Милий Езерский - Марий и Сулла. Книга первая

• Название: Марий и Сулла. Книга первая
• Автор: Милий Езерский
• Жанр: Историческая проза
• Год: 1993

Первая часть из трех, включенных в качестве романа «Марий и Сулла» в тетралогию Милия Езерского «Власть и народ».

---

— Марк Ливии Друз?

— Ты говоришь. Он готовится к борьбе с всадниками, добивается трибуната. Говорят, его возмутило несправедливое осуждение всадниками Публия Рутилия Руфа. Сами взяточники, они обвинили во взяточничестве его, честнейшего человека.

Марий злобно усмехнулся: всякое лицо, добивающееся власти, внушало ему зависть.

Простившись с другом, он отправился домой, не замечая, что сын отстал от него и, озираясь, поспешно вернулся к Цинне.

XLIV

Серебряная статуя Сципиона Эмилиана стояла в кубикулюме на высоком треножнике, и заботливая рука Семпронии ежедневно сплетала венки из живых цветов, чтобы возложить на его голову. У подножия статуи толпились вазы с растениями, и молодая зелень тянулась стройными побегами, достигая груди Сципиона. А с пола подымались пальмы, кипарисы и пинии, образуя как бы шатер над его головою.

Целые дни просиживала Семпрония перед статуей, не сводя с нее влюбленно-тоскливых глаз. И, сложив набожно руки, молилась о прощении.

Она ни с кем не виделась, жила как бы взаперти, и выходила из дому только за покупкой цветов.

Перед сном она сама снимала статую с треножника и заботливо укладывала ее на свое ложе. А потом, обвив шею Эмилиана руками, прижималась к нему с неутоленной любовью, страстно ласкала его лицо, глаза, целовала губы.

— О Публий, — шептала она, тихо рыдая, — простишь ля ты меня когда-нибудь? Я истомилась без тебя, супруг мой возлюбленный, я устала жить… О, явись же мне во сне, скажи хоть одно слово!

Она засыпала в слезах и, проснувшись, начинала такой же день, как предыдущий. Голова ее, истерзанная угрызениями совести, была полна мыслей, и все думы были о нем, любимом, несравненном.

Так медленно тянулось время, не принося успокоения. А когда наступал день рождения или годовщина его смерти, она чтила память покойника жертвоприношениями и нанимала за высокую плату гладиаторов, которые должны были биться насмерть. В сопровождении рабынь и вольноотпущенниц она отправлялась с кушаньями на его могилу, сама ставила у подножия саркофага чаши с водой, горячим молоком, оливковым маслом и жертвенной кровью, вазы с медом и солью.

Седая, тщедушная, сгорбленная, она спокойно смотрела на смерть гладиаторов, и губы ее шептали:

— О Публий, простишь ли ты меня когда-нибудь?..

Однажды она вернулась с могилы Эмилиана в приподнятом настроении. Там, у гроба, она пощадила поверженных гладиаторов и запретила добивать раненых лишь оттого, что услыхала о смерти Метелла Нумидийского. В городе говорили, что он отравлен популярами.

Она скорбела о Метелле, которого считала последним отпрыском мужей древней доблести — добродетели, и, войдя в атриум, взглянула на статую. Ей показалось, что лицо мужа светилось иной улыбкой, более чем доброй, и она, упав на колени перед треножником, всхлипнула, простирая руки:

— И его, твоего ученика и последователя, они убили…

Честный и неподкупный, как ты, он уже не будет защищать Рим, и квириты не увидят больше его суровых глаз, не услышат твердого голоса, бичующего пороки! А затем, закрыв руками лицо, шепнула:

— О Публий, сжалишься ли ты надо мною?

Тишина звенела в кубикулюме.

Хлопнув в ладоши, она кликнула рабынь и, приказав возжечь благовония, улеглась рядом со статуей.

Снилось ей, что она идет по дорожке сада. Постройки виллы остались позади, а она идет, и бесконечен путь, как бесконечна ее страдальческая жизнь. И вдруг на повороте, у озера, она видит его. Он стоит, опершись на ствол дерева, и лицо его лучится каким-то необыкновенным светом, а в глазах и на губах — прежняя добрая улыбка. Сердце ее бьется, и она плачет, упав на колени, прижимается к тоге Сципиона, обнимает его ноги, но он удаляется, как тень, и манит ее рукою.

«Простишь ли ты меня, Публий?»

Она видит его улыбку, его руку, зовущую, любимую, и кричит:

— Иду за тобой, Публий! Иду… Подожди…

Проснулась со страшным воплем.

Испуганные невольницы вбежали в кубикулюм. Слышала, как они второпях зажигали светильни, но не открывала глаз, надеясь, что видение вернется. А вместо него вставала жизнь, противная, ненужная, как грязь, выметенная из атриума.

