Журнал «Новый мир» - Новый мир. № 8, 2002

• Название: Новый мир. № 8, 2002
• Автор: Журнал «Новый мир»
• Жанр: Современная проза

Ежемесячный литературно-художественный журнал

---

С.-Петербург.

Кинообозрение Игоря Манцова

Живу и вижу

Где, укажите нам, Отечества отцы,

Которых мы должны принять за образцы?

Не эти ли —…?!

В редакции Акунина любят, запретили трогать. Очень надо! Все нужные мне книги написаны давным-давно. Современную словесность полагаю за непозволительную роскошь и бессмысленную профанацию. Когда читать? И зачем? Возможно, Акунин лучше других нынешних, так что же? Где тот новый роман, который способен меня не удивить, так развлечь? Такого романа нет. Нет — и не надо. «Букера» — господину Акунину, «Национальный бестселлер» — ему же. Все золото мира — образцово-показательному стилизатору. Акунин — чемпион продаж среди пассажиров метрополитена. Я же в метрополитене разглядываю девочек. Что называется, почувствуйте разницу.

И все же Акунин неизбежен. Как майская гроза. Как октябрь 17-го и август 91-го. Где-то под диваном отыскались три неразрезанных романа прошедшего столетия. Кто посмел? Подбросили, навязали! Напрягаю память: «Левиафана» и «Ахиллеса» покупал сам, клюнув на рекламный слоган «стильный детектив». «Статского советника» («новый детективъ») подарил какой-то неблагодарный читатель. Значит, пролистать, добросовестно и немедленно. Хотя как побороть превентивное отвращение? Как локализовать и канализировать благородный гнев? Фильм Адабашьяна дивно нехорош собою. Теле-«Азазель» тошнотворен.

И вдруг: да, да, «Букера» — господину Акунину, «Национальный бестселлер» и все прочее, что вкупе со спонсорами припасла литературная общественность для поощрения виртуозов пера, — ему же! Теперь без дураков. В горле клокочет нечто вызывающее, хотя очевидное: «Новый Гоголь явился…» Кому-то не нравится? Плевать, отныне у господина Акунина нет более оголтелого поклонника, более агрессивного адвоката, более непримиримого мстителя.

Но чего ради Акунин выбрал Адабашьяна?! Разве «Нимфа» делает гробы? — Именно гробы. Совместный телепроект ОРТ, студии «ТРИТЭ» Никиты Михалкова и режиссера-постановщика Александра Адабашьяна — это очередной дорогостоящий, прямо-таки хрустальный гроб, в который российская культурная общественность беззастенчиво упрятала жанровую чистоту и непорочность. Акунину в этом поистине фарсовом сюжете была предложена роль бедного рыцаря, поначалу начертавшего на своих штандартах светлое имя пресловутой непорочности, воспевшего Ее прелести и даже заставившего молиться Ей всеядных пассажиров метрополитена, но затем коварно обманутого Ее ненавистниками. Акунин выступил в качестве кинодраматурга и — себя подставил. Дело было заранее проиграно. Господин Фандорин, то бишь Акунин, стал жертвой тщеславных и сребролюбивых двойных агентов. Э-гей, Автор и Демиург, разве не вы научили нас проницательной осторожности? Зачем вам телевизор, кино? Всех денег не заработаешь. О-о, это на редкость опасные люди, с двойным дном, с далеко идущими намерениями. «Твердо помня, что прыгать надо без толчка, он вытянулся в струнку и сделал шаг в пустоту. Ощущение полета показалось Эрасту Петровичу отвратительным».

Борис Акунин разработал, канонизировал, довел до совершенства и навязал закосневшей в своих интеллектуальных претензиях читающей публике — русский комикс-роман. Быть может, термин не вполне корректен, зато вполне удобен для целей, поставленных перед собой автором кинообзора.

«…лишь генерал-губернатор пребывал в неведении, шепча что-то на ухо Эсфири Авессаломовне.

— Щекотно, — сказала она, отодвигаясь от его пушистых крашеных усов».

Конечно, это высший пилотаж! Выразительно и смешно. Вызывающе бессодержательно. Крупный план, острый ракурс, самодостаточный жест. Плюс лаконичная реплика в комикс-облачке. Акунин из абзаца в абзац попирает законы психологического письма. Он кадрирует и монтирует. Акунин — сам себе бумажное кино, зачем ему Адабашьян, Михалков, ОРТ — решительно не понимаю. Разве что поманили гремучая слава и телевизионный материальный ресурс? Ну, здесь бы не сломался только сумасшедший. Или святой. Но ни тот ни другой никогда не напишут такого самоигрального крупного плана:

«Ужасна также привычка круглоглазых сморкаться в носовые платки, класть их вместе с соплями обратно в карман, снова доставать и снова сморкаться!»

