Владимир Максимов - Стань за черту

• Название: Стань за черту
• Автор: Владимир Максимов
• Жанр: Русская классическая проза

---

И ничего более, ни удивления по поводу столь неожиданного известия, ни растерянности перед возможностью встречи с отцом, которого он никогда не видел. И Клавдия была ему за это благодарна.

- Наши - против.

- Я поговорю с ними, мама.

- Отец ведь он им.

Сын снисходительно улыбнулся и погладил материну руку.

- "И отца не зовите на земли: бо есть Отец ваш уже на небесех". Так что, мама, признать, отец он им или нет, - их право, а вот принять душу заблудшую долг. "Кто есть мати Моя и кто есть братия Моя? - И простер руку Свою на ученики Своя, рече: - Се Мати моя и братия Моя, иже бо аще сотворит волю Отца Моего, иже есть на небесех, то брат Мой, и сестра, и мати ми есть". Не примут - мы примем, мама.

- Только он с грехом, Семушка.

Совсем еще детское, со светлым пушком над верхней губой лицо Семена заостряется.

- Расскажи, мама.

- Уж и не знаю, Сема...

- Вы мне не доверяете, мама?

- Душно здесь, Сема... Сходим-ка мы с тобой к морю... Походим - сон крепче будет...

Море внизу, накатываясь на берег, шуршало галечником. Под его вкрадчивый шорох Клавдия и поведала сыну о той тяжести, с которой возвращался домой отец.

Клавдии так необходимо было сейчас твердое, спокойное слово, так дорога хоть тень участия, что она не таилась перед Семеном даже в малости, додумывала то, чего Михей не досказывал, - сын может и должен понять. Но стоило ей взглянуть на него, как нетерпеливая надежда ее уступила место пронзительной материнской жалости: рядом с ней во всей своей житейской незащищенности сидел мальчик с мучительно сморщенным веснушчатым лбом - бледный, растерянный, робкий.

- Я не знаю, что вам сказать, мама... Право, не знаю... Ни Божьим, ни людским законом этого не рассудить... Здесь ему свой суд нужен... Только как же это так, мама?.. Уйти бы ему от мира. Помолиться... Мама, - он вдруг затрясся весь, задрожал и ткнулся головой ей в колени, - страшно мне, мама! Как же все это так?.. За что?

Наверное, Клавдии, чтобы окончательно укрепиться, только и не хватало этих его слез. Неразрешимые загадки, которые ставила перед ее детьми жизнь, можно было разрешить лишь сердцем, а его-то у них и не хватало. Ей приходилось делиться с ними своим. Поделилась она и с Семеном:

Летела пава через улицу,

Ронила пава перо,

Мне не жаль пера,

Жаль мне павушки.

Ой, мне жаль молодца

Один сын у отца,

Один сын у отца

Добрый молодец...

Светлые волосы сына текли меж ее пальцев. И сын затихал у нее на коленях, и два сердца начинали биться как одно, и море под обрывом уже не казалось таким большим и вероломным.

VII

Первый сон Михея

Михейку жестоко секли. Сек отец, сек с оттяжкой, по-лошажьи всхрапывая при всяком ударе и приправляя экзекуцию словцом к словцу:

- Значится, в бега? Получи поперек... Сам себе голова, значится? Еще... Значится, по батькиным карманам шаришь? Получи теперя вдоль...

До боли в скулах закусывая край рубахи, Михейка молчал. Накануне он почти двое суток отсиживался с прихваченной на дорогу отцовской мелочью в приморских пещерах, но, преданный слободскими дружками, был выволочен из своего убежища и жестоко бит теперь. Михейка переносил порку, как и подобает родовому биндюжнику, молча. Но гордая, дерзкая мысль о другой жизни и другой земле от каждого удара только утверждалась в нем.

Живя у моря и морем, Михейка чуть ли не с рождения проникся всеми его дурманящими соблазнами. Снизу, из-под берега, и днем и ночью терпко тянуло смолой и лежалой пенькой, а мимо, разворачиваясь к причалу близкого города, проплывали, словно видения из сказок, корабли самых диковинных расцветок и названий. И гулкое, еще не обгоревшее в миру мальчишеское сердце Михейки чутко откликалось каждому их зову из упругой синевы.

После расправы отец раздел его до трусов, водворив в захламленный чулан, под висячий замок. За единственным окошком чулана дождевым снегом стекал по стеклу октябрь. Но даже эта слякотная одурь воли виделась сейчас Михейке куда милее скупых отцовских пирогов.

Тупо скользил он взглядом по пыльному царству чулана, пока в бессмысленном, казалось, хаосе не стали обозначаться перед ним первые определяющиеся предметы: женские парусиновые туфли на низком ходу, старый плюшевый жакет матери, дедов картуз с полуоторванным козырьком. И неожиданно воспаленный мозг его мысленно собрал все эти вещи воедино. Получалась хотя и не слишком даже по тем временам шикарная, но сносная экипировка.

Выбравшись из заточения во взбухший от осенней воды огород, Михейка довольно оглядел себя: в этой рогожке его сам черт не отличил бы от беспризорной братвы, которой ломилось побережье от Одессы до Новороссийска.

Свинцового цвета море дышало трудно и тихо. Напротив, в излучине, попыхивало первыми огоньками. Михейка берегом спешил в их сторону. Окрыленная душа его трепетно замирала в предвкушении дороги и новизны, и оттого первая ночевка под сваями городского причала показалась ему короткой, но сладостной.

Первое, что он почувствовал, открыв глаза, было солнце. Вода, до которой оказалось не больше шага, искрилась, высвечивая в самой себе буроватые водоросли и ракушки, а над кромкой предельно чистого горизонта курились дразнящие дымки пароходов. Мир был чист и уютен, как первая колыбель птенца.

Чуть скосив взгляд в сторону, Михейка внезапно обнаружил, почти у самого лица, ноги и, подняв глаза, увидел стоящего прямо над ним цыганенка. Цыганенок выглядел, что называется,

только подпоясанным: нечто вроде замызганных исподников, лохмами свисающих к щиколоткам, и бязевая сумка через плечо. Каким манером он ухитрялся не замерзать в эти щедрые на заморозки ночи, оставалось загадкой даже, наверное, для него самого.

Тем не менее цыганенок стоял над Михейкой и улыбался полнозубым своим ртом, и в озорном взгляде его плавали, как яичные белки в кофейной гуще, глазные яблоки.

- Дивысь! - подступался он к Михейке, словно к старому знакомому. Цыганенок выхватил из сумки луковицу и легонько начал растирать ее между ладонями, а луковица на глазах таяла, растворялась в воздухе, пока не исчезла вовсе. - Дивысь!

Цыганенок развел ладони - луковицы не было. Исполнитель прямо-таки исходил лукавым самодовольством, наблюдая Михейкину растерянность, и, наверное, с тем, чтобы окончательно утвердить себя перед новым знакомцем, цыганенок снова осклабился:

- Дивысь!

И снова свел ладони вместе, и снова стал потирать их друг о друга. И снова происходило чудо: луковица, воочию вырастая, скатывалась в сумку. И лишь после того как авторитет артиста явно и бесповоротно был признан новым зрителем, а также освящен обычным в таких случаях и восторженным "мирово", цыганенок опустился рядом с Михейкой:

- Курнуть е?

- Ты кто?

- Не видал?

- Ты откуда?

Тот мастерски сплюнул сквозь зубы на воду и неопределенно кивнул куда-то в сторону берега.

- А ты?

- Я тоже.

- Врешь! - Цыганенок так и лучился весь доброжелательной догадливостью. От матки мотаешь.

При этом артист смотрел на него с таким пониманием и прямотой, что Михейка, почувствовав в нем опытного и верного союзника, не выдержал, сдался:

- Почем знаешь?

- По клифту.

- Чего-чего?

- Маткин клифт. И колеса маткины. И чистый ты.

И уже спустя полчаса они знали друг о друге все, что могло понадобиться им для путешествия вдвоем, хотя бы на край света. Итог разговору подвел бывалый потомок бродяжьего племени:

- Куда хочешь?

- Не знаю... Как ты...

- В Батум хочешь? Хороший город. Тепло там. Сытно. Вон "Пирогов" гудок давал.

Михейка безропотно согласился: Батум так Батум. Опыт и отвага товарища придавали ему решительности.

Тайными, одному ему ведомыми лазами провел цыганенок друга прямо на пассажирский причал, где, грузно покачиваясь на волне, маялся под загрузкой трехтрубный извозчик.

В многолюдной толчее и суматохе никто не обратил внимания на двух пацанов, мало чем отличавшихся от толпы тех лет, толпы, в какой сквозил тогда острый и горький привкус карболки.

Борт парохода соблазнительно колебался вровень с торцом причала: один шаг - и ты уже в другом море, за тридевять земель от всего, что связывает еще тебя с домом, с вечными попреками и подзатыльниками, со скукой буден и ненавистной арифметикой Березанской.

Улучив момент и прыгнув первым, цыганенок облегченно позвал:

- Давай!

В тугом утреннем воздухе гудок прозвучал глухо и надсадно. Темные глаза, заполняясь тревогой, жалобно звали его туда, на заманчивый борт, обещая жизнь, полную самых радужных событий и приключений.

- Второй уже!

Труба добавила два коротких.

- Давай! Хочешь руку?

С грохотом поползли на палубу сходни. Цыганенок плакал от гнева и обиды:

- Пижон с Дерибасовской!

Третий и последний гудок вобрал в себя многоречивое цыганское ругательство, из которого наступившей затем тишине досталось лишь: