Жили все братишки и сестренки с мамой-папой в деревянной избе об одной комнате, поделенной перегородками. И на местечко в Подмосковье, в закутке между какими-то двумя перегородками, Татьяна никогда не претендовала. Разве что в отпуск приехать, поглядеть, как там люди живут. Яблочко с дерева сорвать, грушку. Анатолий говорил, что у родителей свой сад. Да что ей тот сад? Она что, дома на яблоки не заработает? Да на груши, да на бананы, да на виноград? Чего только не завозят. И все дорого — знай деньги зарабатывай.

У Анатолия тогда и денег не было. От заработанного на практике он получал сколько-то процентов — сколько положено было. И все, из-за чего девчонки соревновались, кто его привяжет — а еще больше не решалось даже соревноваться — было то, как он вскидывает голову, и как смеется, как играет на гитаре. Гитару неизменно упоминали среди его достоинств. Хотя он так себе играл, не очень. Задним числом можно сочинить, что девчонки уже тогда разглядели в нем будущего ученого с мировым именем, который станет ездить на симпозиумы в Америку, в Японию, и иногда жену возьмет с собой.

Но вряд ли кто-то задумывался тогда, где он учится и кем он станет. Может быть, это был высший пилотаж — идти вперед так, чтобы тебя никто не видел корпящим над книгами. Ни разу не сказать друзьям, что тебе некогда с ними пьянствовать — что надо бы в лабораторию заглянуть. Перед отъездом в экспедицию всю ночь гудели, и, возвращаясь в город, он окунался в эти еженощные вечеринки — чаще всего в общагах — и пил, и пел под гитару, весьма посредственно, и хохотал над чужими анекдотами, и свои травил, и все глядели на него не отрываясь. Так хотелось на него глядеть, точно красавец он был, точно это и есть идеал мужской красоты — нос приплюснутый, глаза маленькие и узкие, посаженные чересчур широко, и волосы точно подхваченные ветром, даже если ветра никакого нет. Под утро он уходил с какой-нибудь девчонкой, не думая о том, что вдруг это именно та, которая сумеет его поймать. Он вообще не думал, что кто-то строит насчет него какие-нибудь планы. Ему казалось, что другие люди живут как он — душа распахнута и никаких таких сокрытых мыслей. Или он вообще не думал, как живут другие люди.