Зубодробительной силы удар по художникам психологического толка, чье письмо моделирует внутренний монолог кабинетного интеллектуала. A la Prust. Грамотно и пристойно. Взгляд уперт в белый лист бумаги или в компьютерный экран. Внутренний взор сосредоточен на прихотливых ассоциациях и судорожных движениях души. Отвлекается ли сознание интеллектуала на внешние раздражители? Сморкается ли интеллектуал, отправляет ли иные естественные надобности? Доподлинно неизвестно. С определенностью выявлено вот что: без устали стилизует интерес к физиологии рыцарь концептуализма Владимир Сорокин. Место эзотерического пирожного мадлен в его воспаленном сознании занимает говно. Однако нормальному человеку это все равно, нормальный человек, НЕ литератор, а значит, НЕ принадлежащий к одному из «обществ взаимного восхищения», не находит здесь особенной разницы. Какое нам дело — в говне или в пирожном сосредоточите вы свою интеллектуальную силу, свой богатый творческий потенциал? (Заметьте: я утрирую, но не лжесвидетельствую.)

Мне бесконечно симпатично, что Б. Акунин служит в некоторой конторе под другой фамилией, это правильная постановка вопроса. Как выражались рыцари концептуализма старшего поколения, «живу и вижу». Примерно о том же высказался Ницше: я пишу всем телом, мне непонятно, что такое чисто духовные проблемы. Акунин благоразумно поместил Фандорина и компанию в ситуацию второй половины XIX столетия: Бог умер, торжествует новая витальность (примерно то же, что «новые русские», только не персонифицировано, а так — клубится). Фандорин и его противники — знаки, конденсаты стерильной витальности, супермены, герои комиксов. Если Бог умер, у человека появляется шанс думать о себе несколько лучше. Фандорин и компания — это люди в превосходной степени, чистая механика. Самодостаточность. Дедуктивная механика мысли и выразительная пластика физического существования. Угадал ли Акунин, рассчитал? Бог весть, важен феерический результат. Необязательные ахи-вздохи уступили место жесткой технологии производства: живу и вижу. Иногда «слышу»: реплики в комикс-облачке безукоризненно технологичны.

«— Вы самый настоящий герой, — произнесла она очень серьезным и спокойным тоном, будто констатировала доказанный наукой факт. — Вы все герои. Не хуже народовольцев.

И посмотрела так, что ему сделалось неловко».

Я знаю, как она посмотрела. Как комикс-красотка Роя Лихтенштейна и ему подобных метафизиков плоскости. Глаза и губы в пол-лица. Звенящая пустота. Смертельное обаяние соблазна. Своими текстами Акунин безупречно соблазняет. Самое восхитительное: делает это «очень серьезным и спокойным тоном, будто констатируя доказанный наукой факт». Они — «все герои». Каждый — «самый настоящий герой».

Настоящие герои проявляют свои лучшие качества в мире, где насилие и жестокость являются нормой. Это — мир динамической графики, мир плоскости, мир комикса. Выжечь кислотой глаза, поотрывать руки и ноги, вымучить жертву, методично расстреливая ее коленные чашечки. Террорист Грин начиняет самодельные бомбы шурупами: представляю, как несладко пришлось его преследователям-жандармам. Все вышеперечисленное есть обязательный элемент поэтики (согласен, звучит кощунственно и где-то неприлично), а не авторская фантазия. Когда в финале своего «Азазеля» режиссер Александр Адабашьян демонстрирует оторванную дамскую руку в кружевной перчатке, он расписывается в тотальном непрофессионализме и непонимании специфики своей кинематографической работы. Все же кино, даже телевизионное, — это отнюдь не обобщающая графика, это фотографическая конкретность. Кинематографическая плоскость многослойна, каждая последующая фаза движения органично вытекает из предыдущей. В комиксе, напротив, движение разбито на дискретные ракурсы, разнесенные в пространстве бумажного листа и в сознании потребителя. Одномерность комикса — содержательна. Комикс лишен другого, этического измерения. Скажем, оторванная рука и выжженные глаза обозначают «жестокость», и все. Никакого сочувствия, никакого гуманизма плоскость комикса не вмещает: однослойность. Один ракурс комикса — одно элементарное понятие. «Жестокость», «преступность», «страсть», «секс», «предательство», «великодушие» и т. п., лексикон в принципе не ограничен. Этическое измерение присутствует в мире комикса как «минус-прием». «Сочувствие» — это то, что вырабатывает, подобно железе внутренней секреции, живой, многомерный потребитель комикс-продукта: вы, я, метрополитен-дамы.