Валерий Петрухин - Методика обучения сольному пению

• Название: Методика обучения сольному пению
• Автор: Валерий Петрухин
• Издательство: Мордовское книжное издательство
• Жанр: Современная проза
• Год: 1991
• ISBN: 5-7595-0435-5

Герои почти всех произведений, включенных в эту книгу, молодые люди: студенты, школьники. Они решают для себя нелегкие нравственные вопросы — что такое любовь и ненависть, правда и лицемерие, что значит «любить и уважать» родителей, как, вступая во взрослую жизнь, находить взаимопонимание с другими людьми.

---

— Теперь куда? — спросил я.

— Квартиру искать. Так как, пойдем к знакомым Гавриловых, они мне адрес дали? — вопросительно заглянула она мне в глаза.

— Поехали, это ведь в юго-западный район города надо добираться, так, кажется, дядя Витя рассказывал… На десятом автобусе.

— Сейчас я посмотрю, у меня записано, — засуетилась мать.

До улицы Баженова мы добирались минут десять. Затем, сойдя с автобуса, по чертежу Гавриловых отыскали нужный дом — деревянный, некрашеный, барачного типа. Мы с матерью переглянулись, но решили идти до конца.

Дверь, на которой мелом была начертана цифра 17, находилась в самом конце полутемного коридора.

Немного помешкав, мы нажали на звонок, вернее, это сделал я. Дверь, обитую серым скучным дерматином, открыл мужчина; у меня сразу испортилось настроение: он живо напомнил мне гоголевского Собакевича — бочкообразное туловище, тумбы-ноги, голова с тупо скошенным лбом начиналась прямо от жирных плеч.

Угрюмые глазки уставились на нас с явной подозрительностью.

Мать поспешила объяснить причину нашего визита. Собакевич тяжело сдвинулся в сторону, освободив таким образом дорогу, и молча опустил голову — мол, проходите.

Квартира оказалась не такой уж и просторной, к тому же однокомнатной, но из кладовки сделали еще одну комнату, которую и сдавали квартирантам.

Мне стало совсем худо, когда я увидел, в какой тесноте придется жить, готовиться к экзаменам. Стол и раскладушка стояли впритык друг к другу, сквозь махонькое окошко, прорубленное на улицу, сочился слабый свет. Камера-одиночка, подумалось мне.

Мать спросила взглядом: ну как? А где еще искать? И я согласно кивнул.

Павел Павлович (так звали хозяина) сиплым низким голосом сообщил, что ни один из тех молодых людей, что жили здесь до меня, не пожалел о том, что поселился: один, «вольготно, никто не помешает», и запросил сорок рублей. Мы не стали торговаться.

Тут же мать выступила в своем привычном репертуаре, начала расхваливать меня: тихий, скромный, застенчивый, ну прямо ангел, а не человек; и в общежитие не хочется, нравы там не те… Я, не церемонясь, прервал ее, выразив озабоченность тем, что надо ехать на вокзал, покупать для нее билет на обратную дорогу.

Оставив чемодан в каморке, мы вышли под солнце.

— Не понравилось? — спросила мать, участливо вздыхая. Так как я лишь красноречиво развел руками, она продолжала: — И мне не показалось… Очень уж тесновато. Да и хозяин какой-то не такой. Ну а что делать, правда, Антош? С квартирами туго. Да и живут в одной по 5–6 человек, разве в такой компании можно к экзаменам подготовиться как следует? А тут ты один, сам себе хозяин. Жил же у Гавриловых сын, три года, ничего вроде…

— Сойдет, мама, сойдет, — постарался я ее успокоить, зная, что мнительность не даст ей покоя.

Пока ехали на вокзал, она без устали говорила, я безропотно слушал.

— Сынок, христом-богом прошу, готовься как следует. И на подготовительные курсы запишись, как договаривались, смотри, ни дня не пропускай, все записывай, все пригодится. Вечером не ходи никуда, видишь, город хоть и не Москва, а тоже большой, всякое может приключиться, шпаны везде хватает. Может, они телевизор тебе разрешат смотреть? Ну до программы «Время», спать ложись пораньше, чтобы голова была свежая. Гавриловы говорили, что жена у него больно хорошая, ты уж лучше с ней обо всем, ладно? Но главное — подготовка, подготовка, экзамены надо хорошо сдать, вишь, что в приемной комиссии сказали: конкурс большой ожидается…

Ах, если б кто знал, как мне все это знакомо! Перед школьными экзаменами та же песня слышалась. Мама, да все я понимаю, неужели нельзя о чем-то другом поговорить, без назиданий, а просто по душам, спокойно и без снисходительных ноток… Так нет, мать ведь только одноцветно мир видит, хлебом ее не корми, дай поучить дитя, как надо жить. А сама — знает ли? Если б знала, не шумела бы с отцом, жили дружно и согласно. И я бы у них поучился…

Поезд шел вечером, мы пошлялись еще по магазинам, пообедали в диетической столовой и вернулись на улицу Баженова.

Я стал уговаривать мать, чтобы она немного поспала — всю ночь будет добираться до дома, неизвестно еще: выспишься ли.

— Да не хочу я, Антон, не хочу, — долго отнекивалась она, но в конце концов притулилась на раскладушке. И тут же заснула, по-детски подложив обе руки под щеку.

Я сидел на стуле и думал о том, как тут буду один. Ничего, стерпится-слюбится, как говорят в нашей деревне. Не помрем. Совсем не обязательно каждый день видеть рожу хозяина (шибко он мне не понравился!). Буду день и ночь читать учебники…

Тихо, чтобы не потревожить мать — она просыпалась даже от полета мухи, — я выложил на стол учебники из чемодана, поэтому он и был тяжеловат. На столе не все поместилось, да и трудно было назвать его полноценным столом: некогда круглый, теперь он был распилен посередине, одну половину убрали, а вторую, на двух ножках, чтобы не падала, при помощи металлических уголков прибили к стенке.

В этот же день мне выпало счастье познакомиться со всеми членами семьи Лапотковых.

Расцеловавшись с матерью в вагоне и стараясь не замечать ее слез, я выскочил на перрон. Когда поезд скрылся из глаз, прошелся по городу.

Кое-где мигала разноцветная реклама: то здесь, то там не хватало одной или нескольких букв: из кинотеатра, мимо которого я прошел, высыпались, как горошины из стручка, люди; в сумрачном воздухе гасли их возбужденные голоса; тормозили резко на поворотах такси с зеленым уютным глазом; и листья на кленах и липах, рассаженных у проезжей части, потемнели и потолстели от переизбытка электрического света, падающего на них со всех сторон.

Но вечерний город добавил мне еще одну порцию хандры, и я поспешил в новое жилище. Дверь открыл ключом (он у меня уже был) и хотел было незаметным образом проскользнуть в каморку. Но не тут-то было: меня перехватила жена Собакевича, Нина Федоровна, стала зазывать на кухню отужинать с ними. Она производила впечатление миловидной и добродушной женщины: открытое лицо, спокойный рот, светлые глаза.

Две дочери Лапотковых сразу с интересом уставились на меня, как только я переступил порог кухни. Они пошли в отца: грузность, неповоротливость движений, широкие развороты плеч — все это делало их не очень-то привлекательными. Младшая, Ирина, девятиклассница, отличалась, правда, черными смешливыми глазами, да и носик у нее был помягче, а вот старшая, Валентина, — точный слепок отца: оловянность взгляда, аляповатая фундаментальность туловища.

Немного смущенный, я со всеми принялся за густую окрошку, потом на стол подали тушеную капусту с мясом — ели молча, покряхтывая и отдуваясь с тем особым наслаждением, свойственным людям, знающим толк в еде и почти всегда наедающимся до отвала.

Собакевич почти не поднимал глаз во время ужина, лишь седые брови поднимались и опускались в такт жевательным движениям мощных челюстей; жена раза два спрашивала его «подложить?», он молча подвигал ей тарелку. Лишь под чай Валентина поинтересовалась моей персоной: почему избрал именно Алешинск, на какой факультет буду поступать, какой у меня аттестат?

Я, удовлетворив ее интерес и поблагодарив за ужин, поспешил ретироваться. Что-то тягостное было в угрюмой насупленности хозяина, угодливой суете жены, искусственной связанности поведения за столом их дочерей.

Первую ночь на новом месте, вдалеке от дома, я спал крепко, без сновидений, и проснулся утром с тем приятным, радостным чувством, которое бывает у человека, начавшего новую жизнь.

В самом деле, все было внове, овеивалось приятным холодком спокойного расчетливого познания: консультации, встречи с преподавателями, куполообразные огромные аудитории, где первое время я чувствовал себя неуютно.

Вышло так, что на первом занятии подготовительных курсов я сел рядом с той девушкой, которая забыла какую-то справку. Познакомились мы сразу, очевидно, почувствовав друг к другу взаимную симпатию: когда я в первый раз обратился к ней с вопросом, то увидел на ее лице улыбку, она ответила четко и подробно.

У Маши Базулаевой, так звали девушку, была отличная память: даты, фамилии и имена она называла, не морща лоб, не закусывая губы в долгом раздумье, на консультациях она непременно выручала какого-нибудь сонного абитуриента, скисшего от простого вопроса… Я только одного никак не мог взять в толк: зачем она записалась на подготовительные курсы, если и так все знает прекрасно? Кстати, Маша этим никогда не бахвалилась, самоуверенность в ней начисто отсутствовала. Держалась скромно, почти всегда в сторонке от шумливых пестрых групп девчат. В некоторые моменты я чувствовал себя полным профаном: когда она начинала цитировать Ключевского или рассказывала о Татищеве… Я невольно тянулся к ней, выспрашивал про одно, про другое, и когда она, спокойно сцепив руки на коленке, приводила мне один факт за другим или сопоставляла разные точки зрения на одно и то же событие разных историков, часто и вовсе мне незнакомых, возникала мысль, что нечего и поступать, а надо забрать документы и катить домой.