Елена Чиркова - История капитала от «Синдбада-морехода» до «Вишневого сада». Экономический путеводитель по мировой литературе

• Название: История капитала от «Синдбада-морехода» до «Вишневого сада». Экономический путеводитель по мировой литературе
• Автор: Елена Чиркова
• Жанр: Языкознание
• Год: 2011
• ISBN: 978-5-91848-003-8

На примере литературных произведений рассматриваются важнейшие экономические концепции и понятия, ключевые эпизоды мировой экономической и финансовой истории, финансовые схемы.

О рисках заморской торговли речь пойдет на примере «Синдбада-морехода», о схемах банкротства мы узнаем из произведений Бальзака, а о тяготах долговой тюрьмы – пролистав романы Диккенса. На примере Драйзера проанализируем связи между коррупцией и большими состояниями, об эпохе процветания 1920-х годов сможем судить по произведениям Моэма, Синклера и Дос Пассоса, Великую депрессию переживем вместе со Стейнбеком, ипотечный кризис разберем по пьесам Островского и Чехова.

16 глав – 16 экономических сюжетов.

Книга представляет интерес для экономистов и финансистов, интересующихся литературой, для филологов, задумывающихся об экономике, а также для любого вдумчивого читателя.

---

По приезде во Флит Пиквик должен «позировать для портрета», то есть «подвергнуться досмотру различных тюремщиков, чтобы те могли отличать арестантов от посетителей». Именно так, вход ведь в тюрьму свободный, только выход – нет. В камеру его определят лишь на следующий день, а на ближайшую ночь один из тюремщиков может «сдать» ему кровать в своей каморке. Каморка тюремщика на поверку оказывается комнатой с десятью железными кроватями. Пиквик прикидывает, «сколько денег смотритель извлекает за год из этой грязной комнаты», и «посредством математических вычислений» убеждается, что «это помещение приносит примерно такой же годовой доход, как улочка в предместьях Лондона».

Разгуливать по тюрьме можно свободно в любое время. Пиквик совершает прогулку по узким и темным галереям и наблюдает разные жанровые сценки в приоткрытые двери камер:

В одной из камер четверо или пятеро рослых неуклюжих молодцов, которых едва можно было разглядеть сквозь облако табачного дыма, шумно беседовали за недопитыми кружками пива или играли во “все четыре” колодой засаленных карт. В смежной камере какой-то одинокий жилец, склонившийся при свете жалкой сальной свечи над пачкой грязных, изорванных бумаг, пожелтевших от пыли и полусгнивших от времени, писал в сотый раз какую-то бесконечную жалобу какому-то великому человеку, чьи глаза никогда ее не увидят и чье сердце она никогда не тронет. В третьей камере можно было видеть мужа с женой и целой оравой детей, устраивавших на полу или на стульях убогую постель, чтобы уложить самых маленьких. И в четвертой, и в пятой, и в шестой, и в седьмой все тот же шум, и пиво, и табачный дым, и карты.

Пиквик приходит к выводу, что «заключение в тюрьму за долги в сущности не является наказанием»: «Эти молодцы пьют, курят, кричат. <…> быть не может, чтобы пребывание здесь их огорчало». Пришел он поселяться в тюрьму со слугой (и это разрешено!), который Пиквику возражает: «Но кое-кто страдает от такого дела: те, кто и пивом не могут накачиваться и в кегли не играют и кто заплатил бы, если бы мог, – такие впадают в отчаяние, когда их сажают в тюрьму. …На того, кто привык бездельничать по трактирам, это наказание совсем не действует, а на того, кто работает когда может, оно действует слишком сильно».

Диккенс сыплет историями о том, как люди оказываются в долговой тюрьме и что тюрьма с ними делает. Один попал за долг в девять фунтов, «долгов было немного, да впятеро больше покрытие судебных издержек; но как бы там ни было, а здесь он застрял на семнадцать лет». Отбыв такой срок, он наконец решается попроситься взглянуть на волю хоть одним глазком:

Как-то вечером сидел он, по обыкновению, с одним своим старым другом, который был дежурным, и вдруг говорит: “Билл… я не видел рынка по ту сторону стены вот уже семнадцать лет. <…> Я бы хотел поглядеть на него одну минутку, Билл”, – говорит он. “Очень возможно”, – говорит тюремщик, сильно затягиваясь трубкой и притворяясь, будто он не понимает, куда клонит тот человек. “Билл, – говорит он с еще большим волнением, – мне в голову пришла фантазия. Позвольте мне поглядеть на людные улицы еще разок перед смертью, и если меня не хватит апоплексический удар, я вернусь через пять минут по часам”. “А что со мной будет, если вас хватит апоплексический удар?” – спросил тюремщик. “Ну, – говорит маленькое создание, – кто бы ни нашел меня, Билл, тот наверняка принесет меня домой, потому что моя карточка у меня в кармане, – номер двадцатый, этаж столовой. <…> Тюремщик смотрит на него в упор и, наконец, торжественно заявляет: “Двадцатый, говорит, я вам верю; вы не подведете старого друга”. – “Нет, старина, надеюсь, что-то хорошее у меня здесь еще осталось!” <…> Он пожал руку тюремщику и ушел…

