Клод Симон - Дороги Фландрии

• Название: Дороги Фландрии
• Автор: Клод Симон
• Издательство: Художественная литература
• Жанр: Современная проза
• Год: 1983

В книге представлены произведения школы «нового романа»- «Изменение» (1957) М. Бютора, «В лабиринте» (1959) А. Роб-Грийе «Дороги Фландрии» (1960) К. Симона и «Вы слышите их?» (1972) Н. Саррот.

В лучших своих произведениях «новые романисты» улавливают существенные социальные явления, кризисные стороны сознания, потрясенного войной, бездуховностью жизни и исчерпанностью нравственных ориентиров, предлагаемых буржуазным обществом.

---

Сложное переплетение ручейков врезалось стремительно бежало по светлому песку дороги по краю откоса мало — помалу распылялось сбивалось с пути скользило между крохотными беспрерывными обвальчиками на мгновение преграждавшими путь какому-нибудь ручейковому ответвлению потом ручейки вовсе исчезали не выдержав песчаного штурма поглощенные песком побежденные им и целый мир рушился вместе с ними в немолчном бормотании воды капли спешили друг за дружкой струясь по блестящим сучьям догоняли сливались отрывались от веток скатывались на землю вместе с последними листьями последним богатством лета навеки канувших дней которых уже не найти не найти никогда что же я искал в ней па что надеялся чего добивался от нее от ее тела через ео тело постичь слова звуки столь уже безумные как он сам с его иллюзорными листками бумаги покрытыми черными точечками букв похожих на следы мушиных лапок речи которые произносили наши уста дабы обмануть самих себя жить жизнью звуков столь же лишенных реальности лишенных плотности как и эта занавеска глядя на которую мы верили что вышитый на ней павлин зашевелился затрепетал вздохнул воображая выдумывая то что за ним кроется хотя разумеется даже не видели ни полускрытого лица как бы разрезанного пополам краем занавески пи руки которая эту занавеску опускала жадно ловя слабенькое дуновение сквозняка), она сказала О чем ты думаешь? я сказал О тебе, она снова Нет Скажи о чем ты думаешь, я сказал О тебе ты же сама это отлично знаешь, я положил руку на ее бедро на ее живот это было так словно бы я коснулся легкого пушка птичьих перышек словно бы сама птица была у меня в ладони но также и куст на котором она сидит как в знаменитой английской пословице она сказала Почему ты закрыл глаза, я открыл глаза свет по — прежнему горел она лежала на спине чуть отведя одну ногу а другая согнутая в колене как гора возвышалась надо мной ступня касалась смятых простынь сзади пониже лодыжки кожа была не такая нежная и на пятку чуть оранжевого оттенка набегали три складочки… она сказала О чем ты думаешь отвечай Где ты? я снова положил ей на бедро ладонь: Я здесь, а она: Нет, а я: По-твоему я не здесь? Я попытался расхохотаться, она сказала Да не здесь пе со мной Я для тебя просто солдатская девка словом то что рисуют мелом или выцарапывают гвоздем па стене казармы по обвалившейся штукатурке… я сказал Да замолчи пожалуйста неужели ты не можешь понять неужели ты не можешь себе представить что в течение пяти лет я только о тебе и мечтал, а она: Вот именно, а я: Что вот именно? а она: Да оставь меня, она попыталась высвободиться из моих объятий я сказал Что это с тобой Что на тебя пашло? а она по-прежнему пыталась высвободиться из моих объятий и встать с постели, она заплакала, потом снова сказала Такие вот рисунки солдаты малюют, все эти солдатские разговоры, я слушал их иестихавший спор в этот вечер глядя как надвигается ночь как падает дождь, Блюм сказал что он охотно выпил бы чего-нибудь горяченького, а Вак ему сказал что раз он такой умный пусть постучится в дом и попросит ее сварить немножко кофе, а Блюм сказал что он не любит ружей правда сам за спиной таскает ружье по никогда у него не было желания стать охотником а тем паче дичью и что по всему было видно что колченогому не терпится пустить свое ружье в ход, заключив «В конце концов оп тоже имеет полное право стрелять раз уж все кругом все без разбора палят за здорово живешь Ведь в конце концов это война», но теперь уже я слышал только его голос снова надвинулась тьма и не было видно пи зги и мы познавали мир лишь по этому холоду по этому дождю воде которая теперь словно пропитывала нас со всех сторон, по этому упорному многострунному вездесущему журчанию примешивавшемуся и казалось сливавшемуся воедино с апокалипсическим вездесущим стуком копыт по дороге, и трясясь по ухабам на наших невидимых клячах мы легко могли бы себе представить что все это (поселок сарай молочно-белое видение крики колченогий помощник мэра сумасшедшая старушонка вся эта темная и незрячая и трагическая и банальная запутанная интрига где персонажи что-то провозглашали ругая друг друга проклиная угрожая спотыкаясь ощупью пробираясь в потемках пока не наткнутся в конце концов на какое-нибудь препятствие на какой-нибудь механизм закамуфлированный мраком (и даже не для них предназначенный, даже ие специально на них рассчитанный) который взорвется прямо им в лицо, дав им как раз столько времени чтобы они могли увидеть как сверкнет в последний раз (а возможно и в первый) нечто напоминающее свет) что все это существовало только в нашем воображении: мечта иллюзия а в действительности возможно мы так никогда и не перестанем трюхаться в седле будем вечно трюхаться в этом журчащем мраке все время перекликаясь не видя друг друга… Возможно в конце концов она была и права возможно она сказала правду возможно я все время с ним разговаривал обменивался с этим хлипким теперь уже скончавшимся еврейчиком в течение нескольких лет шутками похвальбой непристойностями словами звуками только для того чтобы пе заснуть обмануть самих себя подбодрить один другого, Блюм теперь сказал: Но возможно это ружье пе было даже заряжено возможно он даже не умел из ружья стрелять Люди ужасно любят из всего делать трагедии драмы романы а я: Но возможно оно все-таки было заряжено такое ведь случается Каждое утро про это в газетах читаешь Тогда давай завтра купим газету может там хоть будет что-нибудь интересненькое

А я-то думал тебя эта война интересует Я даже вообразил себе что ты в ней непосредственно заинтересован Только не в четыре часа утра да еще верхом на этой кляче да еще под этим дождем.

Стало быть по-твоему сейчас уже четыре утра Ты думаешь когда-нибудь все-таки наконец рассветет?

А разве это не отблеск зари посмотри-ка вон там вправо вроде бы стало посветлее.

Где? Где и что ты разглядел в этой чертовой темнотище Вон там что-то временами поблескивает какая-то полоска посветлее.

Возможно это вода Может быть Маас Или Рейн Или Эльба

Нет не Эльба мы бы знали Тогда что же?

Нам-то до реки какое дело Как по-твоему который сейчас час Тебе-то какое дело

Мы уже дня три торчим в этом вагоне Ладно пускай тогда будет Эльба

Два голоса два безликих голоса чередуясь обменивались во мраке репликами имевшими не больше реальности чем звук этих голосов говоривших о вещах не более реальных чем чередование звуков, и однако диалог продолжался: поначалу всего лишь два потенциальных трупа потом как бы два живых трупа, потом один из них и в самом деле умер а другой по-прежнему жив (хотя по-видимому, думал Жорж, хотя по-видимому это тоже пожалуй не намного лучше), и оба (тот кто умер и тот кто допытывался у себя самого не лучше ли по-настоящему умереть поскольку хоть этого по крайней мере не знаешь) взятые в плен, загнанные в эту одновременно неподвижную и двигающуюся штуковину которая медленно утрамбовывала своею тяжестью поверхность земли (возможно именно это Жорж продолжал различать сквозь дробное и терпеливое цоканье лошадиных копыт некое скольжение, еле приметный скребущий шумок, чудовищный, пепрекращающийся: это олимпийски медлительное продвижение, это неторопливое наступление ледника сдвинувшегося с места еще в начале времен, дробившего, давившего все и вся, и в толще которого ему чудилось будто он уже видит их обоих, себя и Блюма, застывших и вмерзших, сидящих верхом как были в сапогах, со шпорами, на своих загнанных клячах, не тронутых тлением хотя уже и неживых среди сонмища призраков тоже вмерзших во весь рост в своей кавалерийской выцветшей форме некогда приятного для глаза оттенка продвигающихся вперед всем скопом на такой же еле приметной глазу скорости подобно застывшему кортежу манекенов судорожно покачивавшихся на своих цоколях, всех равно заключенных в эту зеленоватую толщу сквозь которую он пытался их опознать, угадать, повторяющихся до бесконечности в зеленых глубинах зеркал), тут раздался трогательный и шутовской голос Блюма: «Но ты-то что об этом знаешь? Ничего ты сам не знаешь. Не знаешь даже было ли заряжено ружье или нет. Не знаешь даже случайно или нет раздался этот выстрел из пистолета. Мы не знаем даже какая была в тот день погода, был ли он покрыт пылью или грязью, он вернулся домой бормоча что-то сквозь зубы со своим запасом нераспроданных благородных чувств, и не только нераспроданных но даже встреченных стрельбой и обнаружил что его жена (другими словами твоя прапрапрабабка от которой ныне осталось всего несколько хрупких косточек под выцветшим шелковым платьем в глубине склепа в гробу в свою очередь изъеденном червями, так что неизвестно даже откуда этот тончайший желтый порошок залегший в складки тафты то ли это кости то ли дерево, но тогда она была молодая, была плотью был у нее обрамленный пушком живот, лилейная грудь, губы, а над этими пожелтевшими костями щеки которые заливал румянец наслаждения), значит обнаружил свою супругу применяющую на практике эти возвышенные принципы жизни на природе которым не пожелали внимать испанцы…»