Иоганнес Гюнтер - Жизнь на восточном ветру. Между Петербургом и Мюнхеном

• Название: Жизнь на восточном ветру. Между Петербургом и Мюнхеном
• Автор: Иоганнес Гюнтер
• Издательство: Молодая гвардия
• Жанр: Биографии и Мемуары
• Год: 2010
• ISBN: 978-5-235-03317-7

Автор воспоминаний, уроженец Курляндии (ныне — Латвия) Иоганнес фон Гюнтер, на заре своей литературной карьеры в равной мере поучаствовал в культурной жизни обеих стран — и Германии, и России и всюду был вхож в литературные салоны, редакции ведущих журналов, издательства и даже в дом великого князя Константина Константиновича Романова. Единственная в своем роде судьба. Вниманию читателей впервые предлагается полный русский перевод книги, которая давно уже вошла в привычный обиход специалистов как по русской литературе Серебряного века, так и по немецкой — эпохи "югенд-стиля". Без нее не обходится ни один серьезный комментарий к текстам Блока, Белого, Вяч. Иванова, Кузмина, Гумилева, Волошина, Ремизова, Пяста и многих других русских авторов начала XX века. Ссылки на нее отыскиваются и в работах о Рильке, Гофманстале, Георге, Блее и прочих звездах немецкоязычной словесности того же времени.

---

Мне кажется, мы репетировали месяца три. Труд, который взвалил на себя наш режиссер, исполнитель главной роли и учитель в одном лице, был чудовищный, ибо никго из ансамбля до этого ни разу не стоял на сцене. И не было у него под рукой никого, кого он мог бы использовать в качестве своего помощника. С каждым из нас он должен был прорабатывать всю пьесу от доски до доски.

Должно быть, спектакль удался на славу. Митавцы были в восторге. Мама испекла в мою честь пирог из тончайшего теста с толстенной начинкой из изюма, засахаренных орехов и прочих сладостей, о которых только может мечтать мальчишка. И весь этот пирог на следующий день после представления, в воскресенье, достался мне одному.

Да, это было настоящим открытием нового, достославного мира. То-то удивлялись потом многие люди, что я, происходя из вполне почтенного семейства, сделался записным театралом и чуть было сам не попал на сцену.

Но это уже, как говорят русские, совсем из другой оперы.

Для начала наш директор схлопотал выговор за то, что допустил эту пронемецкую манифестацию. Прорусский курс несколько усилился в это время. И наш любимый маэстро и одновременно учитель вынужден был оставить гимназию.

Удивительно, как легко мы справились с ямбами Шиллера. Белый стих вообще не был для нас проблемой — каковую он представляет собой, как я мог заметить, для профессиональных актеров. А вот любители об него никогда не спотыкаются, и та милая непринужденность, с которой они выдают длиннейшие эскапады, может служить доказательством того тезиса некоторых мыслителей, что стих является первоначальной формой языка, иератической предтечей артикулированных отношений человека с высшим существом.

Когда же наблюдаешь, как беспомощно спотыкаются некоторые актеры, понимаешь необходимость и умной прозы. Занятную историю рассказывают о Максиме Горьком: будто он, прочитав впервые Пушкина, долгое время говорил стихами и никак не мог вернуться к прозе — настолько неестественной она ему казалась. Кстати, русские актеры, в общем и целом, лучше справляются со стихом, соответственнее, я бы сказал, чем немецкие — за немногими исключениями, такими, как Кайнц, который умел своим благородным речитативом достичь иной раз истинной магии. Прежде всего мне вспоминается баллада «Бог и баядерка» в его исполнении. Русские же мастерски справлялись не только с ямбическим белым стихом, но и с трудным александрийским, — причем с такой элегантностью, которая напоминала лишь самых неподражаемых из французов.

Зимой того же года женился мой самый старший брат. Встреча с его женой, трогательным и нежным белокурым созданием, привела к тому, что мое женоненавистничество начало понемногу испаряться, ибо этого тихого и незлобивого человека нельзя было не полюбить. Я стал смотреть на женщин другими глазами. Как раз в то самое время в доме у нас начала появляться девушка, которая мне очень нравилась. Она тоже была белокурой, тихой и нежной. Невеста Карлуши примиряла с идеей брака, ибо с таким созданием жить было можно. Трагедией стало то, что обе эти юные женщины рано умерли. Свояченица моя уже на третьем году их брака, а вслед за ней и другая. Не думаю, чтобы обе они были отмечены какой-то особой незаурядностью, но так уж случилось, что именно они произвели на меня, мальца, такое впечатление, что я отошел от своей оппозиции к женскому полу и даже стал охотно беседовать с девушками.

С сестрами также наступил период длительного перемирия. Объединив усилия, мы стали выпускать школьный журнал, в котором я и писал, и рисовал. Писал я в основном исторические очерки, которыми очень гордился, но которые никто не читал. Отец, обладавший красивым почерком, забавы ради переписывал наши опусы. Моя сестра Ляля рисовала. Товарищи участвовали рассказами и стихами. Вышли три тетради в формате четверти листа. Заметного успеха предприятие не имело, но оно каждый вечер сводило всю семью вместе и нас занимало.

На это время приходится, вероятно, и моя конфирмация, которая, однако, не осталась у меня в памяти. Пастор наш был строг и глух к открытиям естественных наук. Он не допускал сомнений в том, что наш Господь Бог собственноручно соорудил (создал) мир за какие-нибудь пять или шесть дней — он знал точно, за сколько. Я только помню, что мы с Гербертом фон Хёрнером и его кузеном Отто очень над этим потешались. О какой-либо набожности или просто вере не могло быть и речи. Должно быть, мы отнеслись к конфирмации как к пустой формальности, иначе я хоть что-нибудь запомнил бы об этом событии. Тем более удивительно, что уже спустя год и без всякого вмешательства со стороны я сам нашел путь к Богу. Иначе это трудно назвать, потому что во мне, шестнадцатилетнем, вдруг совершенно спонтанно возникло отчетливое признание Святого Духа, без того, чтобы я что-нибудь прочел о нем.

Мы снова переехали на новую квартиру — довольно просторную, на Петерштрассе, откуда отцу было недалеко до его работы. И здесь у нас оказался большой сад, на сей раз перед домом. Здесь у меня тоже была отдельная комната, при желании даже и отдельный вход со двора. Особенно горд я был тем, что столяр соорудил мне и темную комнатку, в которой я мог печатать фотокарточки. Фотография стала для меня настоящим спортом, которому я предавался с большим увлечением. И который лечил любые мои душевные травмы.

Но еще прежде, чем я по-настоящему обжился в этой комнате и вообще в доме, состоялось новое мое большое открытие — природы.

Прибалтийский союз владельцев мельничных предприятий обратился к моему отцу с просьбой стать у них чем-то вроде генерального секретаря, то есть проводить ежегодные собрания союза и защищать его интересы перед рижским генерал-губернатором и в министерствах в Санкт-Петербурге. Поскольку это сулило отцу изрядную мзду, он охотно согласился помочь людям, у которых не было навыка в сношениях с учреждениями власти. Так и случилось, что время от времени у нас в доме стали появляться простые и славные мельники. С одним из них, мельником из Бенена, что в часе езды от Митавы, мой отец даже по-настоящему подружился. Тот пригласил меня провести в Бенене каникулы, и родители отпустили меня к нему на четыре недели.

Симпатичная мельница помещалась за деревней на берегу большого красивого озера, берега которого поросли густым лесом. Посреди озера был остров с березовой рощей, в которой гнездились птицы.

Поместили меня не на самой мельнице, а в небольшом флигеле, в котором жил старший сын хозяина, увлекавшийся геральдикой художник.

Свой велосипед я захватил с собой; мы совершили ряд великолепных прогулок, прежде всего в городок Доблен, где я мог осмотреть руины рыцарского замка, пребывавшего, правда, в худшем состоянии, чем те, что я видел в Бауске. В руинах для меня всегда было что-то особенно привлекательное. Не потому ли я в отрочестве написал столько пьес о рыцарях?

Главным занятием для нас стала рыбалка. Поначалу, правда, мне пришлось туго — ведь надо было вставать до рассвета, но потом я втянулся. Ах, плыть себе на лодке по темной зеркальной глади озера, под небом, усыпанным невероятным количеством звезд, которые постепенно истаивали в серебряной утренней дымке! А вокруг тонкие призраки, сотканные из тумана, над водой и среди деревьев. Нежнейшие розовые тени на голубой, с металлическим оттенком воде. И тишина, поначалу прерываемая лишь робкими заспанными голосами птиц, потом их предутренним распевом и, наконец, мощным хором в лучах восходящего солнца.

Недвижное ожидание того момента, когда дернется поплавок. Борьба с рыбой, пока она, гладкая, извивающаяся, серебристая, не окажется на дне лодки. Всякий раз небольшой триумф. От удочки, впрочем, я скоро отказался, — после того как меня, неумеху, сильно поранил ёрш своими острыми плавниками; рана долго не заживала. Зато как приятно было грести, скользить по воде, а потом приставать к берегу на острове под неодобрительный щебет обитателей тамошних гнезд.

Сам художник был человеком умным, несуетным, с ним интересно было поговорить. Несмотря на разницу в пятнадцать лет, у нас с ним возникла настоящая дружба, потому что он не корчил из себя взрослого и относился ко мне как к равному. Немудрено, что ему первому я рассказал о своих пьесах.

В конце каникул я один съездил на велосипеде в поместье одного моего школьного приятеля. Поездка эта чуть было не кончилась большими приключениями, потому тамошние сельские барышни вели себя с юными господами из города весьма вольно, а ночевки на сеновале посреди пахучего сена прямо-таки клонили к разного рода нежностям. Сердце мое трепетало, потому что была там некая Мила, что купалась нагишом в озере и поглядывала на меня с улыбкой…

Новое переживание ожидало меня в школе. И какое значительное!

Преемник нашего любимого учителя немецкого не любил читать вслух стихи. А как раз в них-το мы и нуждались. Класс к ним привык и не хотел без них обходиться. Тогда классный руководитель предложил нам самим читать стихи вслух. А выбрать стихи для чтения класс поручил мне.