На свободе все непривычно. «Он возвращается на две минуты раньше назначенного времени и вне себя от злости; рассказывает, как его чуть было не раздавила карета, что он к этому не привык, и будь он проклят, если не напишет лорд-мэру. Наконец, его утихомирили, и с той поры он в течение пяти лет даже не выглядывал за ворота». Через пять лет он делает еще одну попытку пожить обычной жизнью и снова не выдерживает стресса:

Ему пришла фантазия пойти отведать пива в новом трактире через улицу, и там был такой уютный кабинетик, что ему взбрело в голову ходить туда каждый вечер; так он и делал долгое время и всегда возвращался регулярно за четверть часа до закрытия ворот; стало быть, все шло очень хорошо и приятно. Наконец, он так разошелся, что начал забывать о времени или вовсе о нем не думал и возвращался все позже и позже; и вот как-то вечером его старый друг как раз запирал ворота – даже ключ уже повернул, когда он является. “Подождите, Билл”, – говорит он. “Как, вы еще не вернулись домой, Двадцатый? – говорит тюремщик. – Я думал, вы давным-давно дома”. “Нет еще”, – улыбаясь, говорит маленький человечек. “Ну, так вот что я вам скажу, мой друг, – говорит тюремщик, очень медленно и неохотно открывая ворота, – по моему мнению, вы попали в дурную компанию, и мне очень грустно это видеть. Я не хочу вас обижать, но если вы не можете довольствоваться порядочным обществом и приходить домой в положенное время, я вас вовсе не впущу сюда!..” Маленький человечек так весь и затрясся и с тех пор никогда не выходил за тюремные стены.

Узник так испугался, что никогда не увидит воли, что заточил себя безвылазно в тюрьме сам!

Еще одна история рассказывает о том, как «до самой смерти» будет сидеть человек, который получил в наследство 1000 фунтов, а потом родственники умершего отсудили деньги назад. Они были потрачены, вернуть нечем.

А что же Пиквик? Постепенно предоставленная ему комната заполняется соответствующими персонажами, которые раскручивают вновь прибывшего на то, чтобы тот «проставился»: он дает полсоверена, и на эти деньги приносят из столовой «горячего хереса», чтобы «прополоскать горло», и сигар. Новообретенные знакомые начинают навязывать платежеспособному Пиквику свои услуги: « – Нет ли у вас белья, которое нужно отдать в стирку? Я знаю прекрасную прачку, которая два раза в неделю приходит за моим бельем, и… ей-богу, какая чертовская удача!.. Как раз сегодня она должна зайти. Не уложить ли мне кое-что из этих вещей вместе с моим бельем? <…> Может быть, вам, любезнейший, нужно выколотить платье?»

На следующее утро Пиквику дают «постоянную прописку» в камере номер двадцать семь на третьем этаже и выдают ему «сожительский билетик». Камеру помогает найти слуга, который собирает выставленную за двери оловянную посуду, – совсем как в пятизвездочной гостинице остатки завтрака в номер. Там уже есть три постояльца – спившийся священник, мясник и лошадиный барышник. Хозяева живут в убогости и грязи: Пикик видит «три грязных тюфяка, завернутых на день в одеяло и сложенных в углу комнаты в виде своеобразной подставки для старого, надбитого таза, кувшина и мыльницы из грубого желтого фаянса с синими цветами». В «омерзительно грязной и нестерпимо затхлой камере… не было ни малейших признаков ковра, занавесок или штор. Не было даже стенного шкафа. Правда, здесь нашлось бы мало вещей, которые можно убрать в шкаф, но, как бы незначительны по размерам ни были все эти остатки хлеба, корки сыра и все эти объедки, как бы мало ни было мокрых полотенец, рваного платья, изувеченной посуды... сломанных вилок для поджаривания гренков, – они производят довольно неприятное впечатление, когда разбросаны по полу маленькой комнаты».

Видя смущение Пиквика, сокамерники объясняют ему местные порядки: они готовы от нового жильца откупиться за три шиллинга шесть пенсов в неделю, если он, конечно, поставит им галлон пива. Тогда он снимает себе отдельную камеру: «Три приятеля в один голос сообщили мистеру Пиквику, что во Флите деньги играют точь-в-точь такую же роль, как и за его стенами; что они немедленно доставят ему чуть ли не все, чего бы он ни пожелал; и что если они у него имеются и он готов их истратить, – достаточно ему выразить желание, и он может получить отдельную камеру, меблированную и в полном порядке, через полчаса».

Пиквик возвращается к тюремщикам, которые уже его поджидают: «Я знал, что вам понадобится отдельная камера… Но позвольте, вам нужна и мебель! Вы можете взять у меня напрокат. Это уж так заведено», – сообщает ему дежурный тюремщик. Камеру Пиквику уступает Арестант Канцлерского суда, который «пробыл здесь так долго, что лишился друзей, состояния, семьи и счастья и получил право на отдельную камеру. Но так как он частенько нуждался в куске хлеба, то с восторгом выслушал предложение мистера Пиквика нанять помещение и с готовностью уступил ему полные и нерушимые права на него за двадцать шиллингов в неделю, из каковой суммы обязался платить за выселение всех и каждого, кто еще мог бы попасть сожителем в эту камеру». А тюремщик «принялся за работу с такой энергией, что скоро в камере появились ковер, шесть стульев, стол, диван, служивший кроватью, чайник и разные необходимые вещи, взятые напрокат за весьма умеренную плату – двадцать семь шиллингов шесть пенсов в неделю».