Иоганнес Гюнтер - Жизнь на восточном ветру. Между Петербургом и Мюнхеном

• Название: Жизнь на восточном ветру. Между Петербургом и Мюнхеном
• Автор: Иоганнес Гюнтер
• Издательство: Молодая гвардия
• Жанр: Биографии и Мемуары
• Год: 2010
• ISBN: 978-5-235-03317-7

Автор воспоминаний, уроженец Курляндии (ныне — Латвия) Иоганнес фон Гюнтер, на заре своей литературной карьеры в равной мере поучаствовал в культурной жизни обеих стран — и Германии, и России и всюду был вхож в литературные салоны, редакции ведущих журналов, издательства и даже в дом великого князя Константина Константиновича Романова. Единственная в своем роде судьба. Вниманию читателей впервые предлагается полный русский перевод книги, которая давно уже вошла в привычный обиход специалистов как по русской литературе Серебряного века, так и по немецкой — эпохи "югенд-стиля". Без нее не обходится ни один серьезный комментарий к текстам Блока, Белого, Вяч. Иванова, Кузмина, Гумилева, Волошина, Ремизова, Пяста и многих других русских авторов начала XX века. Ссылки на нее отыскиваются и в работах о Рильке, Гофманстале, Георге, Блее и прочих звездах немецкоязычной словесности того же времени.

---

Несмотря на эти сомнения, я продолжал работать над своим проспектом и очень гордился собой, когда его завершил. Зачем он понадобился епископу фон дер Роппу, не знаю.

В конце августа мы с мамой поехали в Ригу к сестре моей Тони.

Там я, привыкший к окружению большого количества книг, жил в комнате с одной единственной книжной полкой. На ней стояли книги моих русских друзей, Шекспир в переводе Тика и Шлегеля, старинный испанский театр и духовные драмы Кальдерона, мое сорокатомное издание Гете и весь Георге; некоторые новые пьесы — Гофмансталя, Пшибышевского, Гамсуна, Клоделя; книги моих немецких друзей Хейзелера и Альберти. Стихи Макса Мелла и, конечно, Ведекинд, который стал мне что хлеб насущный; некоторые труды по истории театра, весь «Аполлон». Этого должно было хватить, и этого хватало, ибо на самом-то деле можно подчас обойтись и небольшим количеством книг. Но тогда уж внутреннее богатство должно компенсировать недостачу. Книги ведь это не какой-то внешний излишек. Они открывают двери к нам самим, вот в чем их неоценимый дар.

Княгиня, которая почему-то проводила больше времени в Риге, а не в Митаве, где, собственно, находилась ее гимназия, вскоре сообщила мне, что епископ с похвалой отозвался о моей записке. Не соглашусь ли я поставить с детьми общины какую-нибудь пьесу для католической епархии? Эта идея пришла в голову патеру Лоттеру.

Я засомневался: ведь до сих пор я никогда не работал с детьми. Но потом выяснилось, что некоторым из этих детей уже по двадцать, а то и больше, и меня внезапно увлекла идея попробовать добиться чего-то с совершенно необученными людьми, начиная с нуля. Я согласился и неожиданно повеселел и взбодрился.

15 Зак. 54537

Два дня спустя патер Лоттер привел мне полностью укомплектованный батальон детей, мальчиков и девочек, молодых людей и юных дам — от двенадцати до двадцати пяти лет; все из недр католической общины Риги. Крик стоял как на ярмарке. Несмотря ни на что, мне удалось в тот же вечер набрать из них труппу из пары дюжин голов, да еще и почти без промашки, всего за двумя исключениями — тех, с кем позднее пришлось расстаться. Началась работа — восемь полных рабочих недель, расписанных до последней минуты.

До сих пор не знаю, правильно ли я поступил, предложив старых испанцев этой необученной стае — одну пьесу Лопе, одну Кальдерона, одну Сервантеса. «Лекарь поневоле» Лопе [19], бурлескный одноактовик, казался мне самым легким — а оказался самым трудным из них. «Пир Валтасара» Кальдерона — это auto sacramentale [20], то есть нечто, за что и теперь нелегко ухватиться, как за раскаленное железо; к тому же вещь написана строгим испанским стихом. Третьей снова была небольшая веселая одноактная пьеса, так называемая интермедия Сервантеса «Два болтуна».

Поскольку духовная драма Кальдерона еще никогда не игралась в пределах Российской империи, я должен был представить ее цензуре. А русская цензура была весьма строга, когда речь касалась подобных вещей. Я отнес в рижское отделение петербургской цензуры соответствующий том из трехтомника «Испанский театр», изданного Библиографическим институтом в Лейпциге, и через несколько дней получил его назад с некоторыми купюрами и разрешением на постановку. Этот том с печатью цензурного комитета я сохранил как реликвию. Одновременно я передал цензорам и обе другие пьесы, их разрешили без вычеркиваний.

И вот, наконец, репетиции. Утром и вечером у меня дома, днем в большом зале, который был мне предо-

ставлен. Там на полу я отмерил параметры нашей будущей сцены (в торжественном зале гимназии), чтобы детки мои, не привыкшие передвигаться по сцене, не сбились с такта.

Говорить никто из них не умел; этому я должен был учить их с азов, так что пришлось назначать занятия каждому по очереди у меня дома. И снова странным образом обнаружилось, что с прозой дело обстоит сложнее, чем со стихами.

И еще заковыка: некая двадцатитрехлетняя красавица, которой выпало играть соблазнительницу в духовной драме Кальдерона, была оскорблена, когда я отверг ее манеру читать стихи. С ней удалось совладать только благодаря посредничеству княгини. Почти невозможно было объяснить молодым людям, что нужно использовать диафрагму во время речи. Но это было еще не самое трудное. До сих пор поражаюсь, как мне удалось сохранять терпение, когда учил их тому, как нужно произносить остроты и шутки Лопе де Веги. Они должны быть отработаны до автоматизма, а мои горе-актеры считали, что раз это комедия, то всякий раз можно валять дурака как придется, не закрепляя намертво каждый звук и движение.

Большую помощь оказала мне княгиня Грузинская. Она быстро поняла, чего я добиваюсь, кроме того, я мог на нее опереться как на истинного представителя старинного аристократического рода. Авторитетом она пользовалась безграничным, и раз уж она мне подчинялась, то подчинились вслед за ней и другие, следуя этому высокому образцу. Помогал мне также и славный патер Лоттер, которого, хоть он был здесь недавно, тоже все почитали. Его легкая и в то же время крепкая рука была иной раз как нельзя более кстати. Но самое для меня благоприятное заключалось в том, что я должен был заниматься с каждым из актеров по отдельности, а следовательно, выкладывать все, на что сам был способен.

Мы репетировали по шесть-семь часов ежедневно. Труппа моя не роптала. Никогда еще я не работал с таким напряжением и в то же время так гладко. Чем больше я требовал, тем больше им удавалось, и чем больше им удавалось, тем большего я требовал от себя!

Поскольку у меня была сцена без занавеса, надо было создать единую обстановку. Я распорядился изготовить небольшую, в метр шириной лестницу из четырех ступеней, соединявшую зал со сценой. В качестве задника мне достался роскошный, из каталога, бухарский ковер размером примерно пять на десять метров. Дверь в соседнюю комнату, где помещались и гардеробная, и гримерная, прикрывал красивый бело-желтый полог. Гримом, прическами и париками у нас ведал человек из профессионального театра.

Двум симпатичным и рослым семнадцатилетним парням я, обрядив их в костюмы пажей, поручил вносить на сцену реквизит для каждой очередной пьесы; в прочее время они должны были сидеть на лесенке, грызть орехи и демонстрировать свои красивые ноги. Научить их обоих непринужденно двигаться было задачей изнурительной; приходилось показывать им почти каждый жест. Разумеется, был у нас и спрятанный суфлер, однако пажам вменялось в обязанность, буде кто из актеров забудет текст или собьется, подойти к нему с раскрытой книгой и смеясь ткнуть пальцем в надлежащее место.

Афиши у нас были тоже особенные. Хотя и обычного размера, как и те, что развешиваются на столбах, они отличались по стилю, ибо были написаны с использованием вульгарной латыни, которую мы сварганили вместе с патером Лоттером и княгиней. Они сразу же привлекали людей; те, раскрыв рот, останавливались перед ними, вчитывались, смеялись — и спешили на представление.

Моей головной болью был мандраж накануне, который мог все испортить, но странным образом он-то как раз и не доставил хлопот.

Поскольку у меня не нашлось никого, кто бы мог сыграть смерть в духовно-символической драме Кальдерона, я вынужден был с тяжелым сердцем решиться на то, чтобы, вопреки своему обыкновению, взять ее на себя.

За несколько дней до назначенного вечера княгиня сообщила мне, что епископ барон Эдуард фон дер Ропп лично прибудет в Ригу, чтобы посмотреть наш спектакль. Хотя он как политический ссыльный и не имел права менять место своей дислокации, но тут решил рискнуть, манкируя угрозой, что будет узнан. Для меня это было лестно, конечно, но и тревожно: можно ли показывать князю церкви то, что у нас получилось?

На генеральной репетиции вышел конечно же грандиозный скандал. Один юный нахал, которому досталась роль Космоса и который попортил мне немало крови на репетициях, поскольку непрерывно импровизировал и тем сбивал с толку партнеров, отказался вдруг играть так, как я от него добивался. Я готов был разорвать его в клочья и, впервые за все время, заорал на него так, что вся труппа с удивлением на меня уставилась. Однако, как оказалось, прием подействовал — парень вдруг присмирел и стал все делать так, как было нужно. Я вздохнул с облегчением, ибо Космос мой был столь хорош, что менять его не хотелось.

И вот наступил вечер 26 октября 1913 года. Публика ломилась в зал, было продано более семисот билетов. Все до единого места были заняты, пришлось внести еще стулья. Появление щеголей-пажей было встречено удивленными аплодисментами. Во фраке, с дирижерской палочкой в руках я вышел на сцену. Зал хлопал. Я остановил его жестом, поклонился и начал громко, неторопливо, церемонно: «Ваша епископская милость…»

Внезапный шелест изумления пробежал по залу.

Я поклонился высокому клирику в первом ряду, которого поместили в мягкое кресло с подлокотниками, и повторил: «Ваша епископская милость, дамы и господа…» И рассказал о том, что мы собираемся представить. Смазливые пажи, сидя на лесенке, знай себе грызли шоколад, забыв о стиле, и ухмылялись в мою сторону. Я погрозил им кулаком. Все рассмеялись. Того-то мне было и надо.