Жан-Клод Лами - Франсуаза Саган

• Название: Франсуаза Саган
• Автор: Жан-Клод Лами
• Издательство: Молодая гвардия
• Жанр: Биографии и Мемуары
• Год: 2005
• ISBN: 5-235-02789-2

Имя Франсуазы Саган, едва появившись на литературном небосклоне, стало символом раннего успеха и всемирной славы. Эта восемнадцатилетняя девушка из благополучной, счастливой семьи была, возможно, избранницей судьбы: она любила легкую жизнь — и ранний успех на литературном поприще предоставил ей возможность жить весело и беззаботно; любила мужчин — и ее мужьями были самые красивые и яркие мужчины из ее окружения; любила лошадей и автомобили, рулетку и ночные клубы — и всегда оставалась самой собой, несмотря на все жизненные перипетии, начиная от семейных и автомобильных аварий и заканчивая увлечением наркотиками. Все эти увлечения отразились и на творчестве писательницы, романы которой посвящены вечным темам любви, измены, верности и предательства.

---

Это умный наркотик. Опасный, конечно, но жизнь, которая сама по себе приближает к смерти, тоже опасна. Я не верю в творческий потенциал наркотика, он вам мешает писать. Вы всегда говорите себе: завтра. Поколение писателей, которое предшествовало нашему, страдало алкоголизмом, это — наркотиками… Очевидно, что очень трудно творить в стране, где все регламентировано, где факт человеческой индивидуальности уже есть вызов обществу. Я думаю, что каждый должен делать то, что он хочет, что я никогда не буду судить тех, кто принимает наркотики.

Когда я чувствую себя плохо, когда я теряю надежду, я иногда пью. Я бросаюсь ко всему, в чем заложена экстравертность, ищу в себе то, что толкает нас к другим людям. Виски бросает вас к другим, а опиум обращает к одиночеству.

Совершенно очевидно, что жизнь теперь мучительна, что мы нуждаемся в чем-то, что было бы между нами и жизнью. Я не знаю, почему людей сажают в тюрьму из-за того, что они курят гашиш. Это нормальные люди, просто необычные».

От Бодлера[226] до «блаженного поколения», через Аполлинера, Арто[227], Мишо[228], Роже Вайана, Андрэ Мальро, писателей которые рискнули стать этими другими, часто в наркотическом опьянении. В наркотическом путешествии наедине с собой есть что-то завораживающее. Но наркотик настолько сильно захватывает того, кого коснется, что не стоит делать поспешных выводов.

Об этом написано в «Душе, покрытой синяками», где она, прерывая повествование, говорит от своего имени слова, которые критика обошла вниманием:

«Ни один мой герой не принимает наркотиков. До чего я устарела. Но если задуматься, становится просто смешно: сегодня, когда рухнули все табу, в том числе самые грозные, когда секс во всех его проявлениях превратился в источник легальных доходов, когда обман, воровство, мошенничество стали банальны, как пошлые анекдоты, люди негодуют, сталкиваясь с наркоманией.

Хотя, конечно, они громогласно заявляют, что алкоголь и табак — те же наркотики, если не более опасные. Что ж, в кои-то веки соглашусь с мнением компетентных лиц, ибо мне немного знаком мир тех, кто “сидит на игле”. И я понимаю, что это лишь один из тысячи способов порвать с этим миром, но какой ценой и кровью! Об этом свидетельствуют наглядные примеры, которыми пестрят пресса и телевидение, и в этих примерах почти всегда больше правды, чем в абстрактных рассуждениях. Между опустившимся, грязным, едва держащимся на ногах веселым пьянчугой… и худым, одиноким молодым человеком, запершимся в комнате и дрожащей рукой вонзающим иглу шприца в исколотую вену, — целая пропасть, и пропасть эта — отсутствие “других”: алкоголик пьет при свидетелях, наркоман прячется; так что я не буду ни восхвалять увлечение спиртным, ни обрушиваться на наркотики во имя некоей морали, меня волнует лишь одно — весело или грустно лицезреть то или иное явление. И потом, главное не в разном подходе к разным явлениям, а в том страшном и очевидном факте, что человек, умный или глупый, догадливый или тупой, живой или вялый, как правило, представляет собой сегодня раба одного из трех диктаторов: алкоголя, наркотиков или аптеки (я имею в виду сильнодействующие успокоительные средства). Такое впечатление, что жизнь — это длинная скользкая горка, по которой вы с бешеной скоростью катитесь к находящемуся в конце спуска черному туннелю неизвестности, пытаясь зацепиться каким-нибудь крюком за камень или выступ. Но ваши попытки безуспешны, ведь крюки эти — виски, марихуана, героин. Причем вы прекрасно сознаете, что последний крюк, героин, надо как можно быстрей заменить чем-нибудь другим, потому что он самый ненадежный»[229].

До «Души, покрытой синяками» действительно никто из ее героев не принимает наркотиков, не злоупотребляет амфетаминами и транквилизаторами. За исключением, впрочем, любителя ЛСД Льюиса из «Ангела-хранителя»[230], появившегося в 1968 году. Обнаружив, что он находится под действием наркотиков, рассказчица Дороти Сеймур лишь констатирует: «В принципе я не имею ничего против наркотиков, просто мне вполне хватает алкоголя, все остальное меня пугает. Еще я боюсь самолетов, подводной охоты и психиатрии. Мне спокойно только на земле, сколько бы на ней ни было грязи». В «Неясном профиле» и «Смятой постели»[231], опубликованных в 1974 и 1977 годах, Франсуаза Саган с откровенностью воспроизводит то, что испытала она сама. В обеих книгах герои пытаются заглушить наркотиками смятение духа. Юлиус А. Крам, могущественный представитель делового мира из «Неясного профиля», «поглощал медикаменты, белые, желтые, красные пастилки, запас которых он пополнил в Нью-Йорке».

Эдуард Малиграс в «Смятой постели» находится в еще более угрожающем положении. Тридцатипятилетний драматург привыкает к психотонизирующим пилюлям и не усомнился бы уколоться героином, «если бы это помогло ему написать десяток блестящих страниц», хотя «мысль о том, чтобы поднять себе настроение или заглушить душевную боль с помощью химии, унижала его». Другой персонаж романа, директор театра Жолье, который умирает от рака, принимает наркотики, чтобы облегчить свои страдания, как когда-то Франсуаза принимала пальфиум 875.

«Он почувствовал боль в горле, потом она перешла в легкие, становилась глубже и сильнее… Там, будто солдаты навытяжку, рядами располагались ампулы, сверкающие, изящные и прозрачные, а рядом с ними большой новый шприц, который, казалось, дремал… Жолье осторожно вынул из коробки одну ампулу… Он терпеть не мог делать себе больно, и то, что ему нужно было делать себе укол, вонзать металлический кончик в кожу, проникать в до предела натянутые нервы, казалось ему противоестественным.

… И вдруг, как если бы кто-то управлял на расстоянии страшным зверем, который набросился на него и терзал его горло, боль отступила, и он вздохнул от неожиданного, огромного счастья… Теперь это был уже полный разгром — боль была изгнана отовсюду. Наконец-то он смог пошевельнуться! И он повернул вновь ставшее подвижным, живым и теплым тело, потушил ночник и оставил выключатель на прежнем месте: мог начаться новый приступ…»

Франсуаза-журналистка

«Санди Таймс» назвала в 1967 году Франсуазу Саган французской писательницей, представляющей лицо современности. Это была большая статья с фотографией во всю страницу, где автор «Здравствуй, грусть!» была представлена как центр своего рода геральдической композиции: по краям фотографии были помещены бутылки виски, алкозельцер, смятый «астон мартин», проигрыватель-автомат и изображение Карла Маркса.

«Я никогда не принимаю алкозельцер, — замечает она, — у меня от него болит сердце». Что касается присутствия теоретика марксизма, то это скорее дань фольклору. Если уж говорить об авторитетах, Франсуаза отдавала предпочтение Эмилю Золя[232], мужественному интеллектуалу с социалистическими взглядами, как она их понимала:

«Есть социализм, который я терпеть не могу, невыносимо жалкий, который требует, чтобы никто не ездил на “ройсах”. Но я думаю, это гораздо менее важно, чем желать, чтобы все ездили на “2 CV”. Социализм очень близок коммунизму в смысле того, что предполагает отсутствие привилегий. Здесь важно, что каждому что-то достается. Привилегия мне кажется менее значительной, чем право»[233].

Франсуаза Саган никогда не боялась пожертвовать своей репутацией ради правого, по ее мнению, дела, к тому же ее известность могла привлечь внимание к какому-нибудь «безнадежному» случаю. Приведем два примера, когда она высказалась в духе «Я обвиняю»[234]. В 1977 году она защищала алжирского рабочего Иуссефа Кисмуна[235], приговоренного к двадцати годам тюрьмы при том, что трибунал не доказал его виновность в деле об убийстве. В 1986 году романистка выступила против приговора, вынесенного ее другу, журналисту Марку Франселе[236], который за незначительное нарушение был осужден на один год заключения.

Она обладала несокрушимой уверенностью в правильности своих убеждений и готова была перевернуть весь мир, чтобы добиться задуманного. Из-за Марка Франселе она отправилась к министру юстиции Альбену Шаладону, настолько невыносимо ей было видеть этого человека несправедливо обвиненным.

В марте 1958 года Пьер Лазарев, который несколько дней назад присутствовал на ее свадьбе с Ги Шеллером, поручает ей освещать процесс в Версале, рассчитывая на ее саркастические замечания. Глава «Франс-суар» был вполне удовлетворен результатом! Вот вступление к статье, вполне в духе Саган:

«Все это начиналось очень весело, как коррида. Погода была отличная. Версаль сиял золотом больше чем когда-либо. Журналисты здоровались между собой и с жандармами перед маленькой дверью в камеру обвиняемых, что было настоящим благом для фотографов…»

Не менее язвительно было заключение ее первой статьи по этому делу: «Общество судит тех, кого оно породило. Как правило, это делает его жестоким». На следующий день Франсуаза встретилась с Вивье и Серменс, которые совершили два убийства и теперь рисковали быть приговоренными к высшей мере наказания. Романистка высказалась резко: