Роберт Маккаммон - Жизнь мальчишки. Книга 2. Люди и призраки

• Название: Жизнь мальчишки. Книга 2. Люди и призраки
• Автор: Роберт Маккаммон
• Жанр: Ужасы и Мистика
• Год: 2011
• ISBN: 978-5-699-49523-8

В реальный быт маленького американского городка 60-х годов прошлого века вплетены обстоятельства, совершенно непостижимые с точки зрения здравого смысла: сонное захолустье превращается в удивительный мир, населенный причудливыми существами и фантомами. Тут и древний ящер — зверь из Затерянного мира, и речное чудовище Старый Мозес, и призраки погибших людей, с которыми можно общаться.

Однако все эти чудеса не кажутся чем-то сверхъестественным, потому что они пропущены через восприятие 12-летнего Кори Маккенсона, талантливого выдумщика, мечтающего стать писателем. Его жизнь наполнена фантазиями и волшебством, захватывающими приключениями и невыдуманными опасностями…

---

Но пес все еще был жив.

Каждый день после школы я ездил на Ракете к доку Лезандеру, чтобы проведать Бунтаря, и всякий раз доктор встречал меня с озадаченным выражением на лице. У него всегда было для меня что-нибудь новое: то Бунтаря вырвало кусочками костей, которые, очевидно, были осколками его раздавленных ребер, то из разбитой челюсти выпадали зубы, то поврежденный глаз выкатился из глазницы, словно белый камешек. Сначала Бунтарь ел немного мяса, прокрученного в мясорубке, и лакал воду. Газеты, которыми было выстлано дно его клетки, сбились в комки и пропитались кровью. Через несколько дней Бунтарь совсем перестал есть и пить, он отказывался даже смотреть на еду, какие бы лакомства я ему ни приносил. Свернувшись клубком в углу клетки, он все время разглядывал что-то, находившееся у меня за спиной. Я понятия не имел, что могло так привлечь его внимание. Он мог часами оставаться неподвижным, словно погрузившись в дремоту с открытым глазом или видя сны. Не реагировал даже тогда, когда я щелкал у него перед носом пальцами. Иногда, неожиданно очнувшись от этого забытья, Бунтарь принимался лизать мои руки своим холодным, как могильная плита, языком и тихо скулить. Потом засыпал, или дрожал, или снова погружался в ступор.

Но Бунтарь все еще жил.

— Кори, я хочу, чтобы ты послушал его сердце, — сказал как-то док Лезандер и дал мне стетоскоп.

Прислушавшись, я различил тихий, затрудненный удар: тук, потом опять тук — это стучало сердце моей собаки. Звук дыхания Бунтаря напомнил мне скрип двери в старом заброшенном доме. Его тело было ни холодным, ни теплым — он просто был жив. Потом доктор взял игрушечную мышь, завел ее и отпустил. Мышь принялась бегать взад и вперед перед носом у Бунтаря, а я слушал стук его сердца через стетоскоп. Бунтарь слабо вилял хвостом, но ритм ударов его сердца при виде мыши не участился ни на йоту. Создавалось впечатление, будто в груди Бунтаря работает на малых оборотах мотор, который не останавливается ни днем ни ночью и всегда функционирует в определенном ритме, независимо от того, какая ему поставлена задача. То был стук бездушного механизма, работающего в кромешной тьме, не ведающего ни цели, ни радости, ни понимания. Я очень любил Бунтаря, но сразу же возненавидел этот пустой стук.

Потом мы с доком Лезандером сидели на крыльце, согреваемые теплом октябрьского дня. Я выпил стакан чая и съел кусок яблочного пирога миссис Лезандер. На докторе была темно-синяя вязаная шерстяная кофта на пуговицах золотистого цвета — по утрам уже было холодно. Сидя в кресле-качалке и глядя на багряные холмы, он сказал:

— Все это выше моего понимания, Кори. Никогда в жизни не видел ничего подобного. Никогда. Я собираюсь подробно описать этот случай и послать статью в научный журнал, хотя там мне, скорее всего, никто не поверит.

Сложив руки на груди, он подставил лицо последним темно-желтым лучам заходящего солнца.

— Бунтарь умер, Кори.

Я молча сидел, изумленно уставясь на дока Лезандера, облизывая сладкую верхнюю губу.

— Бунтарь умер, — повторил доктор. — Наверно, ты этого не поймешь, потому что это непонятно мне самому. Бунтарь ничего не ест и не пьет, не опорожняет кишечник и мочевой пузырь. Его тело настолько охладилось, что внутренние органы просто не могут действовать. То, что у него бьется сердце… это можно сравнить с барабаном, из которого выбивают однообразную дробь без малейших вариаций. Его кровь, если мне удается что-то выжать из его вен, — сплошной яд. Он исхудал до последней степени, но продолжает жить. Ты можешь это объяснить, Кори?

«Да, — ответил я про себя. — Своей молитвой я прогнал от него смерть».

Но вслух я не сказал ничего.

— Ну ладно. Тут какая-то тайна, не поддающаяся моему пониманию, — проговорил доктор Лезандер. — Из тьмы мы вышли, и во тьму мы уйдем.

Последние слова, сложив руки на груди и мерно покачиваясь в кресле, он произнес больше для самого себя.

— И не важно, о ком идет речь — человеке или животном.

Мне не нравилась тема этого разговора: страшно было думать о том, что Бунтарь совсем отощал, что его шерсть выпадает, что он ничего не ест, не пьет и тем не менее никак не умирает. Мне был ненавистен пустой, бессмысленный звук ударов его сердца, так напоминающий стук часов в доме, где никто не живет. Чтобы отделаться от этих мыслей, я сказал:

— Отец рассказывал мне, что вы убили фашиста.

— Что-что? — испуганно переспросил док Лезандер.

— Отец сказал, что вы убили немецкого фашиста в Голландии. Вы были так близко от него, что видели его лицо.

Док Лезандер с минуту молчал. Мне стало неловко: я вспомнил, что отец просил никогда не расспрашивать доктора об этом, потому что люди, побывавшие на войне, как правило, не любят вспоминать, как кого-то убивали. Что касается моих знаний о войне, то они в основном сводились к похождениям Храбрых парней[5], сержантов Рока и Сондерса. Все мои представления о героях войны укладывались в некое телевизионное шоу, приправленное картинками из комиксов.

— Да, — наконец ответил доктор Лезандер. — Я находился всего в паре шагов от него.

— Господи! — выдохнул я. — Вот уж, наверно, страху вы натерпелись! То есть… я хотел сказать… на вашем месте я бы наверняка испугался.

— Да, я и сам тогда струсил не на шутку. Этот немец, вооруженный винтовкой, ворвался ко мне в дом. У меня был пистолет. Немец был очень молод — юноша, почти мальчик. Такой светловолосый голубоглазый юнец из тех, что обожают парады. И я застрелил его. Он рухнул как подкошенный.

Доктор Лезандер продолжал мерно покачиваться в кресле.

— Никогда раньше я не стрелял из пистолета. Но на улицах было полно фашистов, они врывались в наши дома. Что еще мне оставалось делать?

— Значит, вы герой? — спросил я.

Доктор Лезандер невесело улыбнулся.

— Нет, никакой я не герой. Просто сумел выжить.

Я смотрел, как его руки стискивают и вновь отпускают подлокотники кресла. Его пальцы были короткими и тупыми, похожими на какие-то мощные орудия.

— Все мы до смерти боялись фашистов. Блицкриг, коричневые рубашки, «Ваффен СС», «Люфтваффе» — эти слова вызывали ужас. Через несколько лет после войны я встретил одного немца. Во время войны он был нацистом, настоящим чудовищем.

Подняв голову к небу, доктор Лезандер посмотрел на стаю птиц, летевших с запада на восток.

— Однако это был обычный человек, не более того, — с плохими зубами, перхотью и запахом пота. Вовсе не супермен — рядовой человек. Я рассказал ему, что был в Голландии в тысяча девятьсот сороковом году, когда немцы захватили нашу страну. Он ответил мне, что никогда не бывал в Голландии, а после… попросил у меня прощения.

— И вы простили его?

— Да. Я простил это исчадие ада, хотя многие мои друзья были раздавлены фашистским сапогом. Потому что он был солдат и исполнял приказы. У немцев стальной характер. Они беспрекословно исполняют полученный приказ, даже если их заставляют идти прямо в огонь. Конечно, я мог бы дать этому человеку пощечину, плюнуть ему в лицо или обругать его. Я мог бы поставить перед собой цель — травить его до самой смерти. Но я не зверь. Что было, то прошло, и не следует будить спящую собаку. Ты согласен со мной?

— Да, сэр.

— А теперь, раз зашла речь о собаках, пойдем и взглянем на Бунтаря.

Доктор встал, скрипнув коленными суставами, и мы пошли в дом.

И вот настал день, когда доктор Лезандер сказал, что он сделал все, что было в его силах, и держать Бунтаря в его лечебнице больше нет смысла. Он возвращал нам Бунтаря, и мы отвезли его домой в своем пикапе.

Я по-прежнему любил своего пса, несмотря на то что сквозь его редкую белую шерсть просвечивала серая мертвая плоть, череп был деформирован и покрыт шрамами, а высохшая нога была тонкой и кривой, как веточка. Мама не могла находиться рядом с ним, таким он стал страшным. Отец завел разговор о том, что Бунтаря нужно усыпить, но я не хотел даже слышать об этом. Бунтарь был моим псом, и он, несмотря ни на что, был жив.

Бунтарь ничего не ел, не выпил и капли воды. Он все время лежал в своем загончике, потому что его лапа была изуродована и он едва мог передвигаться. Мне ничего не стоило пересчитать его ребра: их сломанные концы можно было различить под тонкой, как бумага, кожей. Когда я буду приходить днем из школы, Бунтарь будет приветствовать меня, виляя хвостом. Я буду ласково гладить его, хотя, если быть честным до конца, от ощущения мертвой плота под рукой у меня мурашки бежали по коже. Потом Бунтарь надолго уставится в пространство, и я все равно что останусь один, пока он вновь не вернется к действительности. Мои приятели в один голос твердили, что Бунтарь безнадежно болен и лучше бы его усыпить. В ответ я спрашивал, как бы они отнеслись к тому, что их самих решили бы усыпить в случае болезни, и это сразу затыкало им рты.