Она отпустила рабынь и, рыдая, прижималась к статуе. По лицу Сципиона пробегали быстрые блики, — пламя светилен мигало, — и ей казалось, что живет это лицо, улыбается, а глаза щурятся.

— Я иду, Публий, — шепнула она и, вскочив, выбежала из кубикулюма.

В ларарии был полусумрак. Она нащупала что-то за статуей Юпитера и, зажав в кулаке, поспешно вернулась.

— Я иду, Публий!

На маленьком столике стояла чаша с медовой водой, которую она обыкновенно оставляла себе на ночь. Она разжала руку — тускло блеснул свинцовый пузырек, и несколько тяжелых капель упало в воду. Не колеблясь, она твердой рукой поднесла чашу к губам.

— Я иду, Публий!..

Не могла говорить. Боли в желудке наступили почти мгновенно. Шатаясь, она добрела до ложа и улеглась, обхватив статую.

Огни светилен уплывали, становясь тусклыми искорками. Лицо Эмилиана заволакивалось мутной дымкой, а она целовала побелевшими губами его щеки, но как-то устало, с усилием, стеня и вздрагивая, и уже не видела дорогого лица — тело покрывалось липким холодным потом, жар сменялся ознобом, а потом надвинулась темнота.

Лицо ее почернело точно так же, как некогда у Сципиона Эмилиана, и багровые пятна побежали по обнаженным рукам; вскоре пятна потемнели, сливаясь в сплошную черноту. Искривленные губы ее еще шевелились, но вместо слов вырывался прерывистый хрии, искаженное лицо подергивалось последними судорогами.

Тишина охватила кубикулюм. Только мигали светильни, бросая быстрые блики на черный труп, сжимавший в объятиях серебряную статую.

XLV

В эти страшные дни неограниченной власти олигархов политическая жизнь, казалось, замерла. О популярах ходили слухи, что они скрываются в Риме, по выступить не в силах. И потому не было ни борьбы, пи пламенных речей, подобных тем, когда форум содрогался от страстного голоса Сатурнина, призывавшего плебс к восстанию.

…Марк Ливий Друз Младший. Он принадлежал к высшей римской знати, получил в наследство от отца огромное состояние и считался одним из нравственнейших молодых людей. По его понятиям, благородство происхождения налагало на человека известного рода обязанности. Его дом был построен таким образом, чтобы прохожие и соседи могли видеть жизнь обитателей. Умный и гордый, Друз пользовался большим влиянием в сенате и на форуме. И краснел, когда упоминали с похвалой имя его отца, считая, что это несправедливо.

Возмужав, он мечтал о деятельности народного трибуна, и ярким образцом для него стала борьба обоих Гракхов. Земля? Она необходима земледельцу, как воздух или вода. Хлеб? В нем нуждается голодный плебс. Всаднические суды? Они вредны: безответственность денежной аристократии за различные преступления, вымогательства и взяточничество доходят до наглости; судьи умеют замять дело провинившегося всадника или оправдать его. Права союзникам? В Италии никогда не будет длительного мира, пока враждуют сабельский бык и римская волчица.

Плебеи любили Друза: он никому не отказывал в пище, в деньгах, в совете и умел защитить клиента и пролетария от обид оптиматов. И когда он выставил свою кандидатуру на должность народного трибуна, плебс единодушно голосовал за него.

Однажды вечером к нему пришел Мульвий.

— Трибун, охраняемый богами! — воскликнул он. — Ты борешься за благо народа, а я — плебей. Поставь меня в ряды борцов за справедливость!

И, рассказав Друзу о своей жизни, о поддержке Сатурнина, об измене Мария, он вымолвил дрогнувшим голосом:

— Трибун, как же это? Я не понимаю… Марий — плебей… и предал друзей, боровшихся за плебс…

Друз нахмурился. Презрительная улыбка не сходила с его губ. Он не ответил Мульвию, подумав: «Я, оптимат, сделаю больше, чем облагородившийся батрак».

Решив отнять у всадников их политические преимущества и привлечь к ответственности за беззакония, он совещался накануне проведения законов с Марком Эмилием Скавром и оратором Люцием Крассом.

Скавр был уже глубокий старик, но еще живой и подвижный. Со времени кимбрской войны он изменился.

Когда в битве с кимбрами близ реки Афесы римская конница, разбитая наголову, бежала в беспорядке в Рим и сын Скавра Марк Эмилий, префект конницы, оказался и числе беглецов, отец, узнав об этом, послал сказать ему: «Я рад был бы видеть твои кости на поле сражения, нежели знать о твоем гнусном бегстве». Молодой Скавр пронзил себя мечом, и старик, получив известие об его смерти, несколько дней не выходил из дому.

Он нигде не находил себе места: перед глазами стоял пли. «Зачем я сказал эти слова? — думал он. — Ведь это я, отец, убил сына!»